В отличие, скажем, от родственного польского языка, в котором ударение всегда падает на предпоследний слог, русское ударение свободно и подвижно. Ударным может быть, в принципе, любой слог, но за некоторыми исключениями только один: сорока́пятиле́тняя красавица; Пе́тропа́вловская крепость).

От места ударения зависит произношение всего слова, и произношение меняется при переносе ударения: ко́локол (в произношении [колъкл]), а множественное число колокола́ (произносится [кълъкъла]); если только не диктуется в учебных целях по слогам: ко-ло-кол, ко-ло-ко-ла. При первой встрече со словом мы не можем его произнести, если не знаем в нём места ударения, но, попробовав так и эдак, каким-то чудом (вероятнее всего, по аналогии) угадываем, как правильно.

Ясно, сильно, долго в русском слове звучит только ударный гласный звук, а остальные редуцируются, то есть ослабляются, сокращаются, «проглатываются». Нам кажется, что безударный о звучит вроде как а, е – как и: родной произносится раднОь; однако – аднАкъ; деревенский – дьривЕнскиь; этажерка – итажЕркъ. Такую редукцию привычно называют аканье, иканье. Самый выбор места ударения в строении слова не произволен, его определяют интонационно-звуковая гармония, напевная музыкальность. Они зависят от качества стоящих рядом звуков, от структуры слогов, их количества в слове и даже во всей фразе. Эти обстоятельства бывают сильнее собственно фонологических (собственно смыслоразличительных).

Новейшие исследователи русской фонетики основную роль отводят именно слогам, установив, в частности, что есть морфемы в принципе безударные. Правила составления слогов, созвучий и тактов устанавливаются с первых шагов освоения родного языка, может быть, когда ребёнок находится ещё в утробе матери. Вот отчего так важно, чтобы мамы напевали русские колыбельные песни, а не обходились иноязычными джазовыми записями. Рано сформировавшись, эти правила действуют затем интуитивно, вряд ли вообще анатомически уловимо, в вокальном плане системно и подвластно разуму. Они подспудно отражают зависимость характера ударения и долготы гласных в структуре слога.

Ещё С.П. Обнорский пытался таким образом связать акцентологическую и морфологическую вариативность: «Акцентологическая невозможность новообразований одного и другого ряда форм от слов с невозможным ударением на основе или окончании или, обратно, возможность тех и других новообразований от подвижно ударяемых, причём акцентологически необходимо в последнем случае окончание – у в родительном падеже единственного числа, исконно нисходящее долгое, на себя ударение не перетягивало, а – у в предложном падеже единственного числа, как и – а в именительном падеже множественного числа, бывшие исконно восходяще-долгими, становились всегда ударяемыми, перетянув на себя ударение с основы. Как видно, нормы одного и другого морфологического явления были одни и те же» (Обнорский С.П. Избранные работы по русскому языку. М., 1960 (1931). С. 48).

Музыку, равновесие и напевность ритма в одно– и многосложных словах, благозвучие оказавшихся в соседстве звуков, нужную расстановку ударений открывают в силу своего дара поэты – не умом, а душой и сердцем и не в полноте правил. Основываясь на их открытиях и на своих знаниях, чувствах и вкусах, филологи, редакторы и педагоги пытаются устанавливать разумные нормы. В случаях очевидных вариативных колебаний они стремятся найти (часто и изобрести) убеждающие людей доводы в пользу одного, устраняя или неохотно признавая другой вариант допустимым, хотя нежелательным, а иногда признавать оба, связав их с разными значениями. Обычно люди и не требуют доказательств, удовлетворяясь мнением авторитета.

Смена места ударения помогает различать формы одного и того же слова: звезда́ – звёзды; по́ле – поля́; топо́р – топоры́; круго́м – кру́гом; вы́резал – выреза́л. Оно различает разные слова, но одинаково написанные слова: иди своей доро́гой (своим путём) – дорого́й (милый) друг мой; о результатах завтра мне доло́жите (форма будущего времени) – о результатах доложи́те немедленно (повелительная форма); крыша с грохотом осы́палась (вдруг, внезапно, от глагола осы́паться) – штукатурка осыпа́лась при каждом сильном дожде (всякий раз, постоянно, от глагола осыпа́ться); вкусная пи́ща – ребёнок полз, громко пища́; нет сы́ра – земля ещё сыра́; целу́ю крепко – це́лую неделю; вдоль по бе́регу – вечно берегу́; вода спа́ла – спала́; указал зна́ком – он мне знако́м; в лесу много бе́лок – он не любит бело́к яйца; живёт в за́мке – дверь на замке́; я заплачу́ за тебя – я тогда запла́чу, и так до бесконечности.

