ВЕСНА

Назад: КНИГА II 1990

Дальше: ЛЕТО

21

Сверху, с высоты птичьего полета, Сидней предстает взору гигантской ладонью с раздвинутыми пальцами — жест гостеприимства и покорности. Когда город рождался, его немногочисленные обитатели были практически беззащитны перед опасностями этого рокового берега. Но со временем небольшое поселение, отвоевывая каждый клочок земли у негостеприимной природы, разрасталось и процветало. Сейчас огромный город простирается во все стороны равнины со своими шоссейными дорогами, мостами, высокими зданиями и заводами. Городской центр этой весной, одевшей свежей зеленью бульвары и скверы, казался особенно радушным к новоявленным гостям. С каждым днем солнце грело все сильнее. Новое начало. Новая жизнь. Новая надежда.

Самолет начал снижаться, и девушка прильнула к иллюминатору. Аэропорт как аэропорт. Но сейчас для нее это единственное место в мире. Сидней. Громадный город. Да.

По мере того, как город разрастался вширь, он рос и вверх: каждое новое поколение зданий возносилось над выстроенными ранее, пока низенькие, бедные жилища первопоселенцев не были и вовсе стерты из памяти. Небоскребы из бетона, хромированного металла и стекла в центре Сиднея сейчас могут поспорить с лучшими зданиями Лос-Анджелеса и Нью-Йорка, а Лондон рядом с ним представляет собой нечто из времен Диккенса. Сиднейские небоскребы год за годом все выше карабкаются в небеса, превращая улицы в глубокие бетонные ущелья, где тротуары никогда не освещаются лучами солнца и обитатели, торопливо спешащие по своим делам, напоминают рабочих муравьев, двигающихся не по своей воле, а по воле какого-то высшего существа.

И это прогресс? — с недоумением и беспокойством спрашивала себя Клер, поднимаясь с Робертом и Джоан в новый кафедральный собор. Стоя на верхней ступени лестницы, она могла видеть город во всей его утренней красе; великолепные здания сверкали на солнце, несмотря на постоянную дымку из-за загрязненности воздуха Все вокруг свидетельствовало о человеческой изобретательности и технологической мощи — новый собор был живой скульптурой из стекла и стали, потрясающей, бескомпромиссной и смелой — триумф и бедствие одновременно, с точки зрения сиднейцев. „И это красота? — недоумевала Клер. — Или я уже настолько стара, что не могу воспринимать ничего нового?“

— Ну как, дорогая? — Роберт взял ее руку и нежно поцеловал в губы на прощанье. — До скорого. Надеюсь, служба тебе понравится. Ваши места впереди. Диакон знает, где вы сидите.

— Пока, Роберт, — и удачи!

Он улыбнулся ей своей обворожительной улыбкой.

— Ты моя самая большая удача, дорогая, — ты и Джоан. — Он еще раз поцеловал ее и ушел. Со всех сторон его приветствовали молящиеся, церковнослужители, активисты прихода и простые прихожане, все теснились, чтобы увидеть его и пожать руку. Благожелательный как всегда, он для всех находил слово или улыбку, пробираясь сквозь толпу к ризнице и соборным помещениям для клира.

— Он прекрасно выглядит сегодня. — В голосе Джоан слышалось больше одобрительных ноток, чем она обычно себе позволяла. — Это великий день, Клер.

— Да.

„День, — безрадостно отметила про себя Клер, — до которого я не надеялась дожить“. После падения Роберта и долгих ночных ожиданий в больнице, с их неизменным отчаянием, Клер поняла, что в глубине души завидует тем женщинам, чьи мужья погибали прямо в момент катастрофы. Для нее эта ни жизнь, ни смерть казалась неизмеримо страшней, когда пробуждавшаяся надежда неизменно сменялась разочарованием, а молитвы теряли всякий смысл, тупо повторяясь изо дня в день. Ранения Роберта были ужасающими. Падая вниз по главному стволу, он ударился головой о стену и потом еще раз. Кроме того, от удара упавшего сверху подъемника у него было множество тяжелейших повреждений внутренних органов.

После трагедии потянулись тяжелые дни ожидания. Сначала признаки жизни были столь слабы, что со дня на день все могло кончиться смертельным исходом. Прошли недели безнадежных бдений у постели больного, когда ей наконец сказали, что он будет жить, но предупредили при этом, что травмы головы столь тяжелы, что он может так и не прийти в сознание. А если и придет, то все равно, вероятно, навсегда останется неполноценной личностью. Когда он в конце концов открыл глаза, когда стал говорить и узнавать ее, и стало очевидно, что разум его восстанавливается, следующим этапом нескончаемых беспокойств стало его тело — под вопросом оказалась сама возможность ходить, правая рука могла отняться, и ему грозило остаться инвалидом на всю оставшуюся неминуемо краткую жизнь.

Не жалуясь, не ропща, с бесконечным терпением, мужеством, проявляя самые свои замечательные качества, которыми щедро одарила его природа, Роберт не оправдал самые мрачные прогнозы. Но даже тогда, когда выздоровление стало реальностью, и Роберт, по существу, вернулся к состоянию, близкому к изначальному, Клер не испытывала чистой, незамутненной радости: к ней всегда примешивался страх — подспудный, никогда не высказываемый, но от этого еще более сильный, — страх убедиться в один прекрасный день, что все надежды оказались вдруг иллюзией. Она уже раз чуть не потеряла его — судьба может повторить свой жестокий эксперимент.

А похожее на чудо физическое выздоровление скрыло от всех, даже поначалу и от врачей, правду о тайном изъяне его организма: сотрясение мозга привело к частичной потере памяти, сознание его стало действительно tabula rasa. Роберт ничего не помнил о ночи катастрофы и о событиях, предшествующих ей. Тогда и только тогда он кричал от боли: когда останавливался на краю этого умственного обрыва, заглядывая в пустоту, где ему не открывалось ничего, и он понимал размеры своей потери.

При таких чудовищных нарушениях, требующих нескончаемых циклов хирургического вмешательства и длительных периодов выздоровления, его церковная карьера на время замерла. Но медленно, шаг за шагом он начал двигаться вперед. Сначала его назначили в приход побольше, где он выполнял не очень сложную работу в епархиальной консистории, потом, когда проявились его способности работать с документацией, его повысили по административной части.

Наконец его перевели в Сидней, о чем он втайне мечтал в былые дни и чему обрадовался нынче как открывающейся возможности попробовать себя на более широком поприще, помогать тем, кто не может помочь себе сам, изменять их жизнь к лучшему, чего он всегда хотел. Работая при архиепископе, Роберт моментально проявил себя как прекрасный составитель планов, проектов, но прежде всего показал себя в работе с людьми. Постепенно он поднимался ступень за ступенью, завоевывая друзей и приверженцев из всех слоев. А когда новый кафедральный собор получил наконец после многолетних колебаний добро церковной иерархии, кому, как не Роберту, было доверить настоятельский сан?

Роберт… Ее лицо смягчилось, и на губах мелькнула улыбка. Как удивительно он относился к ней все эти годы скорби и разочарований — каким был постоянным, любящим и добрым! Ни разу в этой изматывающей борьбе за свое выздоровление не упрекнул за то, что она не дала ему долгожданную дочку или желанного сына, всегда она видела от него благодарность и поддержку. Он только еще больше любил ее. Для Роберта она, и Клер чувствовала это своим женским чутьем, оставалась подругой юности, девушкой, которую он любил и завоевывал на берегу бухты Крушения.

Как далеко все это от суровой реальности, о которой ей ежедневно сообщало зеркало. Со всей честностью она признавалась себе, что время не пощадило миссис Роберт Мейтленд. Что говорить, добрыми эти годы никак не назовешь. Иногда она думала, что день, когда они с Робертом вернулись в Брайтстоун и потом все вместе приехали в гости к родителям и сидели с ними на солнышке и веселились, был последним днем ее счастья. Тогда она верила, по-настоящему верила, что они посланы в Брайтстоун специально для того, чтобы Роберт смог примириться с угнездившейся в его сердце скорбью и чувством вины за гибель родителей, что он будет замечательным священнослужителем и служба в Брайтстоуне станет ступенью к дальнейшему продвижению.

Но был ли особый смысл во всем, что случилось, одному Богу известно. Клер отмахивалась от этих мыслей, но они возвращались к ней вновь и вновь и наконец прочно поселились где-то на задворках сознания. Неужели Богу было угодно, чтобы Роберт упал с этой клети на сотню футов в черноту бездны? Неужели по Его воле погиб Джим Калдер, а его дочь покончила с собой, и все сошлось так, что вина пала на ее брата Поля?

Поль. При одной мысли о нем вернулась старая привычная боль, молчаливая печаль, никогда ее, в сущности, не оставлявшая.

— Все это какая-то ошибка, — говорил он тогда. — Я пойду с ними, и в мгновение ока все станет на место. Я вернусь, очень скоро вернусь. — С того самого момента, как он вышел в сопровождении двух полицейских из больничной палаты, где лежал Роберт, она больше никогда не видела брата вне тюремных стен; эти несколько шагов до полицейской машины были последними в его жизни шагами свободного человека.

Как они могли предъявить обвинение и судить невинного человека?

— Не спрашивай! — сказала Джоан, — не сказала, а взвизгнула, потеряв всякое терпение от бесконечных приставаний Клер: она беспрерывно возвращалась к этому вопросу, на который ни у кого не было ответа. Клер передернуло. Даже сейчас она не могла спокойно вспоминать это время.

Мученичество Поля, эта его прижизненная смерть составляли лишь часть катаклизма, потрясшего Брайтстоун в то время и отразившегося на многих. Обвал в шахте, как выяснилось после нечеловеческих усилий спасателей, разрушил, по существу, всю подземную систему, унес 170 жизней: это была величайшая катастрофа на шахтах в истории Австралии.

Когда выяснился объем разрушений, о возобновлении угледобычи не могло быть и речи. Жены и вдовы были обречены на нищету, потомственные шахтерские кланы, жившие здесь из поколения в поколение, рушились и рассеивались по земле, поскольку ночная катастрофа на шахте лишила их всякой надежды на будущее. С исходом молодежи и трудоспособных отцов семейств Брайтстоун умер.

— Тут теперь остались одни старухи, вроде нас, — с убийственной точностью заметила Молли в один из редких визитов дочери в маленький шахтерский коттедж, на место своего рождения. Брайтстоун все больше напоминал город-призрак.

Может быть, в этом году им удастся вызвать маму сюда в Сидней, подумала Клер с новой надеждой. Пришла весна… и теперь Роберт получил новое назначение, вернее, получит во время освящения… может, удастся уговорить маму… Особняк настоятеля, этот фантастический новенький дом над гаванью, столь огромен, что с лихвой хватит на всех! Стоит попробовать…

Думая о своем, она вошла вслед за Джоан в собор и вдруг почувствовала на своей руке чью-то сильную руку.

— Клер! Не задержу вас — хотел только поздороваться. И мисс Мейтленд — как поживаете?

— Меррей! — с откровенным удовольствием приветствовала Клер. — У нас все прекрасно, просто прекрасно. Конечно, волнуемся!

— Могу представить, — одобрительно кивнул Меррей Бейлби. — А как ваш драгоценный супруг?

Клер засмеялась.

— Вы и сами знаете! Лучше некуда! И все это благодаря вам!

— Сие никому не ведомо, — покачал головой Меррей. — Не забудьте других врачей. Я подключился уже после них.

— Но ваше вмешательство было очень важно, — возразила Джоан, высказывая мысль Клер.

Меррей со смехом поклонился.

— Ну, сегодня, во всяком случае, я здесь в качестве друга, а не невролога! Не буду же я лезть к Роберту во время службы, чтоб осмотреть голову! И вот, что я вам еще скажу — теперь с его памятью никаких бед не будет, коль скоро новоиспеченный настоятель собора собирается принять такое горячее участие в собственном посвящении!

Он прав, подумала с радостью Клер. Роберт в отличной форме, и ему нужно, чтоб и я была в порядке. Ему понадобятся все силы, потому что он многое хочет сделать. Но все идет хорошо, лучше некуда — кто знает, может, теперь наконец все будет прекрасно?

Девушка сошла по трапу приземлившегося „Боинга-747“ Британской авиакомпании и теперь вместе с остальными пассажирами ждала багаж. Несмотря на кондиционеры, воздух был слишком горячий и влажный для ее светло-золотистой кожи, а голоса снующих вокруг людей ласкали слух странной музыкой непривычной австралийской речи. Получив наконец свою потрепанную сумку, она отправилась к иммиграционной службе.

Все будет прекрасно.

Все будет прекрасно!

Сидя рядом с Клер, Джоан с трудом сдерживалась, чтобы не вскочить и не прокричать эту радостную весть всем присутствующим, а здесь собрался действительно весь сиднейский свет: представители власти и капитаны бизнеса и индустрии, церковные иерархи и члены влиятельнейших семейств, все сливки столичного общества, а, стало быть, всего острова. Быть здесь! — по такому поводу! — при мысли об этом сердце Джоан готово было выпрыгнуть из груди. Отныне Роберт — настоятель Мейтленд! Да, это вершина его жизни!

Впрочем, не более того, что он заслуживает. Да и то, что он настоятель, вовсе не означает окончания его карьеры. Настоятелю кафедрального собора Сиднея открыт путь в епископы… даже архиепископы… почему бы нет?

