Тридцать восемь
Было воскресное утро.
Скаут сидела у окна – ждала маму. Огромный мясной рынок закрылся на выходные, улица была почти пуста, и над этой безмятежной картиной поднимался белый купол собора Святого Павла.
По телевизору показывали, как в дом номер десять по Даунинг-стрит входит член парламента от Северного Хиллингдона. Следом шла Сири Восс, прижимая к груди толстую папку, словно младенца.
Бен Кинг застенчиво улыбнулся журналистам, которые галдели наперебой.
– Примите наши поздравления! Несколько слов, господин министр!
– Вы – самый молодой секретарь казначейства в истории. Что вы чувствуете?
– Какой политики вы будете придерживаться на новом посту? Намного ли измените курс?
– Как собираетесь организовать работу фракции, мистер Кинг? Намного ли измените курс? Расшевелите их всех?
Кинг вполголоса поздоровался с полисменом, стоящим у двери, и тот взял под козырек. Политик и Сири Восс вошли в дом, а у меня опять схватило поясницу.
Стэн спал у ног Скаут. Стоило мне вздрогнуть, как он вскочил и потянулся, глядя на меня огромными круглыми глазами – хвост вниз, хвост вверх. Стэн будто говорил: «Нужно делать так каждый день, ты разве не понимаешь?» А может, просто хотел, чтобы ему дали поесть.
В кармане джинсов завибрировал телефон. Помолчал и начал вибрировать снова. Я вытащил его, прочел сообщение от Энн и подумал, что никого не знаешь так мало, как бывших возлюбленных.
– Ангел, – сказал я дочери с беззаботностью, которой не чувствовал, – мама сегодня не приедет. Что-то случилось, прости.
– Она занята, – ответила Скаут, глядя на меня без всякого выражения.
Я кивнул, не сводя с дочери глаз. Девочка пошла к столу, взяла коробку с карандашами и открыла альбом. Я немного постоял рядом, наблюдая, как она рисует голову Стэна. Получалось отлично. Красивые выпуклые глаза, уши, похожие на волнистые локоны девушек на старинных картинах, нос, напоминавший смятый чернослив, и прекрасный хвостик с «перышками» шерсти – все вышло, как настоящее.
Я взял дочку за руку, и Скаут подняла глаза.
– Милая. Мы с тобой теперь одни. Но все хорошо. Правда ведь?
Она посмотрела на рисунок и снова на меня:
– Да. Все хорошо.
Я выдохнул:
– Скаут?
– Что?
– Я очень, очень тобой горжусь.
Девочка встала, неловко обняла меня, и я поцеловал ее в макушку. Затем Скаут отправилась к себе в комнату, а следом побежал Стэн, подняв хвостик, точно перископ.
Я повернулся к телевизору как раз в тот момент, когда Бен Кинг вышел из дома номер десять. Сири Восс с охапкой бумаг семенила следом, но когда политик приблизился к журналистам, отступила в сторону.
Бен Кинг улыбнулся, слегка склонил голову набок и посмотрел в камеру так же, как часто смотрел на меня – чуть искоса, проницательным, обезоруженным и обезоруживающим взглядом, будто видел в собеседнике то, чего не видит больше никто.
И тут я заметил, что у него стеклянный глаз.
Сатклиф говорил правду. Двадцать лет назад, в той подвальной комнате, один из парней действительно лишился глаза – хоть какая-то плата за жизнь убитой девушки. Но это был не Хьюго Бак.
«Ты, – думал я, пока Бен Кинг улыбался в камеру, стоя на Даунинг-стрит. – Ты».
Я представил мальчишек, сидящих за столом. Близнецы впервые в жизни яростно ссорились. Одинаковые во всем, не считая сердец. Один из братьев изо всех сил швырнул в другого стакан. Теперь я знал: Нэда Кинга не было в подвале в ту ночь, когда оборвалась жизнь Ани Бауэр. Там был его брат, Бен.
– Папа? – сказала Скаут.
Она принесла свои боксерские перчатки – один из тех неудачных подарков, которые так часто покупают родители, еще лелея тщеславную надежду, что дети разделят их увлечения. Один из тех подарков, которыми восхищаются из вежливости, а потом кладут в шкаф и забывают там навсегда.
Однако Скаут вспомнила.
– Научи, – попросила она. – Покажи мне – как.
И я помог ей надеть перчатки. Я выбирал самый маленький размер, но они все равно были ей велики и выглядели смешно. Однако мы не улыбались.
Я поднял ладони.
– Когда бьешь, двигайся так, будто ловишь муху. Ловила когда-нибудь мух?
Она поежилась:
– Я видела, как Стэн однажды поймал осу.
– Вот и представь это. Бить нужно очень быстро и так же быстро отводить руку.
Я показал удар и снова подставил ей ладони.
– Теперь попробуй.
Скаут нахмурилась:
– У меня силы нет.
Я погладил ее по плечу.
– Милая, дело совсем не в том, как сильно ты бьешь.
И Скаут начала боксировать.
* * *
А потом, совсем неожиданно, наступил канун Рождества. Небо стало серым, чувствовалось, что скоро повалит снег.
Я сидел в темном зале школы и смотрел на одетых в простыни ангелов с крыльями, примотанными скотчем, на пятилетних волхвов с ватными бородами, на игрушечных животных в загоне. Посреди всего этого, потрясая кулачком в небеса, стояла Сердитая Овечка.
– Ангелам хорошо! – с горечью сказала она. – Ангелы могут прилететь в ясли. А мне придется идти!
Овечка – Скаут под старым ковриком, приклеенным на такой же старый рюкзак, и с носом, вымазанным черной тушью, – прищурилась, глядя вверх.
– Почему я должна идти в ясли? Я вовсе не хочу видеть младенца, которого зовут Иисус…
Потом она раскаялась и встала на колени, качая головой, а волхвы и ангелы теснились в глубине сцены.
– Ну зачем я была такой сердитой! Зачем жаловалась? Теперь-то я вижу! Наконец я все поняла. – Скаут подняла голову и посмотрела на нас. – Это особенный ребенок.
Маргарет Мэллори наклонилась и пожала мне руку. Вместе с другими родителями мы сидели в темноте и смотрели на сцену. Я давился от смеха, а по щекам текли горячие слезы.