По примеру фольклорных формул красна де́вица – деви́ца; мо́лода – молода́; мо́лодец – молоде́ц можно менять его место ради шутки или какой-то выразительности: иду́т себе, и́дут – никак не придут; пе́тля – пе́телька; петля́, а иной раз совсем бесцельно: ро́вня, ровня́. При вроде бы единственно правильном берёста всё больше слышится береста́ и даже бе́реста. В деревнях и дачных посёлках Подмосковья можно услышать и прочитать в названиях улиц и переулков и про́сека (признано словарями), и просе́ка, просе́к первоначально «дорога, прорубленная в лесу»).

Родить – один из уникальных двувидовых глаголов без приставки и суффикса, даёт в качестве несовершенного роди́л, роди́ла, роди́ло, роди́ли и в качестве совершенного роди́л, родила́, роди́ло, роди́ли, а также роди́лся и родился́, родила́сь, родило́сь, родили́сь и допускаются роди́лось, роди́лись. Ещё более пестра акцентологическая картина в формах прошедшего времени и кратких причастий от глаголов совершенного вида с основой – нять (занять, отнять, перенять, принять, поднять, унять), дающих видовую пару с суффиксом несовершенности (занимать – занять) в отличие от изменять – изменить и большинства других.

Страшно подумать, что было бы, если бы обязали проставлять ударение при письме и печати. Этот труд выпадает на долю составителей орфоэпических словарей и преподавателей языка, особенно русского как иностранного. Главный законодатель правильности – наша орфография – благоразумно отказался от фиксации столь сложного дела. Он уклоняется даже от узаконения обязательного (а не по желанию пишущего) написания буквы ё, которого отчаянно добивался славный покойный «ёфикатор», как он сам себя любовно называл, В.Т. Чумаков.

Прихоти акцентологии нравятся не всем и вызывают споры. Выбор места ударения в строении слова и его роль в произношении, конечно, не произвольны, просто лишь не познаны их определяющие законы созвучий в интонационно-звуковой гармонии. В академическом «Опыте общей грамматики русского языка» (СПб., 1852. С. 49–50) читаем: «Ударение, как биение сердца, есть органическое выражение жизни мысли с тончайшими её отливами. Речь без ударений мертва, бездушна, в ударениях обнаруживается живая природа языка. Самая разность в ударении оправдывается народною жизнью… Ударение, которое должно соразмерять окончания с корнями, начинает колебаться, становится непостоянным, своенравным… Врождённое чувство слуха требует гармонии и повинуется количественному отношению слов с первых слогов от средних как бы для уравнения частей (даже на предлог идти по́ воду)».

Многое, видимо, объясняется исторической утратой различия гласных по количеству. Параграф 79 цитируемого «Опыта…» посвящён кратким и долгим звукам, благодаря которым речь отличалась мерным течением, а потом стала «синтаксически беспомощно упорядоченной». В целом же, несомненно, существующие законы пока не познаны.

Широкое поле вариативных колебаний, каверзных и не всегда безобидных игр, затруднительно не только для иностранцев, но и для самих русских, не знающих, как лучше: в родных сте́нах или стена́х, кури́т, мани́т, звони́т или ку́рит, ма́нит, зво́нит. Между тем такая причудливость даже устраивает некоторых людей, питает их вечное сомнение и желание найти недостижимый порядок: всегда можно поспорить, упрекнуть приятеля. Недаром В. Распутин как-то заметил, что «языку нашему чем чудней, тем милей».