Просто удивительно, как все складывается. Роберт так боялся когда-то, что застрянет в Брайтстоуне, погрязнет в рутине служения в маленьком городишке, слишком маленьком для его талантов. На самом же деле он прослужил там меньше года, а потом эта ужасная ночь вырвала его оттуда. А когда он пошел на поправку, епископ, потрясенный жизнестойкостью и силой воли молодого священника, а, кроме того, под давлением обстоятельств, поскольку приход в Брайтстоуне прекратил свое существование с закрытием шахты, перевел его в значительно больший приход в процветающем городе, что само по себе сыграло немалую роль в выздоровлении Роберта.

А куда Роберт — туда и Джоан: ее место в свите отныне не подвергалось сомнению. Ибо Джоан была столпом силы и оплотом в любом бедствии. Она заняла свое место у постели больного вместе с Клер и, по существу, все время его болезни управляла приходом, так что даже иные слабые души, судя по доходившим до нее слухам, поговаривали, что ей надо возглавить приход и сделаться первой женщиной-священником Австралии.

Теперь он без нее обойтись не сможет; Джоан это знала. Ее положение правой руки брата было формально подтверждено при переезде в Сидней на епархиальном, так сказать, уровне, поскольку поездка была оплачена, и она числилась исполнительным помощником Роберта. Это дало ей самое большое в ее жизни удовлетворение.

Ибо она не помышляла ни о родственниках, ни о браке, ни о мужчинах. В ее сознании, в ее сердце жил отныне только один мужчина — Роберт. Тот, кто владел раньше ее мыслями, оказался недостойным ее. Она могла бы простить ему шашни с этой потаскушкой, тем более что кому как не ей было знать, что он и пальцем к ней не притрагивался, поскольку маленькая блудница была предназначена исключительно для Роберта, удачливого соперника Поля в любви. Но когда она, Джоан Мейтленд, бросила ему спасательный круг — предложила свое имя, свое доброе имя, свою любовь там, в обычной больничной палате, под пошловато-презрительными взглядами двух полицейских, когда она все это сделала ради него, а он отшвырнул ее — отказался признать даже возможность того, что он, великий Поль Эверард, мог провести ночь с ней — даже ради того, чтобы спасти свою жизнь — тогда… тогда…

Она тряхнула головой, чувствуя знакомый отвратительный прилив краски, заливающей шею и щеки. Он получил то, чего заслуживал. Ее совесть была спокойна, и она не вскакивала по ночам. Это было для него лучшее место. Лучшее и для него, и для всех.

Ведь пока он там — тайна спит. Ангел-хранитель Роберта изгладил из его сознания всякое воспоминание — он не помнил не только ночь страшного обвала, не только гибель Джима Калдера и свое собственное падение в шахту, но и события последних недель, предшествующие этому. А это значит, что он не помнил и девицу по имени Алли Калдер.

Джоан провела немало тревожных недель и месяцев, прежде чем сумела удостовериться в этом к вящей своей радости. А когда окончательно в этом убедилась, то не поленилась специально съездить в церковь и поблагодарить Бога и святого Иуду за его доброту. Она даже представить себе не могла, что бы делала с Робертом, если бы он, придя наконец в себя, стал настаивать на чистосердечном признании, на очищении души в исповеди, и этим донкихотством погубил бы не только свое будущее.

Но разве это вернет к жизни тех троих: Калдера, Алли и Поля, заживо погребенного в центральной тюрьме? Да и кому они нужны? Лучше им оставаться мертвыми. Туда им и дорожка Господь дает, Господь и отнимает. Благословенно имя Господне. Ибо праведники вознесутся, а след нечестивых изгладится. Таковы слова Господни. Да будет…

И пусть весь мир
Повсюду воспевает
Моего Бога и Царя!

Высокий чистый дискант вел сольную партию; ему вторил хор. Начиналась служба освящения нового собора и поставление его духовного главы. Никогда в жизни она не воспринимала богослужение с такой радостью! Укрепляемая своими христианнейшими мыслями и чувствуя новый прилив сил, даруемых на ее праведных путях, Джоан поднялась со всей паствой, дабы приветствовать новоиспеченного настоятеля. Все прекрасно. Все более чем прекрасно. Все просто фантастически здорово!

В иммиграционной службе девушка долгое время убеждала чиновников позволить ей въехать в страну. Много тут вас, англичаночек, думает, что стоит только въехать сюда, а дальше все как по маслу — найти работенку или подцепить какого-нибудь полудурка, окрутить его, женить на себе, чтобы остаться, втолковывал ей суровый человек из службы иммиграции. „Да я только путешествую“, — оправдывалась она. И потом, с какой стати надо обязательно выходить замуж? В конце концов ей поставили визу. Подхватив сумку, она вышла из аэропорта на залитую весенним ярким солнцем улицу, и город принял ее в свой беспокойный многолюдный водоворот.

* * *

— Сегодня мы собрались здесь, чтобы вместе отметить завершение огромного дела — строительства великолепного кафедрального собора; для меня это очень долго было просто идеей, мечтой и, да позволено будет признаться, подчас кошмаром.

Настоятель или нет, думала Клер, а он все тот же Роберт, цельность его натуры, как и физическая красота, совершенно неподвластны времени. Он должен говорить правду. Не для него умильные славословия ничтожеств, жаждущих ублажать и умасливать, — тем более в первом слове с новенькой кафедры. Однако то, как говорил Роберт, его манера, улыбка, как всегда искренняя и теплая, смягчала резкость слов, которые поначалу могли показаться выпадами против строителей собора, из-за постоянных забастовок которых строительство до бесконечности затягивалось.

— Наконец, благодаря всем труждавшимся здесь, благодаря всем верившим в наш замысел, всем жертвователям, всем сочувствующим и радеющим, мы можем собраться в вере, надежде и любви в новом, а по мнению многих из нас, прекраснейшем из домов Божиих, чтобы испросить благословение на наш возлюбленный град и процветание на нашу выжженную солнцем землю.

Хорош, надо отдать ему должное. Сидя сбоку в группе людей, солидный вид которых и недовольные лица выдавали профсоюзных деятелей, повинных в затягивании строительства, Мик Форд не мог не оценить профессионализм оратора. Да, преподобный, мы оба продвинулись, далеко продвинулись — и вы, и я. Потому что по Мику — его новый пост лидера австралийского профсоюза стоил двадцати таких настоятелей. Впрочем, если это то, чего ему было надо — вернее то, что надо мисс Джоан — ради Бога. Интересно, долго ли придется привыкать называть его „настоятелем?“

— Со всем смирением приветствую этот день, в который мне выпала честь присутствовать здесь и участвовать в совершении церемонии, которая для всех нас — для всего Сиднея — освятит это место для Богопоклонения. Сей дом Божий не только физическая реальность. Это символ нашей веры и того места, которое занимает Бог в нашей жизни. Да будет он средоточием стремлений всех тех, кто страждет и нуждается, всех тех, кто ищет и отчаялся обрести. Да будет он, подобно маяку в долгие темные ночи, светить нам и в нас, дабы мы видели.

Он склонил голову и преклонил колени для молчаливой молитвы. Завершая молебен, вступил орган. Женская часть паствы, отметил Мик, уже наготове, так и ждут мига, чтобы вспорхнуть и закружиться, словно ласточки, вокруг преподобного и греться в лучах его улыбки. А вот и его малышка-женушка и сестра — Мик даже привскочил с нескрываемым изумлением и только в последний момент спохватился, чтобы не присвистнуть. Джоан Мейтленд стала такой штучкой, и сейчас, а сколько воды утекло — она выглядит даже лучше, чем раньше! Не так уж плохо иметь в своем распоряжении такой цветник!

Отличная работа, преп, Думал Мик. Вам неведомо, что значит спотыкаться, не так ли? Интересно, что нужно, чтобы везение покинуло вас?

22

Не было ничего легче.

Как это могло быть?

А почему он думал, что может?

Ежась от еще по-зимнему прохладного ветра на голой утоптанной площадке перед центральной тюрьмой, Роберт подхватил Клер под руку. Она так ненавидела эти посещения и в то же время жила ими, каждый месяц считая дни, когда снова увидит Поля, и уходила с таким видом, будто покидает его на тюремном кладбище.

— Поль! Ты прекрасно выглядишь!

Что правда, то правда Поль улыбался, улыбка была вымученной, но как ни странно, это был все тот же старина Поль.

— Поль!

Клер каждый раз стоило огромного труда не расплакаться, когда Поля вводили в комнату для свиданий — по бокам охранники, как полагалось каторжнику. Понимая это, мужчины пытались как-то сгладить первое впечатление оживленным разговором.

— Привет, старина. Никак не уразумею, какого рожна ты привез на прогулку свою женушку в это Богом забытое место? Стоило тащиться в такую даль, да и на что здесь смотреть-то?

— Ну, позволь не согласиться с тобой, — подхватывал Роберт, стараясь поддерживать разговор в том же духе. — На тебя всегда взглянуть любо-дорого. Вроде и время не берет. Ну, и как дела, дружище?

— Получше, чем у тебя, если сказать по правде!

Клер натужно улыбалась.

— Роберт был так занят! — вступала она. — Освящение нового кафедрального собора, поставление в настоятели…

— Поставление? Это что еще за штука такая? Звучит, аж мурашки по коже.

Роберт кивнул головой.

— Формальное введение в должность. Просто такой обряд. Вот и все.

— Я знаю. — Поль расплылся в улыбке. — Видел тебя по ящику. Вот это шоу!

— Что ты о нем думаешь? — живо спросила Клер.

— О чем? О соборе? — Поль по-прежнему любит уклоняться от ответа, отметил неодобрительно Роберт. — Отличная теплица для выращивания помидоров, столько стекла Ты что, настоятель, собираешься заняться разведением фруктов и овощей? — Вдруг он стал совершенно серьезен. — Ты слышал о шахте?

— Нет! А что? — воскликнули они в один голос.

— Ну, это пока вроде как слухи. Тут один из охраны, у него брат был шахтером, так и живет в Брайтстоуне, он мне говорил. Сказал, что еще сроки не определены, ничего не согласовано. Но я этому могу поверить! Эти ублюдки всегда так!

— Да о чем ты, Поль! — удивился Роберт. — Объясни, наконец!

На лице Поля появилось тяжелое жесткое выражение подавленной ярости, которое он обычно старался согнать во время их визита.

— Они отрывают шахту. Теперь есть новая технология; можно пройти там, где раньше пройти было нельзя, обойти осевшую породу и выйти на нижний пласт.

Они смотрели на него, не в силах ничего прочесть по его лицу, но догадываясь об обуревавших его чувствах.

Однако настроение Поля быстро переменилось. Со свойственными сильному здоровому человеку, насильственно поставленному в ненормальные условия, колебаниями психических состояний, он вдруг загорелся новой идеей.

— Ну, раз они решили рискнуть открыть шахту, может, и мне работенка там найдется, когда я отсюда выйду. Мне обещают досрочное освобождение, я вам не говорил? И на сей раз, держу пари, я получу его!

Он помолчал и продолжал дрогнувшим голосом.

— Потому что души шахтеров выйдут, как только они раскроют этот могильник, помяните мое слово! И черт побери, я должен быть там! Мне тоже надо свести кое с кем счеты, а? Потому как там, на воле, где-то ходит человек, который украл у меня двадцать лет жизни, и мне надо разыскать его во что бы то ни стало! А когда найду, я заставлю его платить по счетам!

— Боже мой, какой же он всегда озлобленный…

Как обычна Клер покидала тюрьму совершенно разбитая, в ужасе от всего увиденного.

— О, Клер… — Этот разговор повторялся уже тысячу раз. — А как бы ты хотела, чтоб он чувствовал себя? Поразительно еще, учитывая его положение, как он умеет держать себя в руках.

— Господи, помоги ему выйти из тюрьмы на этот раз!

Роберт взял ее ладонь и погладил с любовью.

— Не будем просить у Бога то, что, может, не в Его власти, — успокаивал он ее.

— Но они должны! На этот раз! Они должны!

Ему не хотелось убивать ее надежды. Но она поняла его молчание.

— Может, этот новый адвокат — из адвокатской коллегии — который согласился еще раз поднять дела — может, он что-нибудь придумает. Как знать? — она выдавила виноватую улыбку.

Через двадцать лет, Клер? Ее стойкость потрясала Роберта. Однако эта неугасимая надежда вопреки всякому здравому смыслу вступала в резкое противоречие с его чувством реализма. Если бы не его неизменная симпатия и понимание, у них был бы давно уже серьезный конфликт из-за Поля и его шансов. Но он слишком любил ее, чтобы спорить.

— Как знать? — мрачно согласился он.

— Но должно же быть что-то, что они упустили из вида, — продолжала настаивать Клер. Она уже не раз повторяла это. — Какое-то пропущенное связующее звено. Что-то такое, чего мы не знаем.

Ему все же придется охладить ее пыл.

— Клер, дорогая… ну, что еще, ты думаешь, можно сделать? Когда это кончится? В конце концов адвокаты, прошения, апелляции…

Ее миловидное лицо исказилось от гнева. — Не помогли извлечь его оттуда? Все впустую, ты хочешь сказать?

Головная боль, время от времени мучившая Роберта после падения в шахту, начинала давать себя знать. Чуткая Клер увидела, как побледнело красивое живое лицо.

