Двадцать один
По спортивному полю бежала лиса.
Я приехал в Поттерс-Филд за час до начала поминальной службы по Гаю Филипсу и бродил вокруг школы, вспоминая, как из лесополосы вышел окровавленный Свин.
Сегодня ни в регби, ни в футбол не играли. Лиса трусила вдоль границы дальнего поля к каменному домику. Рядом с жильем человека она замедлила бег, принюхалась и свернула в сторону.
В кармане завибрировал телефон. Звонила Эди Рен – не с работы: я слышал шум улицы и чьи-то голоса.
– Выяснила кое-что про Дункана, – сказала девушка.
– Да?
– Не судим, не водит машину, не застрахован. У него нет паспорта, кредитной карты, банковского счета и жены.
Эди явно собой гордилась. Я отчетливо представил, как она улыбается, смахнув с бледного лица прядь рыжих волос.
– Что же у него есть?
– Агент по продаже картин.
Я помолчал.
– Отличная работа, стажер.
– Галерея «Нерей». Это на севере Лондона, в начале Хит-стрит, если смотреть со стороны Хэмпстеда. Я проезжала мимо.
– По-моему, я не просил этого делать?
– Спокойно, детектив. Внутрь я не заходила. Все равно там было закрыто. Зал крошечный.
– Значит, «Нерей».
– Да. Персонаж из греческих мифов – морской бог, добрый и справедливый. А еще Нерей обладал особым даром.
– Каким же?
– Умел менять обличье.
Лиса не спеша трусила в моем направлении.
– Спасибо, – сказал я Эди.
– Вот видите. У всех есть тень.
Я записал адрес галереи.
– Когда вы собираетесь туда нагрянуть? – спросила девушка.
– Сегодня же. Когда вернусь в город.
– Подхватите меня у Центрального управления?
– Зачем?
– Поеду с вами.
Я чуть не рассмеялся.
– Нет. Это внеплановое задание:
– Вот поэтому я и хочу отправиться с вами. Официального распоряжения не нужно. К тому же это ведь я все разузнала.
Я решил, что мы обсудим вопрос потом.
– Кто такой Дункан? – спросила Эди.
Лиса остановилась в центральном кругу спортивного поля. Понюхала воздух, уткнулась носом в грязь и начала яростно копать.
– Эдвард Дункан мертв, – ответил я.
* * *
Меня потряс вид капитана Кинга.
Тот надел безупречную черную форму офицера гуркхских стрелков, но зарос щетиной, а глаза его были красными, словно он явился в Поттерс-Филд прямо с базы Брайз-Нортон и последнюю ночь провел на борту грузового самолета. Однако больше поразило меня другое – то, как похожи близнецы и как сильно они отличаются друг от друга. Они сидели в древней часовне плечом к плечу и слушали Перегрина Во, с горящими глазами произносящего речь. У Бена было гладкое лицо политика, у Нэда – покрытое шрамами лицо воина. Правда, изуродовал его не враг, а собственный брат.
Рядом с Беном Кингом сидел Салман Хан, взиравший на высоченного директора школы так, словно позже тот собирается вызвать его к доске.
– Сегодня мы собрались, чтобы вспомнить мистера Филипса, – говорил Во. – Нашего выпускника. Учителя. Друга.
Как и большинство ораторов, директор немного переигрывал. Он попросил нас заглянуть в мемориальную брошюру, где указаны годы рождения и смерти, а потом сказал, что главное – то, что находится между ними. Тире.
– Да, тире, – покивал Во.
Не имеет значения, когда родился Гай Филипс и когда он умер. Прочерк между этими датами, вот что важно. Ибо этот прочерк – жизнь.
Директор говорил о Филипсе, словно тот был чем-то средним между матерью Терезой и Христом.
Я вспомнил беднягу Свина. Как он обращался с Наташей на похоронах Бака. Как заставлял учеников валяться в грязи. Мне казалось, свой прочерк он провел, отравляя жизнь другим, но Перегрин Во обладал даром убеждения, а потому отовсюду слышались сдавленные всхлипы. И все же по каменному лицу директора я никак не мог понять, что значил Гай Филипс для него самого. Все? Или ничего?