Услышав из уст В.В. Виноградова при́горшня, я дерзко спросил: «Разве не приго́ршня?» В ответ услышал: «Надо узнать у вашего старшего друга Сергея Ивановича». Наверняка знал, что «мой старший друг» признаёт и то и другое! В замечательном «Опыте словаря-справочника» Р.И. Аванесова и С.И. Ожегова «Русское ударение и произношение» (М., 1955) написано: «…при́горшня и допустимо приго́ршня». Сегодня нормой считают и второе, и первое. При неуверенности следует обращаться к знатокам – кодификаторам данного момента. Тут к месту нельзя не вспомнить едва ли ни первый этого рода великолепный труд В.И. Чернышёва «Правильность и чистота русской речи» (М., 1910): в его эпоху, видимо, никто из образованных людей не говорил приго́ршня.

Не премину рассказать ещё, как в юношеском задоре я спросил у С.И. Ожегова, почему по́дняли в словаре считается правильнее, чем подня́ли, а приня́ли вовсе не указывается, а только при́няли. Он хитро прищурился: «Да просто звучит приятнее». И добавил: «Скажу вам по секрету, только никому не рассказывайте, что если не уверены, как лучше, всегда выбирайте ударение ближе к началу: при́горшня, а не приго́ршня; пра́вы, а не правы́; с де́ньгами, а не с деньга́ми; зна́мение, а не знаме́ние; Тайная ве́черя, а не вече́ря. И несомненно, я́годица, а не ягоди́ца». Чтобы не нарваться на издёвку, а собеседник был на это мастер, я побоялся спрашивать, почему в его словаре сказано: «мыта́рство (не мы́тарство)». Что до знаме́ние, знаме́нье, то мне и в голову не приходило, что так кто-то говорит, и лишь недавно прочитал в «Большом словаре русского языка» (под ред. С.А. Кузнецова. СПб., 1998), что это… тоже норма.

В силу своей свободы и подвижности русская акцентология составляет особо запутанный клубок противоречий, порождающий неопределённость в людских заботах при установлении нормы. Язык терпеливо сносит смену места ударения, пока сохраняется (для русских, привычных к таким подвохам и ищущих за ними смысловые различия)узнаваемость слова – чёткость ударной гласной и редукция остальных. Но при этом и русские нередко теряют возможность системно предугадывать нормативную правильность, колеблются и традиционно настроены на вопрос: «А всё-таки как это по-русски правильно?»

Рассмотрим три примера нелёгкого установления нормы, волнующих русских и, надо думать, затрудняющих иностранцев.

Среди двусложных слов женского рода на – а/-я немногие, связанные с профессиональными сферами, имеют ударение на втором слоге (броня́, кирка́, межа́, фата́, фреза́, лыжня́) и с различным успехом прорываются в общую массу с ударением на первом. Идя против, казалось бы, системной тенденции, словари утверждают нормой лыжня́, указывая с запретом или допуском лы́жня. Во имя торжества культурно-педагогической традиции они даже не упоминают широко распространённое среди электриков и шофёров искра́.

Неохотно нормализуется петля́ под непреодолимым влиянием речи ткачей, циркачей, авиаторов, особенно в связи с героическим исполнением пилотом, штабс-капитаном П. Нестеровым мёртвой петли́ и популярностью велогонки «Тур де Франс» – большая петля́, или модой на синтетические чулки, колготки, на которых то и дело поехала петля́. При этом устойчиво сохраняется и явно устаревает пе́тля, прежде всего во фразеологизме лезть в пе́тлю.

Слово фо́льга в значении «тончайшая плёнка из золота для ручного золочения» вышло из употребления с появлением гальванических приёмов и забвением самого предмета. Однако оно вновь появилось в общем языке как вторичное заимствование из речи металлургов уже с профессиональным ударением фольга́ – название алюминиевой обёртки для жарки или упаковки продуктов, обогатившей наш быт. Лишь немногие нынешние словари вообще вспоминают слово со старым нормативным ударением, помечая спец., устар.

Профессиональное ударение электриков и шофёров искра́, вопреки, казалось бы, системной тенденции, не получило прав нормы, и нормой остаётся сегодня старая и́скра. Пример показывает взаимодействие динамики языка и культурной традиции.