— О, не обращай на меня внимание, дорогой! — с наигранным оживлением скороговоркой выпалила она. — Как-нибудь. Ну как-нибудь сделаем это!

Он заставил себя улыбнуться.

— Эверарды никогда не отступают, так что ли?

Она горделиво вскинула голову и смело глянула на него.

— Во всяком случае тогда, когда мы правы! И когда есть за что бороться!

— Я знаю. И здесь ты права. Бедный Поль! — Внезапно ему стало тошно от одной мысли о долгой дороге в Сидней, о ждущих его общественных делах в резиденции… о, Боже…

Клер была как всегда тут как тут.

— Послушай, дорогой, похоже у тебя не то настроение, чтобы присутствовать на вечере.

— А у тебя?

Она просунула свою ладонь ему под руку, как бы подбадривая его.

— Когда приедем, все будет в порядке. Я поведу машину первую половину пути. А ты тем временем охарактеризуешь людей, с которыми мы должны встречаться сегодня вечером, своими знаменитыми мейтлендовскими краткими замечаниями, и я буду в курсе, кому нужно понравиться в „Алламби“!

Славный „Алламби“ знавал и лучшие дни. Тогда им владел богатый сиднейский купец, и особняк был гордостью знатного семейства. Но когда вторая мировая война призвала всех слуг, наследники богача были счастливы продать дом Городской опеке, специальной сиднейской городской организации по охране и поддержанию памятников старины. Тогда Церковь вступила в успешные переговоры с Опекой с тем, чтобы „Алламби“ передали ей, а она, со своей стороны, реставрировала бы его и использовала как дом для сиднейских престарелых и центр помощи всем старикам и пенсионерам.

„Алламби“ стал одним из его излюбленных мест с первого дня появления в Сиднее. Обитатели „Алламби“ первыми оказали Роберту теплый и бескорыстный прием, в отличие от так называемых образованных кругов с их большей сдержанностью по отношению к новым лицам, появляющимся на общественной сцене. И только в „Алламби“ он мог с уверенностью ожидать неизменно улыбающиеся лица, невинные сплетни и чувство беспечного отдыха, который для него в его плотном дневном графике становился все большей роскошью.

Сегодня был „День Рождения Алламби“, ежегодный праздник в честь того дня сорок лет назад, когда дом стал постоянным приютом для немногих счастливчиков и благотворительным центром, где всех остальных старше шестидесяти всегда ждала забота, еда и питье, беседы и общение. И никто не жаловался, что дом за эти годы несколько поистрепался и утратил былое великолепие. Домашняя атмосфера „Алламби“ с его старыми, потертыми креслами, обветшалыми коврами и низенькими удобными диванами делали дом куда более уютным и радушным, чем королевский дворец. Через гостиную, занимающую весь первый этаж, кто-то протянул полотнище, на котором от руки было написано: „Привет, „Алламби“ — счастливого Дня Рождения!“ Роберт с порога проникся духом веселья, царившим здесь.

Обитатели дома и обслуживающий персонал сгрудились у рояля. В центре внимания в этот день оказался ветхий старичок, исполнявший весь свой былой репертуар — песенки, бывшие в моде еще до второй мировой войны. „Кто виноват?“ — напевал он высоким чистым голоском, словно пчела жужжала в каминной трубе.

Кто виноват?
Чье сердце разбито,
Кто нарушил
Все клятвы…

Дружески улыбаясь, Роберт подошел к пианино и похлопал по плечу исполнителя.

— Привет, Артур! Голос у тебя хоть куда! В следующий раз будем смотреть тебя по телевизору!

— Роберт!

Джоан была уже здесь, с преогромным, на целую армию, чайником в руках, с неизменной улыбкой, предназначенной всем обитателям „Алламби“, которые ее знали, как, впрочем, и все сиднейцы.

— Рад вас видеть, мисс Мейтленд. А как насчет выпивки?

— Минутку, Тимбо. Мне надо пару слов сказать настоятелю.

Роберт бросил на нее быстрый взгляд.

— Не обязательно все время называть меня по сану, право! Я все тот же старина Роберт Мейтленд, если как следует приглядеться.

„Так ли?“ — вдруг подумал он. В голове у него мелькнули слова старинной испанской поговорки: „Возьми, что тебе нужно, — и плати за это, говорит Бог“. Он всего этого хотел — да, он хотел продвижения, признания, славы, почета — с того самого момента, как стал служить Церкви. Да и раньше, если быть честным. Мысль о том, чтобы остаться просто Робертом Мейтлендом, всего лишь Робертом Мейтлендом, обыкновенным Робертом Мейтлендом, была ему невыносима. Настоятелем Мейтлендом — куда ни шло. Это звучит. Это и в самом деле неплохо. Но не за счет же того, чтобы терять любовь сестры, чтобы превратиться для нее в церковного иерарха, а не реального, живого брата со всеми его недостатками.

— О, Роберт! — Джоан незаметно кивнула Клер, приветствовавшей на другом конце залы двух своих восьмидесятилетних поклонников. — Как прошло свидание с Полем?

— Как всегда.

Его тон ясно давал понять, что больше ему на сей предмет сообщить нечего. Джоан смиренно сделала шаг в сторону.

— Да, пару слов о тех, кто здесь. Ты знаешь старика Артура, это тот, с которым ты только что говорил, за фортепьяно. Оказывается, в четверг у него день рождения: ему исполняется семьдесят шесть. Думаю, не мешало бы упомянуть об этом в твоем слове в честь дома. Это сделает твою речь более личной — Артур здесь очень популярен.

Роберт кивнул в знак согласия.

— Да, и вот еще что. Некоторые из живущих здесь старичков поговаривают, что „Алламби“ закрывается — его собираются продавать.

— Быть того не может, — как-то само собой вырвалось у Роберта. — Это здание в списках, оно не подлежит продаже. Оно охраняется законом. К тому же дом находится в ведении Городской опеки. Они никогда не продадут его на снос.

— И я то же говорю, — улыбнулась Джоан. — Но старики обеспокоены. Может, скажешь пару слов на эту тему, чтоб их успокоить?

— Я сделаю больше. — Роберт отметил для себя этот вопрос. — Я выясню все при первой же возможности. Переговорю с председателем Городской опеки; надо удушить этот слух в зародыше. Обитателям дома от этого только лишняя головная боль.

Джоан изобразила благодарную улыбку.

— И последнее. Здесь супруга нового второго священника, Патси, преподобный Райт присоединится к нам через некоторое время, когда закончит вечерние требы. Не забудь поздороваться с ней при первой же возможности. Она милая девочка; пришла пораньше, чтоб помочь нам с чаем. Очень обходительная.

Джоан была бы не столь очарована обходительной миссис Райт, молодой женщиной, которую она уже наметила себе в помощницы по делам в соборе, если бы подслушала разговор, происходящий между ее новой протеже и одной из работниц центра по уходу за престарелыми на кухне „Алламби“.

— Что? Брат миссис Мейтленд? — Глаза Патси стали размером с блюдце. — Это правда?

Служащая пожала плечами.

— Чистая правда.

— А эта девушка, за которой он приударял и отца которой убил, она что, после этого покончила с собой?

— Нашли только ее вещички в воде. Босоножки и еще что-то. Саму ее так и не нашли. Так-таки ничегошеньки.

— Ооо!

„Мама говорила, что в Сиднее чего только не увидишь“, — подумала Патси. Но такого представить себе невозможно!

— Вот это да! Нашли только босоножки? Ну и ужас! — Тень сомнения мелькнула в головке Патси. — Но если это так, почему я ничего об этом не слышала раньше? Почему они ни разу не говорили об этом?

„И откуда такие берутся, — думала женщина, старательно моя посуду. — Словно всю жизнь проспала?“ Она стряхнула воду из чашки и пристально посмотрела на Патси.

— Подумай об этом, солнышко. Как ты считаешь?

— Но настоятель — если он был таким героем в ту ночь, там на шахте, почему он никогда об этом не говорит?

— Да не может!

— Но почему?

— Амнезия! — ответила женщина, кладя на место губку для мытья посуды. — Полная потеря памяти! Как младенец! Выпало из сознания! Он ничегошеньки не помнит!

Патси вспомнила, какое неизгладимое впечатление произвела на нее недавняя длинная и сложная служба инаугурации, во время которой Роберт ни разу не заглянул в Библию или книгу чинопоследования. А его поразительная способность помнить почти всех в приходе по имени и в лицо? Но ей не хотелось портить хороший рассказ.

— Ну, а дальше, — попросила она.

— Да это и все! Семейный позор! Грязная тайна!

— Позор! Тайна! Да… — Патси была на седьмом небе. Мама будет в восторге!

— Так что, когда в следующий раз увидите эту мисс Мейтленд, которая вечно задирает нос…

— Что такое, Эллен?

В дверях стояла Джоан, глаза ее сверкали, как у змеи. Но женщину из центра попечения престарелых не так-то легко было испугать.

— Да вот, говорим о Брайтстоунском убийце, — с вызовом бросила она. — Что в этом такого? Это всем известно.

Джоан выпрямилась во весь свой внушительный рост и бросила на преступницу такой испепеляющий взгляд, что он прожег бы сталь.

— Кому всем, Эллен, простолюдинам? — Она круто повернулась к Патси. — Пойдемте со мной, Патси. Если вы хотите быть здесь счастливы — если вы действительно хотите войти в наш круг и стать одной из нас, нам придется немного поговорить.

Это замечательно. Краем глаза Роберт увидел Джоан и маленькую жену второго священника, беседующих в другом конце гостиной, и почувствовал обычную благодарность сестре за ее неустанную заботу. Она сумеет приголубить новенькую и ввести ее в свой круг.

К этому моменту праздник был в разгаре, и старики развлекались от души. Роберт улыбнулся, тихонько удалился в дальний конец залы и уединился в большом эркере, отделенном от остального пространства тяжелыми занавесями.

Почему так всегда случалось, — в минуты настоящего счастья, когда в душе его царил истинный мир, в нем всегда возникало какое-то особое чувство, которое он не мог определить — словно отзвук незнакомого голоса, или присутствие какого-то человека? Последнее время частенько, особенно в полдень, он вдруг начинал испытывать сладкую боль, какое-то щемящее чувство, что-то необъяснимое; это были чувства настолько тонкие и смутные, что он сомневался, мог ли кому-либо описать их.

И в самом деле, как можно обсуждать мимолетный запах — тень воспоминания — неизъяснимое и внезапное желание — острое ощущение, что прямо у тебя за плечом, стоит только протянуть руку, находится призрак кого-то очень для тебя значимого — лицо, которое ты обречен никогда не видеть, ладонь, навеки ускользающая из твоей ладони, как сон, истаивающий после пробуждения? Кто-то неизвестный — и в то же время знакомый, как никто другой во всем мире? Как расскажешь, что звук, запах, цвет пробуждали — не память, нет, потому что там ничего не было, а эхо, далекий отголосок?

Он тряхнул головой. Хватит, достаточно — он уже испытывал это раньше, и каждый раз нахлынувшие чувства заставляли трепетать от какого-то внутреннего ликования, от прилива счастья, которым нельзя было с кем-либо поделиться и о котором нельзя никому поведать. Он боялся отдаться этому чувству, боялся расслабиться и потерять контроль над собой. Просто лезет всякое в голову. Он переутомился с освящением собора. А тут еще эта утомительная поездка к Полю. Она его совсем доконала. Даже Поль заметил, как плохо он выглядит.

Пора домой. Надо найти Клер. В поисках жены он начал пробираться по залу. Увидев его, она повернула к нему свое нежное, ласково улыбающееся лицо.

— Роберт? Пора…

Донесшиеся вдруг звуки пианино ударили его, словно электрический ток. Это были первые аккорды песни, которая наполнила зал.

Я люблю тебя
Всегда,
И любовь моя крепка
Всегда.
Не на час,
И не на день.

Он плыл с музыкой; он сам был музыкой; и, как сама музыка, пронизывал время. Ощущение, только что встревожившее его, нахлынуло вновь с невероятной силой, и он почувствовал необходимость опереться на что-нибудь. Рядом плыло лицо Клер, ее улыбка, казалось, говорила:

— Наша песня — помнишь?

Обрывки — чего? — проносились где-то на периферии сознания и пробуждали бессвязные воспоминания. Огромный зал, вроде этого, и как этот полон народа Клер рядом, как сейчас, и песня — эта песня…

И что-то еще. Что-то еще, более важное, чем все это. Воспоминание — чего? Места? Человека? Какого-то особого вечера? Или всего вместе и еще чего-то? Он чувствовал, чувствовал это, колотя в дверь своей памяти, умоляя впустить его. Но дверь не открывалась. А пока он не может войти туда, он не увидит этого лица…

Когда то, что ты задумал,
Потребует помощи,
Я пойму
Всегда…
Всегда…

— Всегда, Артур? — пробормотал он, и душа его была спокойна. Как долго длится это всегда?

Следующее утро обещало дивный денек из тех весенних деньков, что бывают прекраснее летних. Выбравшись из дома в молочном свете раннего утра, Роберт в прекрасном настроении покатил к собору.

