На следующий день в городе был базар. Повсюду только и говорили, что о важной новости, — о прибытии Наполеона во Францию. Крестьяне из окрестностей, в блузах, куртках, треуголках и колпаках приезжали на своих телегах, якобы для продажи ржи, овса и ячменя, но на самом деле просто для того, чтобы узнать новости. Слышалось дребезжанье колес и хлопанье бичей. Женщины не отставали от мужчин. Они быстро шли по всем дорогам, подоткнув юбки и с корзинами на головах.

Весь этот народ двигался под нашими окнами и дядюшка Гульден приговаривал:

— Как все волнуются! Как все спешат! Дух Наполеона уже витает по стране. Теперь уже не шествуют со свечами в руках и в стихарях.

Видно было, что крестные ходы порядком ему надоели. Часов в восемь мы сели, по обыкновению, за работу, а Катрин пошла на базар закупить масла, яиц и овощей. Через два часа она вернулась и сказала нам:

— Все уже переменилось! Ах, Господи Боже!

Она рассказала нам, что отставные офицеры, с Маргаро посередине, прохаживаются по площади со своими большими палками в руках, что на рынке, вокруг рундуков, на улицах крестьяне, горожане и все проходящие пожимают друг другу руки и, прицениваясь к товару, говорят:

— Эге! Дела идут на лад!

Катрин сообщила нам также, что ночью были наклеены прокламации Бонапарта на мэрии, трех церковных вратах и даже против ограды рынка, да жандармы рано утром сорвали их. Одним словом, все пришло в движение.

Дядюшка Гульден встал из-за стола, слушая Катрин, а я повернулся на стуле и подумал: «Да, все это, конечно, хорошо, но теперь, пожалуй, скоро кончится твой отпуск, Жозеф. Раз все пришло в движение, то и тебя скоро потревожат. Вместо того чтобы спокойно жить здесь со своей женой, тебе придется взять на спину ранец, ружье, патронташ и две пачки патронов».

В это время дверь раскрылась и вошла тетя Гредель. Сперва можно было подумать, что она находится в благодушном настроении. Но после первых слов приветствия она резко поправила свои волосы, стиснула зубы и, пытливо поглядев на нас своими серыми глазами, сказала:

— По-видимому, негодяй убежал со своего острова?

— О каком негодяе вы говорите? — спокойно переспросил дядюшка Гульден.

— Э, да вы сами хорошо знаете, о ком я говорю. Я говорю о Бонапарте.

Чтобы избежать спора, дядюшка Гульден уселся за рабочий стол и сделал вид, что рассматривает часы.

— Он опять принимается за свои мерзости, — повышая голос, кричала тетя Гредель. — Вот холера!

— А кто виноват? — сказал дядюшка, не оборачиваясь и все разглядывая часы. — Вы думаете, что все эти процессии, проповеди, угрозы отнять землю у крестьян и восстановить старый порядок могли долго продолжаться? Нельзя было ничего лучше придумать для того, чтобы возбудить народ против правительства. Этого и надо было ожидать.

Тетя Гредель несколько раз менялась в лице. Катрин делала ей знаки, чтобы она не начинала ссоры, но взбалмошная женщина не обращала на них внимания.

— И вы тоже довольны? Да? — спросила она. — Вы, как и все прочие, меняете свои взгляды каждый день. Вы начинаете толковать о Республике, когда вам это выгодно.

Настало молчание. Дядюшка Гульден кашлянул и затем медленно сказал:

— Вы ошибаетесь, мадам Гредель; если бы я был таким изменчивым, я-то стал бы меняться раньше. Вместо того чтобы быть часовщиком в Пфальцбурге, я был бы теперь полковником или генералом, как другие. Но я всегда стоял, стою и до самой смерти буду стоять за Республику и Права Человека.

Затем он резко повернулся и, глядя на тетю снизу вверх, продолжал, повышая голос:

— Вот поэтому-то я и люблю Наполеона Бонапарта больше, чем герцога Ашулемского, дворян-эмигрантов, миссионеров и разных делателей чудес. Наполеон, по крайней мере, вынужден сохранять кое-что от эпохи Революции, он вынужден обеспечивать всем их собственность и все выгоды, которые народ приобрел на основании новых законов. Если бы он не поддерживал Начал Равенства, то разве народ стоял бы на его стороне? Ну, а Бурбоны хотят уничтожить все, чего мы добились, они нападают на все…

Тетя Гредель презрительно рассмеялась.

— Раньше вы говорили иначе! — воскликнула она. — Когда Наполеон восстанавливал в правах епископов и архиепископов, призывал обратно эмигрантов, возвращал замки знатным фамилиям, дюжинами раздавал титулы принца и герцога, вы сами говорили, что это мерзко, что он изменяет делу Революции. И вы его упрекали особенно потому, что он сам из народа и с детства должен был знать, что все люди равны. Вы сами говорили, что воевать можно лишь ради защиты новых прав человека, а не ради славы. Разве не вы твердили нам все это?

Дядюшка Гульден побледнел.

— Да, я говорил это и думаю так и теперь! — сказал он. — Я говорил, что ненавижу деспотизм, особенно деспотизм человека, вышедшего из народа. Но теперь дело переменилось. Наполеон, которому нельзя отказать в гениальности, увидел, что его льстецы изменили ему. Он понял, что его истинная опора в народе. Теперь он будет действовать иначе.

Спор разгорелся еще больше, и наконец дядюшка Гульден встал, прошелся несколько раз по комнате и потом вышел.

Тетя Гредель закричала ему вслед:

— Старик из ума выжил! Но мы не станем его слушаться. Надо ждать, что будет дальше. Если Бонапарт придет в Париж, мы убежим в Швейцарию — иначе Жозефу опять придется идти на войну.

Попрощавшись с нами, тетя ушла. Спустя некоторое время дядюшка Гульден вернулся и молча принялся за работу. Вечером Катрин сказала мне:

— Мы поступим так, как посоветует дядюшка Гульден. Он понимает больше, чем мама, и не даст нам плохого совета.

Я не хотел противоречить Катрин, но ее слова меня опечалили.