Можно провести много примеров того, как структура социума «поправляет» динамику языка и осложняет работу кодификаторов. Юристы и судьи твёрдо стоят за при́говор и осу́жденный, моряки – за компа́с и Мурма́нск, горняки – за ру́дник и до́быча, художники – за ста́нковую живопись, а военные – за станко́вый пулемёт. В профессии – это закон, не соблюдающего закон не сочтут своим. За пределами профессии, кроме, пожалуй, судейских чинов и живописцев, сами профессионалы пользуются традиционной общей нормой: пригово́р, осуждённый, ко́мпас, Му́рманск, рудни́к, добы́ча, станко́вый.

Распространяется ударение тво́рог вместо творо́г. Оправданное передвижкой в падежных формах творога́, творогу́, творого́м и ставшее подвижным, ударение захватило исходную форму и стало менять остальные: тво́рога, тво́рогу, тво́рогом. Слово предстаёт исключением, потому что системно однородная группа таких слов с исходом на – ог (итог, налог, острог, подлог, порог, предлог, чертог – всего около 80) стремится избежать изменения ударения: ито́г – ито́га, ито́гу… ито́гu, ито́гов… Но в этой группе слов явно завелась червоточина, покушающаяся на акцентологическую замкнутость.

Началось всё, скорее всего, с «прыжка» ударения в словах сапог и пирог, точнее говоря, в форме множественного числа этих слов, а затем произошли изменения во всей парадигме. Можно уловить здесь некий отзвук идеи двойственности: пара сапог, два сапога пара. Эти два слова ушли от неподвижного ударения (сапога́, сапогу́, сапоги́, пирога́, пирогу́, пироги́) не так уж решительно. Дурной пример заразителен, но, пережив самую́ возможность перемещения, ударение в слове творо́г вернулось – парадоксально – к неподвижности только на другом слоге, будто желая прощения за измену. Трудно угадать, каким было бы при необходимости (скажем, для обозначения сортов) множественное число этого вещественного имени: творо́ги (как поро́ги, нало́ги), твороги́ (по примеру сапоги́, пироги́), творога́, теперь же наверняка – тво́роги.

Кодификаторы, лексикографы и даже грамматисты, как всегда, ждут конца интриги и стремятся поспеть за нормализацией: то констатируют (и отвергают) появление варианта, лет через десять-двадцать смягчают помету, полупризнают вариант. При замедленной нормализации их терпение бесконечно.

Ревнители правильности, особенно из старшего поколения, согласиться с этим не способны. В статье «Из жизни словарей» (ЛГ. 2012. № 46–47) читаем: «Единственно правильным является ударение творо́г! А как же иначе! Вот смотрите: творожо́к, творо́жник, творо́жистый, творо́жащийся… Во всех этих словах ударение падает на вторую часть слова, и поэтому творо́г и только творо́г истинно верно!» Автор забавно не заметил, что творожо́к, в котором о из суффикса – ок/-ек, опровергает его доказательство, свидетельствуя как раз о перемене места ударения (иначе было бы творо́жек). И ещё: неужели сам автор склоняет творо́г, творо́га, творо́гу, творо́гом?!

Для меня, привыкшего к форме творо́г (с младенчества так учили в семье, так говорили все вокруг), хотя и перемещающему ударение при склонении: говорю дайте творога́ (а не творо́га), одним творого́м (а не творо́гом) сыт не будешь. Новоявленные тво́рог, тво́рога, тво́рогом совершенно неприемлемы. Но, видимо, пора меняться, чтобы не быть белой вороной.

На днях попросил в магазине: «Дайте творога́», – а продавщица не понимает; повторил внятно и проще: «Творо́г дайте», – опять не поняла, показал пальцем, она раздражённо бросила: «Ах, тво́рог, сразу так бы сказали!» Мои друзья неуверенно успокоили: девушка, мол, скорее всего, нерусская, как многие работники московских супермаркетов. Вопреки их мнению и своему, даже вопреки авторитету «Литературной газеты» думаю, что в ближайших будущих словарях можно ждать новых помет: тво́рог и (не реком., устар.) творо́г.