Он не очень хорошо спал эту ночь — но и бессонницей это не назовешь. Вернувшись вчера со странным чувством, которое он толком не мог объяснить самому себе, он взял Клер с таким неожиданным пылом и любил ее долго и страстно, несясь на гребне этого чувства, отдаваясь его взлетам и падениям, пока оба не взорвались в наслаждении. Потом Клер мгновенно провалилась в глубокий сой, а он все лежал, не засыпая, паря где-то там, и лишь потом сон встретился с мечтой в белом царстве на границе сна и бодрствования.

Ночь без сна… Но он не чувствовал усталости. Наоборот, какое-то странное возбуждение, ликование все еще не покидало его, и он наслаждался его прикосновением. Он знал, что это чувство не покинет его сейчас, а продержится всю службу, на которую он ехал. Роберт спокойно собрался с мыслями и сосредоточился на предстоящих делах.

Больше всего, больше даже, чем семейные события — бракосочетание или крещение — он любил раннюю утреннюю литургию. В это утро он был в полном смысле слова облечен в ризу почти совершенного духовного блаженства, — в ладу с собой, с жизнью и Богом. Как он и ожидал, любимые и хорошо знакомые слова Богослужения легко, словно сами собой, всплывали в его сознании, подобно старинным фигуркам из слоновой кости, отполированным ласковыми прикосновениями своего владельца.

Всемогущий и любящий Боже, которому все сердца открыты, все желания известны и от которого нет ничего тайного, очисти помыслы сердец наших, вдохни в нас Духа Твоего святого…

Пора Сердце его переполнилось, и он выступил вперед.

Служба шла прекрасно. Он это чувствовал. С его чуткостью, с вниманием к каждому слову, каждому гимну у него не бывало неудачных богослужений. Но иногда, как сегодня, происходило что-то особенное, и паству соединяло с ним более глубокое чувство, чем обычно.

— А теперь пора всем грешникам и всем тем, кто спит в изобильных щедротах Господа, очнуться от своего сна. Ибо спасение наше ближе, чем полагаем мы во дни тьмы нашей. Ибо ночь помрачения нашего на исходе, на пороге день, дивный день освещает нас со всех сторон…

Он поднял глаза. Внизу, коленопреклоненные, стояли ожидающие святого причастия, головы их, темные, светлые, седые, склонились в молитве. А что это там? В конце храма? Он посмотрел в проход. Нет, ничего. Опять воображение — или обман зрения? Возвысив голос, он продолжал:

— А посему отринем дела тьмы и облечемся в доспехи света.

Света… Вдруг он увидел темя овальной головки, волосы, светлые и тонкие, как у ребенка, коленопреклоненную фигуру, девически-гибкую и стройную. Роберт внезапно запнулся. Эта головка… эти волосы…

О чем он думал? Обо всем… ни о чем. Откуда-то издалека возникло чувство счастья, которое он пережил прошлым вечером в „Алламби“, стало расти и заполнять его всего, так что сердце запело от радости. Возбужденный и немного встревоженный, он пытался взять себя в руки. Плавно, но немного поспешнее чем обычно, он перешел к таинству святого причастия. Стоя перед алтарем с хлебом и вином, он вновь почувствовал себя спокойным, твердым и умиротворенным. Внутренне ликуя, как это всегда бывало с ним в этот высший момент, он взял в руки хлеб и благословил его.

— Тело Господа нашего Иисуса Христа, умершего за нас: примите, ядите, делайте это в воспоминание о любви Христовой, приступим с благодарением в сердце…

Один за другим причащающиеся тихо подходили к дальнему концу алтарной перегородки и, преклонив колени и голову в молитве, терпеливо ждали, когда он приблизится к ним.

— Кровь Господа нашего Иисуса Христа, за вас пролитая, да будет телу твоему и душе во исцеление и в жизнь вечную. Пейте сие в воспоминание, что Христос умер за вас, и живите в благодарение…

Он дошел до конца очереди коленопреклонных. Отвернувшись к алтарю, спиной к пастве, он долил чашу густым, сладким, красным как кровь причастным вином и поднял потир, чтоб продолжить. Причастившихся сменила новая очередь ожидающих. Он повернулся. Перед ним на коленях у алтарных перил стояла юная девушка, длинные белокурые волосы с макушки струились по совершенному овалу головки и на ладони, сложенные в молитвенном жесте. Какая-то неясная тень мелькнула в его памяти. Он подошел к ней.

— Примите… ядите…

Девушка подняла свою головку, и глаза ее взглянули на него. Этот взгляд был столь выразителен, столько было в нем странного и непонятного, что он даже не посмел попытаться осмыслить.

— Тело Господа нашего Иисуса Христа…

В уголках серо-голубых, как сланец, глаз таилась лукавинка Все поплыло перед ним, его куда-то уносило — неведомо куда. Она пристально глядела ему в глаза, повелевая взглядом смотреть на нее и требуя ответа. Она призывала его к себе, взывая к его душе, словно своей собственной. Этого нельзя было вынести. Она глядела на него, в него и сквозь него, и чернота сомкнулась над ним, охватив его ум, душу, зрение; он потерял сознание, проваливаясь в объятья с готовностью ждущей его тьмы.

23

— Нет, уверен, ничего серьезного. Просто переутомление. Да этого и можно было ожидать. Настоятель столько работал последнее время. Да, можете предоставить его мне. Я позвоню если нужна будет ваша помощь. Благодарю.

Роберт слышал, как закрылась дверь ризницы, затем к старинной кушетке, на которой он лежал, кто-то приблизился. Он открыл глаза и увидел улыбающееся лицо Меррея Бейлби.

— Бог ты мой, — удивленно воскликнул Роберт. — Что это вы здесь делаете?

Меррей рассмеялся.

— Ваш второй священник запомнил меня по инаугурационной службе. Ну и когда вы столь театрально рухнули прямо в алтаре, мне тут же позвонили, чтоб спасать вас.

— О, Боже! — простонал Роберт, и его бледное лицо порозовело. — Неужели я правда вырубился? Черт, это надо ж быть таким дураком.

— Вот это уж действительно глупости! — живо возразил Меррей. — Вы всего лишь человек, Роберт, а человеческому телу свойственно время от времени отключаться, особенно когда мы взваливаем на себя слишком многое. Расскажите, что случилось этим утром.

— Да ничего, — медленно произнес Роберт. — Я причащал. Чувствовал себя отлично, честное слово, совершенно отлично, даже… — он остановился.

— Даже что? — пытливо посмотрел на него Меррей.

— Ну… — из уст Роберта сорвался смешок. — Даже более чем отлично. Сказать по правде, прошлую ночь и сегодня я чувствовал себя как-то особенно хорошо.

Меррей не спускал с него пытливых глаз, но не произносил ни слова.

— А потом в алтаре — Боже, это звучит смешно, вы посмеетесь.

— Постарайтесь все рассказать, Роберт. Я ваш врач, помните.

— Эта девушка — я ее в жизни не видел… Она посмотрела на меня так чудно, что я вырубился.

Меррей не засмеялся.

— Вы не чувствуете утомления? Не больны? — продолжал допытываться он.

— Нет.

— А как насчет былых бед — травмы не дают о себе знать?

— Только головная боль время от времени — а в общем, ничего необычного.

„Нет, здесь что-то не так, — размышлял Меррей, — или я ни бельмеса не смыслю в неврологии“. Однако не стоило беспокоить пациента раньше времени.

— Ладно, вот что, почему бы нам не сделать пару старых тестов, так, для очистки совести? — бросил он как бы между прочим. — Ну а пока, Роберт, что бы вы там ни говорили, не перегружайтесь. Какой толк от вашего нового великого сана, если вы надорветесь, пытаясь сдвинуть горы? А теперь остаток дня отдохните, поезжайте к себе домой и тихо-мирно посидите с вашей милой женушкой. И это, — закончил он твердо, пресекая возможные протесты Роберта, — приказ врача, ясно?

Конечно, отдых ему не помешает. Или небольшой перерыв. И скоро он будет опять в порядке. Не успеет и глазом моргнуть, как все пройдет.

Клер брела в нескольких шагах позади погруженного в раздумья Роберта. В ушах ее еще звенели банальные утешения, раздававшиеся со всех сторон. Разумеется, она была рада, что Меррея вызвали в собор сразу, как только Роберту стало плохо, но даже лучший врач Сиднея со всеми своими приборами и новейшими тестами не мог членораздельно объяснить, почему все же Роберт так внезапно и неожиданно потерял сознание. Клер тоже не знала. Единственное она знала наверняка: случившееся очень напугало ее и сделало опять уязвимой.

Остановившись, Роберт обернулся к ней, подставляя лицо лучам весеннего солнца.

— Ты где, Клер? — весело позвал он. — Мы, насколько я помню, хотели прогуляться вместе, порадоваться морскому виду и весенней погодке, а ты оставила меня в одиночестве.

Она не торопилась догонять его. Он бросил на нее внимательный взгляд.

— У тебя что-то на уме? О чем задумалась?

— О… — Что сказать? — Я рада, что мы сюда пошли. Ветер, море — это всегда напоминает мне о доме.

Брайтстоун был для нее домом — до сих пор. Он знал это. А она была такой домашней. Трудно представить, что Клер чувствовала себя уютно в этом огромном особняке, который предоставили ему в качестве официальной резиденции. Брайтстоун. Да, думал он с нежностью, Брайтстоун всегда будет оставаться ее домом…

— Ты поедешь, Роберт?

— Мммм?

— Домой. В Брайтстоун. На торжественное богослужение. Теперь уже точно известно, что они там открывают шахту.

— Ах, да. — Он помолчал, пытаясь нащупать в кармане официальное приглашение, пришедшее сегодня утром. — Там намечена не только служба в церкви. Они задумали уйму всяких мероприятий в честь восстановления шахты. И в том числе, — он натянуто улыбнулся, — чествование героев катастрофы на шахте. — Клер сочувственно улыбнулась в ответ на его улыбку. Ей ли не знать, с каким смущением воспринимает он саму мысль, что его будут чествовать за спасение Джонни Андерсона и других. — Так что я даже не знаю. Честно говоря, не знаю.

— Но должна же быть поминальная служба или еще что-то… В конце концов это не просто какая-то выработанная шахта. Если не будет признан тот факт, что это могила десятков брайтстоунских шахтеров, вся затея превратится в омерзительный фарс.

— Я так не думаю. — Она отметила, как пальцы его потянулись к виску. — По мне, так это замечательная идея. Не хотел бы я только, чтоб она исходила от Мика Форда.

Бледное лицо Клер вспыхнуло румянцем.

— Я этого не знала! — Роберту было отлично известно, что Мик Форд, человек, засадивший ее брата за решетку, был проклят Клер. Но все же ей надо сказать об этом.

— Судя по всему, это исходит от него. А я ему не доверяю, Клер.

— Что ты говоришь!

Эти вспышки горького сарказма всегда изумляли Роберта.

— Но послушай, я ведь имею в виду не его свидетельские показания в деле Поля, — стараясь успокоить ее, сказал он. — Мы же договорились — он не лгал на суде. Кого бы он там ни видел, он искренне считал, что той ночью у обрыва был Поль.

Она гневно покачала головой.

— Он наговорил на Поля, и ты это отлично знаешь.

— Что правда, то правда. Но нельзя на него все валить.

— Но если б он хотя бы признал, что мог ошибиться, у Поля был бы шанс. А так он сознательно заваливал его — это ясно как день!

— Здесь есть еще что-то. Если Мик Форд стоит за идеей торжественного богослужения в честь новооткрытия шахты и в память погибших на ней, даю голову на отсечение, за этим что-то кроется. Но священнику трудно отказаться от приглашения отслужить молебен. Не поеду я, найдут кого-нибудь другого. Дело вообще не в этом, а в том, что здесь работы невпроворот. Теперь с открытием собора нужен огромный фонд на его поддержание, и пора составлять план нового строительства У меня, правда, просто нет времени.

— А еще „Алламби“ — не забудь про „Алламби“ и этих стариков.

— Конечно, я не забыл. Вот и еще одно дело в списке. Я все никак не встречусь с этим типом из Городской опеки. Но видишь, вот еще причина не покидать сейчас город. Вот я и раздумываю, что важнее — Сидней или Брайтстоун. И честно говоря, не могу решить.

Глубоко задумавшись, он шел по песку легкими стремительными шагами, явно довольный передышкой в повседневных заботах. Наконец Клер прервала молчание.

— Роберт, — обратилась она к нему, вся подавшись вперед. — Приглашение пришло к тебе из Брайтстоуна? А?

— Да.

— Стало быть, стоит за этим Мик Форд или нет, это желание всех брайтстоунцев, они действительно хотят тебя видеть?

— Думаю, что так.

О, Господи, подумала Клер. Ведь это уже было. Опять Роберта призывают в Брайтстоун… в Брайтстоун… будто другого места нет… будто опять свет клином сошелся…

Роберт напряженно пытался уловить, куда она клонит.

— Неисповедимы пути Господни, дорогая, — насмешливо бросил он.

— Да.

— Нет, правда, Клер, что ты об этом думаешь?

— По правде? Хорошо бы повидать Брайтстоун.

— Правда?

— И хорошо и плохо. Но скорее хорошо. Мы уже целую вечность не были дома.

Дома…

Это слово и то, как она его произнесла, еле заметная боль, которую он почувствовал в ее голосе, окончательно убедили его.

— Решено. Я еду. Славно будет повидать всех старых знакомых. И для Молли замечательно: наконец мы посетим ее, а то все она в Сидней ездит.

