Мы боролись одни против всех народов Европы и были разбиты. Мы были подавлены численностью и погублены изменой наших союзников. Я должен рассказать вам теперь о бедствиях отступления, и для меня нет ничего тяжелее этого.

Пока французы двигались вперед и надеялись на победу, они действовали сообща и были объединены друг с другом, как пальцы одной руки: воля командиров была законом для всех. Все сознавали, что без дисциплины нет успеха. Когда пришлось отступать, каждый солдат начал полагаться лишь на свои собственные силы и перестал подчиняться команде. И вот эти гордые французы, с радостью шедшие навстречу врагу, уже бредут как попало во все стороны. Те, кто недавно дрожал при их приближении, приходят в себя, становятся дерзкими и по двое, по трое нападают на одного, как вороны на упавшую лошадь.

Я все это видел. Я видел ужасных казаков, оборванных, заросших волосами. Они ехали без седел, поставив ноги в веревочные петли и, вместо пик у них были палки со вбитыми в конце гвоздями. Я видел фламандских крестьян, недавно дрожавших перед нами, как зайцы, а теперь высокомерно и грубо обращавшихся с нашими ветеранами, гвардейцами и драгунами.

Голод, усталость, болезни — все мучило нас. Небо было серым, дождь не прекращался, осенний ветер леденил наши лица. Бледные, безусые молодые солдаты, от которых оставались только кожа да кости, были не в силах бороться со всеми этими бедствиями. Они гибли тысячами. Все дороги были завалены трупами. По нашим следам шла ужасная болезнь — тиф. Эльзас и Лотарингия до сих пор помнят эту болезнь, которую занесли отступавшие. Из сотни заразившихся ею выздоравливали только десять-двенадцать человек.

Девятнадцатого мы переночевали в Лютцене. Здесь полки были приведены в кое-какой порядок. На следующий день нам пришлось вступить в перестрелку с преследовавшим нас вражеским отрядом. Двадцать второго мы разбили бивуак около Эрфурта. Нам выдали здесь новую обувь и кое-какую одежду. Мы словно ожили.

Так мы шли все дальше и дальше. Казаки следили за нами на некотором расстоянии. Гусары было поскакали на них, но казаки тотчас исчезли, а вскоре опять появились.

Многие солдаты стали по вечерам заниматься мародерством. Они покидали бивуак, пользуясь темнотой, и все часовые получили приказ стрелять в тех, кто удаляется вечером из лагеря.

Моя лихорадка, начавшаяся несколько дней назад, все усиливалась. Меня знобило днем и ночью. Я так ослаб, что едва вставал утром. Зебеде глядел на меня печально и повторял:

— Мужайся, Жозеф! Мы все-таки вернемся домой.

— Да, да, мы вернемся домой, — отвечал я, — мы должны увидеть родину.

Слезы выступали на глазах, лицо покрывалось краской. Эти слова поддерживали меня.

Зебеде нес мой ранец. Я опирался на его руку.

— С каждым днем мы все ближе и ближе, Жозеф. Осталось всего каких-нибудь пятнадцать переходов.

У меня не было больше сил нести ружье, оно казалось мне налитым свинцом. Я потерял аппетит. Ноги мои дрожали. Но я все-таки не поддавался отчаянию и думал:

«Когда ты увидишь колокольню Пфальцбурга, твоя лихорадка пройдет… Ты поправишься и все будет хорошо… Ты женишься на Катрин…»

И я, крепясь из последних сил, шел и шел дальше.

Когда мы подходили к Фульду, нам сообщили, что в лесах, которые лежат на нашем пути, засело пятьдесят тысяч баварцев, готовых отрезать нам отступление. Эта новость окончательно подкосила меня. Когда нам отдали приказ двинуться, я не смог встать.

— Ну же, Жозеф, — шептал Зебеде, — приободрись. Вставай же, вставай!

У меня не было сил.

— Не могу! — простонал я и разрыдался.

— Ну, вставай же!

— Не могу! Господи, я не могу встать!

Я цеплялся ему за руку… Слезы текли и по его лицу. Зебеде пытался нести меня, но он тоже слишком ослаб.

— Не покидай меня, Зебеде! — просил я.

Капитан Видель подошел и, грустно поглядев на меня, сказал:

— Санитарные повозки проедут здесь через полчаса… они подберут тебя.

Но я знал, что подразумевается под этими словами. Я обнял Зебеде и сказал ему на ухо:

— Послушай… ты поцелуешь от меня Катрин… Обещай это!.. Скажи, что я умер, мечтая ее поцеловать, и этот прощальный поцелуй ты передаешь ей.

— Да, да… — тихо плача, отвечал он. — Я передам ей это… Бедный Жозеф!

Зебеде положил меня на землю и быстро, не оглядываясь, ушел.

Отряд все удалялся, удалялся…

Долго я глядел ему вслед — это уходила моя последняя надежда. Когда солдаты скрылись в лощине, я закрыл глаза.

Вероятно, через час я был разбужен грохотом пушек. Я увидел быстро двигавшийся отряд гвардейцев с пушками и фургонами. В фургонах было несколько раненых, и я стал кричать:

— Возьмите меня! Возьмите!

Никто не обращал внимания на мои крики… Они ехали мимо… Больше десяти тысяч прошло мимо меня. У меня больше не было сил.

Все кончилось. Последние ряды войск скрылись из глаз. Час смерти был теперь близок. Но вдруг снова раздался грохот — показалось несколько орудий, запряженных крупными лошадьми. Позади везли зарядные ящики. У меня не было надежды, что в мою сторону посмотрят, но я все-таки следил глазами за артиллеристами. И вдруг заметил высокого, худого, рыжего артиллериста и узнал. Да это же Циммера! Моего товарища по лейпцигскому лазарету! Я закричал изо всех сил:

— Кристиан! Кристиан!

Несмотря на грохот орудий он услышал крик, остановился, обернулся и с удивлением поглядел в мою сторону.

— Кристиан, сжалься надо мной!

Он подъехал ближе, посмотрел пристально и побледнел.

— Как? Это ты, Жозеф?!

Циммер спрыгнул с лошади, взял меня на руки, как ребенка, и крикнул солдату, который правил проезжавшим фургоном:

— Стой! Останови!

Циммер поцеловал меня и положил в фургон. Он укрыл меня большой кавалерийской шинелью и сказал:

— Готово, трогай!

Вот и все, что я помню. Скоро я потерял сознание. Мне казалось, что я слышу шум бури, крики, кто-то отдает приказы, и вижу силуэты верхушек елей в ночном небе.

Позднее я узнал, что в тот день при Ханау произошла битва с баварцами, и мы одолели их.