О причинах смены норм чаще всего можно лишь гадать. Ясно, что, обретя свободу передвижения хотя бы в одной форме, ударение легко меняет своё место, но трудно объяснить, почему другие слова той же структуры этой свободы не вкусили. Примером могли служить односложные слова вроде стог, развившие с конца XVII столетия, по крайней мере в московском наречии, форму множественности стога́ наряду с формой сто́ги, а вскоре и похоронили её, так же как дома́, города́ сменили до́мы, го́роды. В принципе, исторические формы сохраняются в случае смысловой особости: в Средние века́ и в кои-то ве́ки. Здесь можно ещё полагать действие каких-то таинственных законов созвучия.

Впрочем, хрестоматийные чуло́к (чулка́, чулки́, чуло́к) и носо́к (носка́, носки́, носко́в), а также многие другие частные нормы даже в случаях более очевидного колебания вариантов закостенело абсолютизируются кодификаторами, насаждаются школой и закрепляются в речевой практике под внимательным надзором русского лингвоцентричного образованного общества. Явно не дождаться, чтобы признали, например, кило́метр (хорошо бы опросить, не больше ли половины неумудрённого населения так говорит) или допустили ради разумного равновесия термоме́тр, бароме́тр, спидоме́тр, что, конечно, хуже, потому что приборы измерения мы заимствовали раньше метрических мер.

Многозначительно, наконец, то, что колебания, поразившие слова творо́г, пиро́г, сапо́г, охватывают, вопреки усилиям ревнителей традиции, иноязычные слова сходной структуры. Кроме диало́г, катало́г, некроло́г, которые постоянно сопровождаются ошибками: ката́лог, некро́лог. Напомним многосложные нерусские названия учёных на – о́лог; произносимое нередко и часто насмешливо – оло́г (но не в случае знатоков русской геральдики, поклоняющихся генеало́гу А. Бобринскому!): архео́лог, био́лог, венеро́лог, гео́лог, гинеко́лог, ихтио́лог, кардио́лог, ларинго́лог, лексико́лог, методо́лог, невро́лог, онко́лог, психо́лог, рентгено́лог, социо́лог, тексто́лог, техно́лог, травмато́лог, физио́лог, фило́лог, эпидемио́лог.

Кажется логичным сохранять ударение производящего односложного слова, но многие из таких слов становятся двусложными при склонении (кедр – ке́дры, дом – дома́): ке́дровый, до́мовая (церковь, кухня). Всё чаще и сам суффикс перетягивает на себя ударение, особенно при дву– и многосложных производящих словах: сли́ва – сли́вовый/сливо́вый, ви́шня – ви́шневый/вишнёвый (но только мали́новый; ряби́новый), джи́нсы – джи́нсовый/джинсо́вый (тем более что в просторечии говорят джинса́), сме́си – сме́совый/смесо́вый, подро́сток – подро́стковый/подростко́вый, по́иски – по́исковый/поиско́вый.

По образцу Москвы окончание – ый/-ий часто заменяется конечным ударным – ой. В Санкт-Петербурге скорее скажут Обво́дный канал; в Москве – обводно́й. В песенной строке сохраняется запа́сный («Наш бронепоезд стоит на запа́сном пути»), но повсеместно говорят запасно́е колесо. Д.А. Медведев устойчиво произносит первоочерёдный (забавно, что словарь «Русское литературное ударение» на с. 55 даёт первоочерёдность, рядом «первоочередной и допустимо первоочерёдный»), совремённый. Во времена моего детства говорили только заслужЁнный и т. д. Словарь под редакцией Д.Н. Ушакова предпочитает по́исковый, а словарь-справочник под редакцией Р.И. Аванесова и С.И. Ожегова чуть ли ни запрещает его («пОисковый, не реком. поискОвый»). Новейшие словари, кроме «Нового словаря русского языка» Т.Ф. Ефремовой, дающего оба варианта, единодушно игнорируют старую норму.

Односложные борт, двор, дом, мир, смесь дают борто́вый, дворо́вый, домо́вый, миро́вый (в значении «очень хороший» – устаревающий полужаргонизм) и бортово́й, дворово́й, домово́й (не только мифическое существо: дворо́вый/дворово́й пёс), мирово́й. Иные ряды усложняются ещё сильней: гру́нтовый/грунто́вый/грунтово́й, што́рмовый/штормо́вый/штормово́й, сме́совый/смесо́вый/смесово́й, ци́фровый/цифро́вый (в значении «оцифрованный»)/цифрово́й.