Клер кивнула.

— Я иногда думаю… — Она помолчала, бросила на него взгляд и затем продолжала. — Не случись все это — вся эта история — жили бы мы себе в Брайтстоуне, в старом пасторском доме, так бы себе и жили…

Он смотрел на нее в полнейшем недоумении, и она поняла, что такая мысль, даже возможность чего-то подобного, никогда не приходила ему в голову.

— В Брайтстоуне?

Она поспешно отступила.

— О, я понимаю, тебе это не годится, действительно нет. Ты предназначен для больших дел — и больших городов. Но тогда мы были молоды — жизнь казалась такой яркой, и так хорошо было — я иногда думаю…

Он перебил ее с несвойственной ему резкостью, как будто сама мысль была ему неприятна.

— Что сожалеть о прошлом, дорогая. Никогда не надо оглядываться. Ты знаешь, мы согласились — во исполнение Божьей воли.

Молча дошагали они до машины. Но внутренний голос продолжал звучать в ее сердце: мне кажется иногда, что там мы были бы счастливее. И там у меня мог бы быть ребенок. Я могла стать матерью…

— Роберт?

Молчанье.

Мы могли бы быть ближе, слабый, подавленный голосок звучал в ее ушах. А после того, как в постели он не принял ее робких любовных прелюдий, она всю холодную бессонную ночь предавалась печальным и горьким мыслям.

— Дамы и господа, современная Церковь должна идти в ногу со временем! С вашей поддержкой, вашим сочувствием и, да позволена будет мне моя прямолинейность, — с вашими деньгами — мы сможем возвести будущее, которое обеспечит Австралии лидирующее положение в мире.

Одобрительные смешки и шумные аплодисменты приветствовали первые слова речи Роберта. Ослепительно улыбаясь, чувствуя воодушевление, Роберт продолжал развивать тему. Обступив макет широко раскинувшегося, замечательного по дизайну делового комплекса, группа сиднейских представителей богатейших бизнесменов в почтительном молчании слушала разъяснения Роберта о целях и назначении проекта Они прекрасно понимали, что Церкви нужны деньги, и именно с этой целью их пригласили на презентацию проектируемого строительства. Но когда это делают с таким юмором, с таким изяществом, почему бы не выдать настоятелю чек, — размышлял один из богатейших людей страны. — Да и не только чек, но и свой голос, пожелай он баллотироваться в президенты.

Стоя среди собравшихся, Джоан испытывала неизъяснимое чувство гордости, всегда охватывающее ее на подобных мероприятиях. Роберт сегодня великолепен. Она решительно отбросила все беспокойства по поводу этого обморока в соборе. Разумеется, они с Клер были правы сначала, несколько обеспокоившись — Роберт так редко болел. Но с ним действительно все в порядке, никаких нарушений, стоит только посмотреть, как он выступает. Ей всегда было непонятно, как он это делает, но публика буквально ела его глазами. Он мастер своего дела. Никто с ним не может сравниться. Никто!

— Давайте пройдем на площадку.

Улыбающийся, умело управляющий ситуацией Роберт повел присутствующих из архитектурной мастерской на саму стройку. Перед ними высилась огромная стеклянная вывеска: „Дом святого Матфея — по заказу Епархиального совета“. В отдалении гигантский кран указывал начало котлована — огромная зияющая яма, куда спокойно могли поместиться кафедральный собор и еще несколько зданий впридачу.

— Это большое дело, настоятель Мейтленд, — с восхищением заметил один из воротил бизнеса, промышленник по имени Филлипс.

— Я думаю то, что мы осваиваем такие площади, — лучшее доказательство успеха Церкви! — живо откликнулся Роберт. — Помещения внизу будут сданы под учреждения — разумеется, избранным арендаторам. А наверху расположатся офисы Церкви и все деловые церковные учреждения.

— Поближе к Богу, так сказать? — поддакнул Филлипс.

Раздался дружный смех.

Роберт улыбнулся своей легкой, чарующей улыбкой.

— Воистину так, сэр. Как мне это самому в голову не пришло!

Все идет прекрасно, думала Джоан. Как и должно быть. Место настоятеля Роберт получил не за красивые глаза. Своим повышением он обязан тому, что еще на предыдущем месте проявил себя не только способным администратором и прекрасным и дальновидным проектировщиком, но — и это главное — был настолько обходителен, настолько умел обворожить людей, что с легкостью завоевывал на свою сторону всех и вся. Учитывая вечную нужду Церкви в деньгах, его дар был незаменим. И церковное начальство вовсе не скрывало, что хотело бы использовать его способности на полную мощность. А потом, Роберт, а потом… Джоан снова занесло. Потом епископ… а потом…

Филлипс выложит денежку, с уверенностью подумала Джоан. Роберт убедил его в ценности и коммерческой целесообразности проекта. Она поймала себя на мысли, что уже считает доллары Филлипса. Вот с миссис Маддокс не так-то просто. Ее богатый муж с легкостью отвалил приличную сумму на строительство собора — тогда они и познакомились. Джоан сразу сообразила, что единственная наследница богатейшей сиднейской пивоваренной фирмы, глупая, суетливая Бесси Маддокс является достойным объектом обработки. И сейчас эта дама сама прокладывала путь к Роберту, чтобы выяснить какой-то вопрос, с которым она носилась уже добрых полчаса.

— Неужели эта стройка требует такой огромной площади, настоятель Мейтленд? Я очень люблю старые домишки, которых здесь в округе большое множество. Не так-то много осталось от старого Сиднея. Не следовало бы губить старину ради новых небоскребов.

— Это всегда сложная проблема, миссис Маддокс, — серьезно ответил Роберт. — Но Церковь не может жить прошлым. У нас теперь большие запросы — мы тратим миллионы в год на благосостояние общества, и всем этим нужно хорошо управлять. И я надеюсь, вы согласитесь, что предлагаемый проект как нельзя лучше вписывается в городскую архитектуру и гармонично сочетается с близлежащими строениями.

Перекопанная земля на стройплощадке не была предназначена для изящных туфель миссис Маддокс, и она начала отставать. Роберт вернулся, чтобы помочь ей, а затем поспешно бросился вперед догонять остальных.

— Эй, настоятель — настоятель Мейтленд! — услышал он внезапно встревоженный голос инженера.

Роберт обернулся. Не видя предупреждающих знаков, они подошли к самому краю котлована. Прямо под ногами открывалась глубокая зияющая яма Кровь бросилась ему в голову. Он закачался и попытался удержать равновесие.

Осторожнее, Бога ради! — рассердился он на себя. Внимательно всматриваясь в пустоту, он пытался сосредоточиться. Все поплыло у него перед глазами. Откуда-то издалека послышался шум моря, он усилился, и вот уже в ушах гремел рев наступающего прилива. И он вдруг почувствовал, что смотрит не в освещенный ярким солнцем котлован, а во тьму, черную бездонную тьму.

Это был кошмар наяву — пытки возвращающегося к жизни. Весь в поту, он снова переживал мучительное испытание, через которое регулярно проходил долгие дни после аварии на шахте, когда был осужден на бесконечное повторение ужаса падения, крайнего душевного страдания, предшествующего физической боли, — и так изо дня в день. О, нет… не здесь… нет, нет…

Но это была не тусклая подземная мгла, а тьма ночи — не ствол шахты, а бездонная пропасть, раскрывшая ему свои объятья…

Да, он был на высоте, на большой высоте, слишком близко к краю… слишком близко к вечности… кто-то должен умереть… кто-то будет убит… почему он слышит и обоняет море и слышит женский крик — пронзительный, пронзительный…

— Что с вами?

Он открыл глаза. В нескольких сантиметрах от своего лица он увидел встревоженные глаза инженера, в плечо ему железной хваткой впилась крепкая рабочая рука, удерживающая от падения. Инженер снова пристально посмотрел ему в глаза.

— Я решил, что вы собираетесь нырнуть, настоятель.

Роберт попытался выдавить смех.

— Если б я это сделал, то испортил бы настроение собравшимся и нарушил график, верно ведь?

Все весело рассмеялись. Никто ничего особенного не заметил. Но когда все разошлись, довольные хорошим днем, что подтвердили солидные пожертвования Церкви, едва заметный осадок остался у двух Мейтлендов, причем ни один из них — а особенно Джоан Мейтленд — не мог объяснить причину, вызвавшую его.

Здесь — где-то здесь.

Роберт достал очередную желтоватую папку со дна ящика и стал просматривать содержимое. Он понятия не имел, что именно ищет. Знал только, что это должно быть связано со временем его падения в шахту, после которого начинался провал в памяти.

Проверь архив, сказал Меррей, сообщая ему о том, что неврологические тесты не обнаружили никаких внутренних отклонений. Ищи вовне, постарайся выяснить, кого эта девушка в соборе тебе напомнила. Здесь должен быть какой-то мощный возбудитель, он-то и явился причиной обморока. Просмотри все, что можно, и ты выйдешь на правильный путь.

Правильный путь… Так уже было. Там, на берегу, когда они прогуливались с Клер. Она что-то сказала о Брайтстоуне, он даже толком не помнит, что именно. Но от этого слова появилось странное непонятное чувство парения, счастья, потерянное ощущение, которое он не мог ни вызвать сам, ни контролировать.

А теперь приступ дурноты на краю котлована! Это уже опасно — он мог свалиться в два счета! Почему сейчас, двадцать лет спустя, его мысли вновь возвращаются к тому падению? Почему он вдруг стал столь уязвим для случайных ассоциаций, этих необъяснимых припадков головокружения и потери координации движений? Или все не так уж случайно? И здесь есть четкая связь, просто надо найти ее? А не имеет ли это отношения к Брайтстоуну и периоду перед падением? Он должен выяснить. И есть только один способ сделать это.

Он стал систематически просматривать все папки и подшивки в комнате, которая сейчас была превращена в офис Джоан; ее документация давно уже выплеснулась за пределы старого шкафа для посуды в углу его кабинета, куда обычно их складывали. Роберт разогнул усталые плечи и потер ноющую шею. Он роется уже больше часа. А с другой стороны, что еще делать, когда все равно не спится?

Он открыл следующую потрепанную и пыльную папку. Разрозненные газетные вырезки, пожелтевшие и истрепавшиеся по краям, разлетелись по полу у его ног. В глаза бросились шапки заголовков. „УЖАСНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ В ШАХТЕРСКОМ ГОРОДКЕ, — читал он. — БРАЙТСТОУНСКАЯ КАТАСТРОФА — 170 ПОГИБШИХ“. Его собственная физиономия — невероятно молодая и беззаботная — улыбалась ему с другой страницы: „ГЕРОЙ ШАХТЫ В КОМЕ: НА ГРАНИ СМЕРТИ“. Он отбросил газету в сторону и принялся за другую.

„СКАНДАЛ В ШАХТЕРСКОМ ГОРОДКЕ“, — читал он. По коже побежали мурашки. „ТРАГЕДИЯ, ОБРУШИВШАЯСЯ НА СЕМЬЮ: ДВОЕ МЕРТВЫХ“. Улыбающееся лицо принадлежало девушке, которую он никогда раньше не видел. Роберт пристально вгляделся в него и задрожал. Он узнал это лицо. Лицо девушки, внезапное появление которой два дня назад в соборе закончилось его обмороком. Но она же умерла двадцать лет назад! Она… кто?..

Внезапно вспыхнувший свет ослепил его.

— В чем дело?

Рядом стояла, запахнув полы ночного халата, Джоан. Губы ее были плотно сжаты, взгляд настороженный.

— Да вот, старые документы, — ответил он, махнув рукой. — Из брайтстоунских дней. Не спалось — ночи становятся слишком жаркими — вот я и решил просмотреть кое-что.

— Зачем? — Голос ее был высокий и пронзительный.

— Сам не знаю.

— Не знаешь?

— Даже не знаю, с какой стати я их вытащил. Просто думал…

— Думал?

И чего она повторяет каждое его слово, играет словами, словно кошка с мышкой.

— Ну да.

— О чем?

— О сегодняшнем утре.

— А что в нем такого?

Напряжение между ними было почти физически ощутимо — этот словесный поединок напоминал бой фехтовальщиков, только целью его была не честная победа, а уничтожение противника. Он попробовал повторить:

— Видишь ли, Джоан, на самом деле ничего нет такого, о чем стоило бы говорить. Просто этим утром — на стройплощадке… я хотел выяснить, что же произошло.

Джоан вздохнула, будто у нее гора с плеч свалилась.

— Роберт, я там была — я видела, что случилось. Ничего особенного.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Послушай, это был небольшой приступ головокружения, вот и все. Ты слишком близко подошел к краю ямы — такое может случиться с любым. Ну, может, давление подскочило…

Он смотрел на нее в изумлении.

— Джоан, но ты же отлично знаешь, что с давлением-то как раз у меня полный порядок!

Глаза ее блеснули.

— Ну, ладно, вспомни, как ты, бывало, терял сознание. Врач сказал, что время от времени такое может повторяться.

— Нет, — покачал он головой, — это было как падение…

— М-м-м-м? — Она пыталась скрыть свою заинтересованность.

— Во тьму — в зияющую бездну…

Она перебила его.

— Это тот самый несчастный случай — падение в шахту. Подъемник рухнул, когда лопнули канаты. Ты знаешь, тебе неоднократно рассказывали. Ты утратил память из-за сотрясения мозга, но что-то, какие-то обрывки воспоминаний остались.