На этом фоне велик соблазн наводить смысловые различия между членами словообразовательных рядов. При нахождении каких-то доводов это может вести к признанию разными нормами всех акцентологических вариантов. Герой данного рассмотрения – язык – воспользовался всеми возможностями, породив прилагательные язы́чный, язы́ковый, языко́вый и языково́й. Несмотря на одинаковую структуру, два последних соотносятся не как словообразовательные варианты, а как отдельные слова с разным значением по омонимичным значениям исходного существительного: 1) орган в полости рта; 2) средство словесного общения. Полный триумф нормализаторства!

Впрочем, и члены других рядов, которые язык свободно и беспечно предоставляет нормализаторам, закрепляются ими своевольными более и менее остроумными доводами за разными значениями и оттенками. Успех имеют в основном те, что исходят от авторитетных известных деятелей. Так, установилось новое и ранее разговорное вишнёвый, заменяя устаревающее ви́шневый во всех его значениях: вишня и плод (вишнёвое варенье, ви́шневый цвет), и дерево, сад. По легенде, актёр на просмотре пьесы при А.П. Чехове оговорился и поправился, но чуткий к языку писатель из зала вмешался: Да-да, именно вишнёвый сад в моей пьесе, ви́шневое – это варенье». Вряд ли этот эпизод, если он достоверен, а не надуман, оправдывает помету в «Опыте словаря-справочника»: вишнёвый (не ви́шневый). Впрочем, авторитет этого замечательного пособия и ссылка на великого писателя способны убедить всех настолько, чтобы вариант слова был лишён звания нормы.

В середине прошлого столетия (и, видимо, раньше, как один из авторов «Словаря…» Д.Н. Ушакова) С.И. Ожегов смело назвал ударение языко́вый иностранным, польским (у поляков ударение всегда на предпоследнем слоге!), связав его с гастрономическим значением, поскольку исторически поляки, как лучшие в мире мастера готового к еде холодного мяса, ветчины и колбас, монопольно вели в России мясную торговлю. Таким манером варианты были решительно разведены как разные слова: языко́вой бывает-де только колбаса, а нормы, категории – проблемы языковы́е.

Этот блестящий остроумный ход, в принципе, сомнителен хотя бы потому, что форма языко́вый вполне отечественная. Даже если подчёркнуто московской форме языково́й суждено стать общерусской, сохранится наряду с ней и язы́ковый, и язы́чный. Ведь не только в анатомии, но и в лингвистике говорят: язы́чные, язы́ковые или языко́вые мышцы, переднеязы́чные, пернеднеязы́ковые, переднеязыко́вые, переднеязыковы́е звуки, праязы́чное, праязы́ковое или праязыко́вое состояние.

Впечатляющее воображение смысловое размежевание произносительных вариантов было поддержано авторитетной публикой. Оно до сего дня служит оселком проверки культуры речи, знания нормы. Спутаешься – и заслужишь насмешку знатока русского языка, грамотного, образованного, знающего норму по совету знаменитого лексикографа. И всё же… заглянешь в знаменитый труд «Филология. Слово – Логос – Словарь» (Собр. соч. Киев, 2006. С. 452) коренного москвича С.С. Аверинцева (вот уж чьему вкусу можно доверять!) и прочитаешь: «Филология – содружество гуманитарных дисциплин, изучающих сущность духовной культуры человечества через языковый и стилистический анализ письменных текстов».

Наблюдения над смысловым размежеванием омографов хочется закончить тем, что ряд внимательных исследователей увязывают передвижку ударения со звуковой структурой коренного слога и другими чисто фонетическими факторами. В кандидатской диссертации А.С. Дерябиной «Ударение в профессиональной речи (на материале имён прилагательных)» (М., 1987) с этой точки зрения освещены только что рассмотренные примеры; выводы исследовательницы относимы и к существительным в первой части этого этюда. Характер этих факторов подвижен, от века и навечно задавая акцентологическую чащобу, которая недоступна иностранцу, да и через которую сами русские продираются с трудом и спорами (см.: Зализняк А.А. От праславянской акцентуации к русской. М., 1985).