— Но в клети я был один, правда?

Глаза ее сузились. Она бы отрицала это, если б могла. Но он узнает правду от кого-нибудь другого.

— Там был механик — и Джонни Андерсон… но падал ты один, правда.

— Ну, а вчера — это чувство падения — там был кто-то еще — женщина кричала — пронзительно-пронзительно…

— Роберт!

Ее истерический смех хлестнул по нервам с невероятной силой.

— Ты должен прекратить это немедленно! Ты просто изводишь себя. Это очень вредно. Зачем ты себя мучаешь!

— Потому что…

На самом деле у него не было ответа. Вдруг он почувствовал, как устал он этого бесплодного разговора и от Джоан.

— Ладно, Джоан, — пожал он плечами. — Видимо, ты права.

— Я всегда права! — Присев на корточках, она суетливо собирала вырезки и засовывала их обратно в папку. — Предоставь это все мне, — деловито говорила она. — Я все разложу, а ты отправляйся спать.

— Ну хорошо, хорошо.

Она подошла к нему. Нагнувшись, чтобы поцеловать ее, он увидел вырезку, которую сам положил на стол. Лицо Алли Калдер улыбалось им с улыбкой девушки в соборе.

— Джоан, — спросил он. — Кто эта девушка?

24

Смотрите… смотрите… там на горизонте корабль… Куда он уходит?

Если земля круглая, как нас учили, то откуда эта прямая линия там, где край?

Как-то я забрела сюда одна глухой ночью и видела огни, они будто висели над водой — как на новогодней елке — на десятки миль вдаль. И музыка — ничего прекраснее я в жизни не слыхала — волшебная — прекрасная…

Ночь была великолепная, нежная, весенняя, уже таящая обещание дивного лета. Столкновение с Джоан совсем выбило Роберта из колеи; расставшись с надеждой выспаться в эту ночь, он отправился в свой новый роскошный кабинет с видом на сиднейскую гавань. Удобно устроившись в кресле, в состоянии полудремоты, полубодрствования, он предался мыслям о девушке, которые стали в последние дни настоящим наваждением.

В одиночестве и покое он полностью погрузился в поток слов и образов, свободно возникающих в сознании. Но откуда они являются? В какой-то момент словно ледяной перст страха коснулся его сердца. Может, он сходит с ума — слышит голоса, видит образы? Со всем хладнокровием он проанализировал свое состояние и отбросил эту мысль. Пульс его бился ровно, без перебоев, — и снова это чувство блаженства — нет, что бы с ним ни происходило, он не сумасшедший.

Думай о девушке, подхлестывал он свой полусонный ум. Она ключ ко всему. Газета с портретом лежала на его письменном столе, но Роберту не нужно было смотреть на него, он и так видел перед глазами ее лицо. Он поднялся и подошел к окну. Ночной порт мерцал в свете полной весенней луны. Как обитатель одного из привилегированных прибрежных особняков Сиднея, Роберт знал, что обладает редкостным правом целых двадцать четыре часа наслаждаться великолепным видом гавани, которая считалась одной из прекраснейших в мире. Но сейчас он впервые почувствовал, что при всей ее волшебной красоте она не может сравниться с диким величием брайтстоунского мыса. Между тем вид моря удовлетворял, и это поразительное чувство покоя помогало сосредоточиться. Думай о девушке, да. Но о какой девушке? Девушке в соборе или ее призраке-двойнике из газетной вырезки?

И чей голос грезится ему сейчас? Действительно ли он вспоминает эти фразы, обрывки разговора или это галлюцинация, как уверяет Джоан? Невидящими глазами смотрел он в морскую даль, где медленно таяла ночь, и небо переливалось синими, черными и золотыми расплывами. И почему они были каким-то образом, какими-то краешками сознания связаны с этой девушкой, Алли Калдер?

Джоан, правда, объяснила, кто она такая, — девушка, которая как-то приходила со своим отцом на похороны Джорджа Эверарда; по словам сестры, он ее тогда видел, но не помнит. Это та самая девушка, которую Поль якобы завлек на мыс, — он ухаживал за ней в то время. Но поскольку Роберт был болен и не мог следить за судебным процессом, он ничего не мог вспомнить.

А потом она покончила с собой, говорила Джоан. Никто не знает почему. Во всяком случае, в ее смерти Поля не обвинили. Но умереть вот так, мрачно размышлял Роберт… какое же отчаяние привело ее к такому концу — неужели некому было ее спасти?

Он должен был спасти эту девушку.

Роберт вдруг задрожал мелкой дрожью, будто от удара электрического тока. Должен был ее спасти? А мог ли? Как он мог помочь ей, когда она по сути не была его прихожанкой и не ходила в церковь? Поскольку, по словам Джоан, не церковь была у нее на уме, откуда, естественно, следовало, что же именно было у нее на уме. Хорошей ее не назовешь, уверяла Джоан. Здесь особенно надеяться не на что.

Но тогда еще больше оснований заблудшей девушке попытаться обратиться к священнику за помощью и советом, в котором она нуждалась. Значит, он виноват, что не сумел ей помочь? Должно быть, так! И то, что он ее не знал, не может служить оправданием. В таком городишке, как Брайтстоун, это не извинение, а, наоборот, явная вина, вина невнимания, откуда вытекает и все остальное.

Вот так же было и с его родителями. Потребность помощи, крик о помощи — все рядом, в двух шагах, у него под косом. А он ничего не заметил. Отчего он так слеп?

О, Господи! Когда он избавится от этой адской вины, вечно преследующей его, вечно разъедающей душу? Он застонал и стукнул кулаком по столу. В это же мгновение раздался стук в дверь, и вошла Клер.

— О, Роберт? — смущенно пролепетала она. — Извини, я не подумала, что ты здесь, сейчас так поздно. Мне показалось, будто что-то упало, и я заглянула.

Это вопль измученной души, рвалось из его груди, помоги мне! Но как можно отягощать Клер своими проблемами? Она и так чудовищно переживала из-за Поля, потому что помилование опять отменили. А тут еще мать. Плохое кровообращение сказывается теперь не только на ее ногах, но и на сердце, а вечная боль за Поля плохое лекарство. Да и в конце концов Клер нечего особенно беспокоиться за нравственное и физическое здоровье Роберта. Подавив вздох, он поднялся на ноги.

— Все в порядке, Клер. Не о чем беспокоиться!

— А что случилось?

Ее не так легко провести; он знал.

— Да просто стукнулся о стол, вот и все.

Она помешкала в дверях, неудовлетворенная ответом, но не нашла слов, чтобы вызвать его на откровенный разговор.

— Есть новости, Роберт. Тебе следовало бы знать. Звонила Патси Райт, жена второго священника, и оставила сообщение. Закрывают „Алламби“!

— „Алламби“?

— Дом для престарелых — знаешь?

— Но это невозможно! Здание охраняется, оно принадлежит Городской опеке!

— Я думала, что оно принадлежит Церкви!

Он покачал головой.

— Церковь только постоянный арендатор.

Лицо Клер побледнело от охвативших ее противоречивых чувств.

— Это уже точно — сообщение будет во всех газетах. Я думала, ты этим занимаешься, ты ведь хотел что-то предпринять?

— Да, — пробормотал виновато Роберт, — я не забыл.

— Но тогда нужно поспешить! Надо же этому как-нибудь воспрепятствовать, Роберт. Подумай только о стариках — их выкинут на улицу, а у них нет ничего другого!

У него забилось сердце.

— Нет, если только что-то в моих силах! Я позвоню архидиакону и в Опеку утром немедленно. Потом устрою собрание — позову заинтересованные стороны; посмотрим, что можно сделать. Придется, если хотим спасти дом, поиграть немного в политику. Во всяком случае попытка не пытка.

Он говорил достаточно твердо, что правда, то правда. Но Клер с грустью чувствовала, что это не исходит от сердца. Она направилась было к двери, но задержалась.

— Уже поздно, милый. Ты еще долго?

— Да нет, не долго. Кое-что хотел доделать. Ты ступай, ложись, я скоро приду. Освобожусь и тут же приду. — Он отвернулся, стараясь не встречаться с ней взглядом; ему не хотелось признаваться, что последнее время эти слова звучат слишком часто. — Я не задержусь, Клер! — повторил он настойчиво. — Ступай. Я скоро!

Она спокойно удалилась. Он вновь подошел к окну и долго стоял, глядя в холодную гладь безответного моря, думал, что было бы, если бы он все сказал Клер, и спрашивал самого себя, сколько это все может продолжаться?

Даже зимой в элегантных городских скверах Сиднея приятно посидеть. Воистину, у нас самый прекрасный климат, с благодарностью думал Роберт, прокладывая путь среди толпы людей, высыпавших на обеденный перерыв. Почему бы хоть один день не поработать как следует, вместо того, чтобы гоняться за призраками и клочками воспоминаний, спрашивал он себя. Почувствовав прилив сил, он устремился к зданию епархиальной консистории с твердым намерением засесть за работу и не вставать, пока не переделает все, что себе наметил.

— Добрый день, мисс Причард.

— О! Добрый день, настоятель!

— Мисс Маккарти!

— Настоятель!

„Ох, эти глаза!“ — мечтательно подумала мисс Причард. Хорошо бы он почаще нуждался в ее услугах! За другим столом мисс Маккарти, благочестивая христианка и столп епархиальной общины, только что мысленно похоронила миссис Мейтленд и плыла по соборному проходу об руку со своим отцом к овдовевшему, но, к счастью, не безутешному настоятелю. Неприступный для всякого поползновения мужского тщеславия, которое могло бы распуститься махровым цветом на щедрой почве всеобщего женского обожания, Роберт вошел в свой офис и приступил к работе.

На столе высилась солидная груда бумаг — каждая была снабжена припиской, сделанной дотошной рукой мисс Причард, на предмет первоочередности и важности. Сбросив пиджак, он начал закатывать рукава. Работа! Отлично! Именно то, что ему нужно. Хватит самобичевания. Работа вернет его к нормальному состоянию! Он потянулся, как борец, бросил последний взгляд в окно на залитую солнцем толпу внизу и вернулся к столу.

Внизу… внизу, там в сквере! Его словно током ударило, и он вновь бросился к окну. Пятно льняных волос, макушка совершенной по форме головы…

Пол кабинета покачнулся под ногами. Перед глазами промелькнула сцена в соборе, — водопад белокурых волос, склоненная в молитве круглая детская головка на юном, женственном теле…

Она подняла голову и посмотрела в окно его кабинета. Казалось, девушка заглянула ему прямо в душу, и в этом тяжелом неподвижном взгляде читался тот же вызов, та же целенаправленность и требование ответа. У нее было личико идеальной овальной формы, весенний цветок с большими темно-синими глазами, золотистая кожа и прямой носик, ровные белые зубы и полные, красивой лепки губы, которые, казалось, принадлежали кому-то другому — старше и умудреннее.

Лицо девушки из собора… Но кроме того это было лицо с газетной вырезки… лицо девушки, умершей двадцать лет тому назад…

— Настоятель? Настоятель Мейтленд! Да в чем дело, что стряслось?

Но, как потом докладывала мисс Причард архиепископу, явившемуся в назначенный срок и нашедшему кабинет пустым, настоятель выскочил в одной рубашке с закатанными рукавами, ничего не объясняя, — и, могла бы добавить она, не будь столь благочестива, абсолютно в невменяемом состоянии.

Гонимый неведомой силой, Роберт стремглав слетел по ступеням и устремился к скверу. Но там уже никого не было. Он бессмысленно уставился на пустую скамейку, словно пытаясь материализовать девушку силой своего взгляда. Потом стал дико озираться по сторонам.

В конце сквера мелькнула белокурая головка и исчезла из поля зрения. Он помчался за ней и вскоре вновь увидел. Однако осторожность удержала его от опрометчивого поступка — не может же он вот так просто за здорово живешь подойти к незнакомому человеку? Тяжело дыша, Роберт двинулся вслед за ней.

Это оказалось не так-то просто. Толпы сиднейцев вышли насладиться весенним солнышком, и преследование превратилось в сущий кошмар: бесконечная погоня, постоянно теряемый из виду объект слежки и ко всему прочему — несмолкающий внутренний голос, нет вопль: „Зачем я все это делаю?“ Он чувствовал, что сходит с ума.

Наконец девушка нырнула в подземку, села в поезд, и он вновь потерял ее из вида. Как пес, идущий по следу, он прошел через весь состав, мчащийся по бесконечным сиднейским окраинам, и столкнулся с ней на какой-то дальней станции. Потом она вышла на улицу, и он снова потерял ее.

На сей раз найти ее не удавалось. Он пробежал всю улицу, заглядывая в магазины, затем вернулся на станцию метро, чтобы убедиться, что ничего не упустил. В витрине небольшой лавочки он увидел себя: запыхавшийся, в одной рубашке, волосы в беспорядке, во всем облике написано нездоровое возбуждение и отчаяние.

Кое-как приведя себя в божеский вид, Роберт стал думать, что делать дальше. Так ничего и не придумав, он зашел в кафе в надежде посидеть спокойно и собраться с мыслями. Это была типичная забегаловка, бар-закусочная с пластиковыми цветочками на пластиковых столиках, с вечно работающим телевизором и несколькими зачуханными посетителями. Из двери подсобки, завязывая фартук, вышла юная девушка. Льняная головка склонилась сосредоточенно, два белокурых крыла волос падали на лицо.

— Чего-нибудь хотите? — Улыбка ее была лукавой, почти самодовольной, словно она знала, что происходит.

Его вдруг охватила злость на самого себя и на нее. Почему он гнался за этой девицей? И с какой стати она на него так смотрит?

— А? Что бы вы хотели?

Он мучительно соображал, что сказать.

— Не знаю. А что вы можете предложить?

— Здесь всегда хорошая рыба. Сегодняшнее блюдо — филе леща. Но и цена ничего.

У нее был английский акцент.

Почему? Но он решил не спрашивать. Сколько ей лет? Девятнадцать? Двадцать?

— Ну в таком случае филе, пожалуйста.

— Пить будете чего-нибудь?

— Пить?

— Ну, вы знаете… — Она постучала карандашиком по блокноту, выражая нетерпение, и перечислила, — пиво, минеральная вода, молоко, чай, кофе…

— Нет, спасибо.

Она подняла дуги своих правильных бровей, словно говоря: „Ну как хотите!“ и удалилась. Та скорость, с какой появилось на его столе филе, вполне могла служить объяснением, почему именно это блюдо предлагалось так настойчиво. Но какое это имело значение? Он не мог есть, даже думать о еде.

— Простите, пожалуйста, — сказал он, когда девушка уже собралась уходить, — не поймите это неправильно — но я вас знаю, правда?

Холодные голубые глаза прожгли его насквозь.

— Откуда?

— Из собора. Я там настоятель и видел вас за причастием, так ведь?

— Салат и чипсы?

— Простите?

— К филе. Забыла спросить. Я здесь недавно. Иногда делаю что-нибудь не так. Вы хотите? За них специально платить не надо. Они входят в стоимость блюда.

— Ааа… да… пожалуй…

Но когда появились салат и чипсы, его уже не было. Только крупная банкнота под тарелкой с нетронутым филе свидетельствовала о визите.

Собрание по спасению „Алламби“ не заладилось с самого начала, когда Роберт, не вдаваясь в пространные объяснения, попытался пригласить группу влиятельных людей, многие из которых не могли прийти. Тогда он решил, что сломать лед поможет обед, но несмотря на чудеса, творимые Джоан на кухне, атмосфера на протяжении всего вечера оставалась холодной и натянутой. Теперь он почувствовал, что их не прошибешь. Глядя на недоверчивые лица за столом, Роберт признался себе, что начинать надо было раньше, судя по всему, он упустил шанс спасти дом из-за собственной медлительности, из-за того, что весь с головой ушел в свои дела, а в общем, что скрывать, из-за одержимости тайной неуловимой девушки.

Да и стоил ли этот обед таких трудов? Глубоко подавленный, он задавался вопросом, была ли это удачная идея или скорее эмоциональная, а не разумная попытка отреагировать на первую просьбу Клер? Самой Клер, такой горячей поборницы сохранения дома, его принципиальной сторонницы и защитницы, нигде не было видно. Она не оправилась от шока, когда узнала, что Роберт пригласил Мика Форда на званый обед в резиденции настоятеля, в числе именитых людей, которых он хотел убедить в необходимости пересмотреть решение о передаче места под строительство.

— Мика Форда? Но почему его?

Роберт прекрасно понимал, что ненависть Клер к человеку, который обрек ее брата на пожизненное заключение, никогда не иссякнет. Но не позвать на это собрание Мика Форда было нельзя.

— Потому что он нужен мне, Клер. Или, если хочешь, обитателям „Алламби“.

— Он нам нужен был двадцать лет назад. И смотри, что мы имеем!

— Если я смогу привлечь Мика на свою сторону, — продолжал настаивать Роберт, — если удастся убедить профсоюзы, что это решение неправильное, они откажутся от проекта. И тогда предприниматели не смогут осуществить строительство.

— Одно большое „если“! Слишком большое для такой свиньи, как Форд, сам увидишь! Его интересует только то, что выгодно ему. Плевать ему на всех остальных. Да ты и сам увидишь! Во всяком случае ноги моей там не будет!

И сейчас, когда Мик Форд отодвинул свою тарелку, вытер жирные губы лучшей салфеткой Клер и с причмокиванием ценителя глотнул вина, Роберт вдруг с тоской почувствовал, что жена была права.

— Ну, так что еще, настоятель, — полюбопытствовал Мик. — Не считая роскошных блюд мисс Мейтленд? И он поднял свой бокал в сторону Джоан, сидящей напротив, подчеркнуто пародируя куртуазный жест.

— Надеюсь, мне удалось убедить вас относительно нашего дела, Мик. Как духовное лицо, я, естественно, считаю, что интересы пожилых людей „Алламби“ будут соблюдены наилучшим образом, если им позволят остаться вместе в давно сложившейся общине…

Мик экспансивно откликнулся.

— Я простой рабочий, настоятель. Переведите это на нормальный человеческий язык. Мы все здесь, — он обвел бокалом присутствующих, — получили прекрасную еду, прекрасное вино и прекрасное общество, — и он снова махнул бокалом в сторону Джоан, на сей раз прибавив к этому еще и пьяное подмигивание. Его махонькие горящие глазки перебежали с Джоан на Роберта и вдруг стали твердыми как камень. — Так сколько платить за билет?

Роберт быстро обвел глазами присутствующих. Миссис Маддокс на его стороне — он это знал; также архидиакон, новый второй священник Джеффри Райт и председатель Городской опеки, чья, казалось бы неподверженная никаким случайностям постоянная аренда, предоставленная Церкви, была в клочки разорвана дотошными адвокатами предпринимателей.

— Ладно, Мик, пусть будет так. Я бы хотел, чтобы этот проект заморозили. Для этого мне нужна поддержка профсоюзов. Что вы можете сделать?

Мик вытянул губы и присвистнул.

— Немногое. Ничего.

Роберт настаивал.

— Я знаю, что профсоюзы закрыли одно такое строительство несколько лет назад.

— Все могло быть. — Мик смотрел в потолок.

— Ну и?..

— Что ну и?..

— Ну и сейчас вы могли бы сделать то же самое еще раз — для нас? Для „Алламби“?

Мик продолжал внимательно изучать потолок.

— То было тогда, настоятель. А это сейчас. Знаете, я склонен думать, что проект реконструкции „Алламби“ стоит свеч.

Его уже купили, вдруг дошло до Роберта, — купили со всеми потрохами. Мы спохватились слишком поздно — и с пустыми руками. Наше дело швах.

— Еще кофе кто-нибудь желает? Еще десерта, миссис Маддокс? Или мятной?

Прекрасная хозяйка, Джоан была начеку и тут же вступила, чтобы сгладить возникшее замешательство. Когда она уходила на кухню, чтобы наполнить кофейник, Мик суетливо подал ей руку.

— Привет, Джоани, — осклабился он. — Все также одна? Это не дело. — И когда потом брат и сестра Мейтленды, каждый сам по себе огорченные этой разделенностью, вспоминали унижения прошедшего вечера, трудно было решить, кому из них пришлось труднее — Роберту, который получил на глазах у всех оплеуху от Мика, или Джоан, с ее кухонными испытаниями, когда профсоюзный босс, которого так и распирало от вина и самодовольства, без конца пытался поведать о своем неизменном восхищении дочкой пастора и лез со своими жаркими сальными объятиями.

25

Атмосфера за завтраком была унылой — под стать дню. Утро начиналось пасмурное; низкое, неприветливое небо почти совсем закрывали плотные серые облака. Но уныние внешнего мира вполне гармонировало с душевным состоянием Роберта.

И общее настроение в резиденции настоятеля было далеко не веселое. Клер, как чувствовал Роберт, не могла простить его безразличия к „Алламби“ до сих пор, хотя это дело уже явно проиграно. Но хуже то, что он не мог поделиться с ней происходящим в его душе, хотя он и себе-то не в силах толком объяснить, что же с ним случилось. Даже Джоан, всегда ровную и бодрую в любое время дня, теперь не было видно. Пробормотав что-то на прощание, Роберт вышел из дома.

Въехав в центр, он припарковал машину в некотором отдалении от старого благопристойного квартала и медленно двинулся в нужном направлении. Дважды проходил он мимо двери, в которую должен был постучать, и только на третий раз преодолел нерешительность. Ждать пришлось недолго.

— Настоятель Мейтленд? Доктор Бейлби примет вас сейчас! — спокойный голос секретаря пригласил его в святая святых.

— Роберт!

— Меррей, как поживаете? Очень мило с вашей стороны принять меня так запросто, без специального назначения.

Энергичные рукопожатия двух мужчин свидетельствовали о теплоте их отношений.

— Как я поживаю? Сдается мне, что этот вопрос я должен задать вам. Ну, присаживайтесь. В чем дело? Помнится, мы развеяли беспокойство в связи с обмороком нашими неврологическими тестами. Появились новые проблемы?

Роберт вздохнул.

— И да и нет. Сам не знаю. О, Боже, Меррей, я не знаю!

— Мммм? — Меррей молчал, склонив голову набок, словно мудрая старая птица, глаза его светились симпатией; он ждал, когда пациент сам заговорит.

— Это не физическое. Головные боли, правда, бывают — иногда сильнее, чем раньше, — ко здесь дело не в них. Появилось много нового — но я уверен, абсолютно убежден, что это как-то связано с прошлым. — Роберт остановился, и кривая улыбка тронула его губы. — Доктор, надо ли поднимать это все снова? Спустя столько лет? Вы главный эксперт. Неужели есть хоть какой-нибудь шанс расколоть этот испорченный орешек?

— Расколоть? — Меррей помолчал, обдумывая сказанное. — Вы хотите сказать — восстановить вашу память? Все, что случилось с вами тогда?

— Отчасти да.

— А что еще, Роберт? — Меррей прощупывал. — Почему вы возвращаетесь к этому сейчас, спустя двадцать лет?

Роберт задумался и, не торопясь, заговорил.

— Знаете, в моей жизни появились такие вещи… которые я не понимаю. А я бы не хотел…

Меррей улыбнулся.

— С большинством людей такое случается, Роберт. Это называется возрастным кризисом, он часто бывает в ваши годы. Это не значит, что у вас что-то с головой не в порядке. Просто происходит переоценка ценностей, вы недовольны своей жизнью, бытом, карьерой. В епархии, — он чуть помешкал, — у нас все в порядке?

Роберт беспокойно заерзал на стуле.

— Раз уж вы затронули этот вопрос, Меррей… В Церкви я не на последнем месте, тут все нормально, но никогда еще я не чувствовал себя дальше от того, что хотел бы делать! Не для того же я стал священником, чтоб трясти богачей! Пусть даже только в благих целях!

— А Клер! — Меррей понизил голос. — Дома как?

— О!..

Боже мой, подумал Роберт, здесь, пожалуй, хуже некуда. Мы расходимся, мы все дальше, это невозможно отрицать. И я не знаю, почему… или откуда начать, чтоб поправить положение…

Он перехватил добрый вопрошающий взгляд Меррея и криво усмехнулся.

— С чего начнем?

— С начала! — Меррею уже многое стало ясно. — Вот что я скажу вам, Роберт, если вы действительно хотите попробовать, думаю, это возможно. С того времени, как мы начали заниматься восстановлением вашей памяти, появилось много нового — препараты, терапия и масса всего прочего. К тому же я изучил кое-какие новые методы — гипноз, например. Да и вы стали крепче, гораздо крепче. Раньше нам приходилось продвигаться мелкими шажками, надо было соблюдать осторожность — вы еще были подвержены посттравматическим явлениям. — Он помолчал и пристально взглянул в глаза Роберта. — Но прежде скажите мне одну вещь.

— Какую?

— Что заставляет вас думать, что вы можете расковать что-то такое, чего сейчас не знаете?

— В этом-то все и дело! — Меррей видел, что отчаяние Роберта, его недовольство собой дошли до опасной черты. Необязательно было квалифицированным психиатром, чтобы понимать: этот человек, если у него произойдет короткое замыкание, может взорваться, и последствия будут ужасные.

— Откуда я знаю? А как я могу?

Роберт почти кричал; его буквально душила ярость от бессильных попыток понять, что творится в собственной душе.

— У меня остались какие-то ошметки вместо памяти и бесконечные дыры в голове! Даже то, что происходит со мной, я толком не понимаю!

— Успокойтесь, Роберт, — говорил медоточивым голосом Меррей. — Есть только одно решение. Я, конечно, помогу. Но и вы должны помочь мне! Я должен знать, с чего начинать.

— Давайте попытаемся вернуть мне память. Я знаю, что если б только удалось вспомнить…

— Нет, Роберт. — В голосе Меррея звучало глубокое сочувствие. — Нет, это неверный путь. Начнем с того, что случилось с вами за последние несколько дней, отчего вы почувствовали вновь необходимость вспомнить прошлое. Ведь если на то пошло, последние двадцать лет вы были вполне счастливы с той памятью, которую вам удалось восстановить. И еще я должен вас предупредить об одной вещи. Со времен Фрейда нам известно, что если какое-то событие забыто — то есть сильно подавлено, — это значит, прежде всего, что есть веские основания для психики поступать таким образом. Уверены ли вы — уверены на все сто процентов — что готовы ко всему, что бы мы ни откопали?

— Миссис Маддокс? — Профессиональная тренировка позволила Джоан скрыть раздражение. Она ведь знала, что так будет, знала с того самого момента, когда поняла, что Роберт ушел, не сказав куда. Обычно она знала каждый его шаг, поэтому всегда могла сказать звонившим, где он и когда будет дома. Но сегодня… А телефон, как назло, ни минуты не молчит! — О, извините, но в данный момент его нет, что я могу передать? О, неотложно? „Алламби“? Надеюсь, он позвонит до обеда… или после… и я тут же скажу ему, как только он объявится…

Он должен знать. Погруженный в свои мысли, Роберт дошел до машины, отпер дверцу, сел на место водителя и застыл в раздумье. Теперь было ясно: во что бы то ни стало он должен через это пройти. Даже первый сеанс с Мерреем уже продвинул его. В конце концов не может же он всю жизнь болтаться как дерьмо в проруби. Пора все выяснить — и как можно скорее. А это значит задавать вопросы — так сказал Меррей, задавать вопросы, от которых он до сих пор уклонялся. Спрашивать кого угодно. И лучше начать сегодня. Не откладывая в долгий ящик. Расправив плечи, он наметил путь на запад, включил зажигание и поехал.

— Мы вас не ждали сегодня, сэр… нам нужно разрешение, вы же знаете, особенно для заключенных категории А… правила…

Роберт видел, что офицер охраны не хочет взять на себя ответственность и тянет резину, ссылаясь на инструкцию. Но в то же время он знал, что, если тот захочет, то может быть и любезным.

— Конечно, конечно, я понимаю, — и он попытался говорить со всей убедительностью, на которую был способен, — но учитывая особые обстоятельства… проезжал мимо… был бы очень обязан, если возможно…

— Роберт! Рад видеть тебя! Что за сюрприз!

Несмотря на поглощенность собственными заботами, Поль заметил, что Роберт похудел и выглядит очень взвинченным. Но он был без ума от счастья — получить такой подарок в его скудном расписании, по которому полагалось всего одно посещение в месяц! Вдруг лицо Поля омрачилось.

— Мама? Она не…?

— О, нет, нет!

— Значит, Клер? — Он был сильно обеспокоен.

— Да нет, с ней все в порядке, у нас все нормально. Я просто… — Он не мог сказать Полю, „проездом“, как охраннику, потому что Полю был прекрасно известен его образ жизни, его привычки и обычная занятость, да и без того ясно, что немногие оказываются „просто проездом“ в районе самой охраняемой из всех тюрем, расположенной, кроме того, в глухом месте, за многие мили от ближайшего населенного пункта. — Я… я был неподалеку, — неуклюже закончил он, — и… захотел увидеть тебя… один… поговорить как мужчина с мужчиной.

— Понимаю! — Еще красивое лицо Поля опять приняло озабоченный вид. — Ты беспокоишься по поводу этого чертова досрочного освобождения — из-за мамы и Клер — как они воспримут отказ. И я тоже, старина, и я тоже! Меня уже столько раз обманывали! Скажу прямо, не знаю, есть ли у меня шансы.

Собственные огорчения отступили на задний план, полный сочувствия Роберт предоставил Полю выговориться.

— Ты думаешь, на этот раз тебя освободят?

— Освободят? Мне только что сказали, что дело передано на рассмотрение начальства! Наверху его сначала приостановили, ублюдки! — Он в ярости ударил жилистым кулаком по ладони. — Но сейчас оно уже где-то здесь!

Потрясенный явными проявлениями ярости и отчаяния, которое Поль обычно скрывал от него и Клер в дни свиданий, Роберт осторожно спросил:

— Какие шансы?

— Ты хочешь сказать, какие против? — С сардоническим смехом Поль потряс кулаками, выказывая всю накопившуюся ярость, и начал перечислять причины, по которым досрочного освобождения ему нечего ждать. — Попытка к бегству — раз. Вторая — через год-два.

— Но это было десять лет назад.

— И с тех пор я такой паинька — только не для них! — И он безжалостно продолжил список прегрешений. — Отказ посещать воскресные богослужения — прости, Роб, я тебе об этом не говорил. Мне не за что благодарить Его, ну, а лицемерить каждую неделю за какие-то вшивые поблажки мне как-то не с руки.

— Но не могут же это тебе ставить в вину?

— Не могут? А если это толковать, как дурное поведение, а? И последнее, но не лучшее, так сказать, сливки коллекции — „призыв к насилию“.

— Но ты же хотел прекратить эту драку! — в гневе воскликнул Роберт.

Поль только пожал плечами, глаза его горели как антрацит.

— Я там был. Парня убили. А стачку, из-за которой сыр-бор разгорелся, возглавлял я.

— Но столько лет прошло, столько лет!

— Прошлое никогда не умирает, Роберт. Оно возвращается.

— Но это же известные люди, умудренные опытом!

Поль только скорчил гримасу.

— У них короткая память, ты думаешь? Нет, они все помнят, эти ребята. Как и я. Я все помню. Ничего не забываю.

Забывать… забывать, чтобы помнить… Роберт наклонился к Полю.

— Поль, я хотел как раз поговорить с тобой об этом. Та ночь… когда произошла трагедия… ты помнишь?

— Помню ли я? Бог ты мой, Роберт, о чем ты говоришь? Неужели ты думаешь, я могу забыть? — Вновь поднялась волна ярости, но где-то подспудно. — И когда я выберусь — сколько бы ни пришлось ждать — первым делом, и я твержу себе об этом годы и годы — первым делом я разыщу мистера Мика Форда и преподам ему несколько уроков памяти. Уж поверь мне, я все до тонкости разработал и точно знаю, как буду учить его уму-разуму.

— Поль!

Роберт перегнулся через стол и схватил его за плечи.

— Да, пойми ты, месть — это не ответ. Ради Бога, оставь это в покое! Сосредоточься на том, что в действительности было. Нам всем необходимо знать, что именно случилось в ту ночь. Что ты действительно помнишь? В конце концов, тебе в эту ночь проломили череп, как и мне.

— О, нет, приятель, не мне!

Поль заговорил быстро, почти скороговоркой, чувствовалось, как он взбешен.

— Уж это-то ты на меня не вешай! Джим Калдер меня отделал, и я вырубился ненадолго — не спорю. Но в тот день в нашей семье был только один с пробитой головой — и это ты! Ты был кандидатом в покойнички, а не я, шурин! И что бы я ни делал, я знал, что делаю, черт побери — и я знаю, что не убивал Джима Калдера, хоть этот ублюдок того заслуживал!

С огромным усилием Роберт попытался успокоиться и взять себя в руки.

— Поль, — произнес он как можно отчетливее, — тогда скажи мне… Если ты помнишь эту ночь — если ты помнишь все, что случилось с тобой — помнишь ли ты хоть что-нибудь, что-нибудь вообще — о том, что случилось со мной?

Ничего.

Этого можно было ожидать.

Но он все же надеялся, что Поль сможет дать ему какой-то ключ…

Затем был долгий, изнурительный путь обратно в Сидней, гонка по пустынной дороге с ощущением рези в глазах, тяжести во всех членах и сосущего холодного отчаяния, словно плесень разъедающего душу. Ему не следовало бы позволять своим мыслям возвращаться к девушке, но они сами устремились в нужном направлении, и он не стал противиться. Съехав с автострады на первой окружной дороге, он долго колесил по окраинным улочкам города, пока не нашел кафе.

Из дверей вышел молодой человек и, улыбаясь, помахал кому-то рукой. Заинтересованный Роберт поспешил пересечь порог. Не ей ли махал парнишка? И тут же одернул себя. А тебе какое дело? Что, у нее не может быть дружка, черт побери! Уж не ревнует ли он, чего доброго? Парень побрел, насвистывая, и каждое движение длинного стройного тела выражало переполнявшие его молодость и счастье.

Она обслуживала клиента, когда он вошел.

— Привет, — улыбаясь, бросил он.

— Привет, — спокойно отозвалась девушка. — Столик на одного? Подходит?

Она нашла ему столик и стала тщательно протирать его, что было нелишне: сидевшие перед ним оставили много мусора.

— Что-нибудь принести?

— Пиво, пожалуйста.

— Есть не будете?

Опять этот английский акцент. Откуда?

— Нет, ничего — спасибо, — промямлил он.

Она пристально посмотрела ему в глаза.

— И никак не уговорить вас еще на пару отличных филе из леща?

Он рассмеялся.

— Извините, что я тогда сбежал. Но я не хотел обидеть повара Просто вспомнил о важном свидании.

— Ну конечно. Важное свидание. — Она улыбалась ему; миндалевидная форма глаз с небольшой косинкой придавала особую живость ее лицу. Даже удивительно, как он сразу почувствовал себя с ней легко — будто знал ее давным-давно…

— М-м-м-м! — Улыбнулся он в ответ. — Забудем об этом!

— Вы оставили крупную банкноту. Я дам вам сдачу.

— Да что вы, это вам.

Она от души рассмеялась.

— Нет, правда. Я решила оставить сдачу для вас — когда вы снова придете. Сунула за стойку. Сейчас принесу. — И она направилась к бару.

Его снова охватило беспокойство. Откуда она могла знать, что он вернется? Почему была так уверена в этом?

Она возвращалась с кучей бумажек и мелочи в маленькой руке.

— Вот возьмите.

Он покачал головой.

— Я же сказал. Это вам.

Она раскрыла и без того большие глаза.

— На чай? Но это же слишком много? А к тому же вы ни к чему не притронулись? Стало быть, я вас не обслуживала.

Он ухмыльнулся, и она подумала, что он вдруг помолодел и вид у него счастливый.

— Ну ладно, давайте так. Я сейчас что-нибудь закажу, тогда вы сможете взять деньги, и каждый будет при своем интересе. Идет?

Она размышляла секунду, склонив головку набок, как ребенок.

— Ну хорошо. Что вам принести?

— А что у вас есть? — Ему от души нравилась эта игра.

— Все зависит… — прыснула она, с удовольствием подыгрывая.

— От чего?

— От того, что вы хотите.

— Дайте посмотреть…

— Я дам вам меню, тогда у вас будет больше шансов! — Она убежала и вернулась с потрепанным и замызганным меню, которое, судя по всему, имелось в кафе в единственном экземпляре. Роберт раскрыл его и расхохотался.

— А это еще что такое?

Озадаченная, она наклонилась, чтобы посмотреть, что вызвало такое веселье.

— Хлебцы особые по-домашнему, — прочитала она. — Ничего смешного тут нет. Это поджаренный сандвич — со всякими особыми съедобными кусочками.

— Уж не кусочками ли филе случайно? Оставшимися невостребованными посетителями?

Он не мог припомнить, когда так от души развлекался последний раз. Но было в этой девушке что-то проникающее глубоко в душу. Он должен побольше узнать о ней. Когда она принесла ему заказ, он высказал предположение.

— Вы англичанка?

— По произношению догадались? Да.

— Родились в Англии? Из английской семьи?

Она с удивлением уставилась на него.

— Ну конечно. А как же. А почему вы спрашиваете?

— Да просто так, — с какой-то неловкостью ответил он. — Просто подумал, были ли вы раньше в Австралии? Это ведь так далеко от дома…

— Я как-то не задумывалась. Дом там, где ты бросил свой рюкзак.

— Вы первый раз в Австралии?

— Конечно. Это последний пункт в кругосветном путешествии.

— Вы путешествуете?

— Можно так сказать, если хотите.

— А что ваши родители об этом думают?

Она пожала своими маленькими золотистыми плечиками.

— У них такая куча детей, что они и не заметят моего отсутствия. Только рады будут сбыть меня с рук, чтоб освободить место для других.

— Вы выглядите очень юной, чтобы разъезжать по миру самостоятельно.

— Возраст зависит от того, на сколько ты себя чувствуешь — а я по большей части чувствую себя на все сто.

— Но разве вы не думали о том, чтобы учиться, — в колледже, скажем?..

— Да вы что, с неба свалились? — Резкость ее реакции была неожиданной после легкости и веселья предыдущего разговора. — Это для вас все легко, для таких как вы! Чтобы учиться в школе, нужны деньги, не говоря уж о колледже, во всяком случае в Англии. Не думаю, чтоб здесь было по-другому — не считая, конечно, детей настоятеля!

В сердцах она повернулась и убежала на кухню. Он так и остался в недоумении наедине с остатками своего сандвича. Она не появлялась. Наконец он подошел к замусоленному хозяину, появившемуся из кухни сразу после того, как девушка скрылась там.

Нет, отрывисто было сказано ему, он не может увидеть официантку. Она ушла домой. Уже с час, у нее разболелась голова. Нет, он не может взять записку — что это, кафе или почта? Нет, он не может взять номер телефона — девушка приходит сюда работать, а не звонить по телефону.

Враждебный взгляд и резкий тон вывели Роберта из равновесия. Не лезь куда не следует. Он втемяшил себе в голову, будто я приударяю за ней, он думает, что я грязный старик, с изумлением думал он. Но еще только сделав шаг к выходу, он понял, что ничего смешного в этом нет. А когда наконец сел в машину и закружил по незапоминающимся улочками и переулкам, то внезапно сообразил — и от этого рассердился еще больше — что не спросил даже имя девушки.

Назад: КНИГА II 1990

Дальше: ЛЕТО