Похоже, в часовню набилась вся школа. В первых рядах сидели учителя в черных мантиях, позади – тысяча мальчишек в зелено-пурпурной форме. Под витражным окном стоял хор. Ученики и преподаватели теснились вдоль стен, толпились в дверях.
Часовня оказалась меньше, чем я думал. В Интернете я прочитал, что ее строительство прервалось во время Войны Алой и Белой розы, и с тех пор его так и не возобновили. Здесь, как всегда в Поттерс-Филде, у меня возникло чувство, будто в мгновение ока переносишься сквозь века.
За кафедру встал Нэд Кинг.
– Окончен праздник, – прочел он. – В этом представленье актерами, сказал я, были духи. И в воздухе, и в воздухе прозрачном, свершив свой труд, растаяли они. Вот так, подобно призракам без плоти, когда-нибудь растают, словно дым, и тучами увенчанные горы, и горделивые дворцы и храмы, и даже весь – о да, весь шар земной. И как от этих бестелесных масок… от них не сохранится и следа.
Салман Хан понурил голову и заплакал. Бен Кинг не сводил глаз с обезображенного лица своего брата.
Голос капитана Кинга заполнил древнюю часовню:
– Мы созданы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша крошечная жизнь.
Капитан произнес обычную в таких случаях речь, но эти слова были полны истинного смысла. Он держал себя в руках, и в то же время его переполняли чувства. Он прекрасно справился. В таких вещах он обладал большим опытом.
Кинг вернулся к своей скамье в первом ряду, тронул за плечо Салмана Хана и опустился рядом с братом. Сзади сидели их красавицы жены и дети. Воспитанные малыши с брекетами на зубах и холеные женщины, которые даже в траурной одежде выглядели сексуально. Их огромные драгоценные камни сверкали. В этих семьях хватало денег и на одежду, и на образование отпрысков, и на исправление их прикуса. Братья Кинг и Хан наверняка любили своих близких. Однако истинные, нерушимые узы – узы прожитых вместе лет, были иными.
Потому что сейчас эти трое сидели вместе.
* * *
После поминальной службы я решил пройтись, обогнул регбийное поле, где шел урок. У всех мальчиков на руках были черные повязки в знак траура по учителю.
Звуки сталкивающихся тел, крики и смех стихли за спиной. Я подошел к домику Лена Жукова, постучал. Никто не ответил. Я поднял воротник, защищаясь от ледяного ветра, обошел коттедж и остановился.
На компостной куче лежала дохлая лиса – точно драный мешок из костей и шерсти. Кто-то аккуратно свернул ей шею.
* * *
Я вернулся в город в пять вечера. Был ноябрь, и в это время становилось темно, как ночью. Безумный лондонский час пик набирал силу. Я отправил Эди сообщение, стоя в пробке на Пиккадилли. Она ждала возле Управления и села в мой «БМВ» с торжествующей улыбкой.
– Если бы не я, – сказала Рен, – вы бы до сих пор копались в Гугле. На вашем месте я бы поехала через Риджентс-парк. Там всегда на удивление мало машин.
Через пятнадцать минут мы были на Финчли-роуд. Здесь автомобилей было много, но ехали они с нормальной скоростью. Дорога круто уходила вверх, к началу Хит-стрит. Мы взбирались на самый высокий холм города.
Я заметил, что мы недалеко от луга, где гуляли со Скаут, когда потерялся Стэн. А я и не знал, что поблизости есть художественные салоны.
На въезде в Хэмпстед, как раз перед огромным парком, собрались галереи всех мастей и размеров. Одни были высшего класса, с просторными роскошными залами и витринами, где в свете дорогих ламп выставлялись холсты. Другие, поскромнее, принадлежали местным художникам, которые продавали свои работы местной же клиентуре. Салон, который искали мы, представлял собой всего лишь темную дыру в стене.
– Вот и «Нерей», – сказала Эди.
Я сбавил скорость и, когда мы проезжали мимо, краем глаза увидел крошечный зал, что скрывался за кованой оградкой. Урну у входа кто-то перевернул, из нее на узкий тротуар высыпался мусор. Едва мы въехали на вершину холма, Эди отстегнула ремень безопасности. Я быстро нашел, где припарковаться.
Однако, вернувшись к галерее, мы обнаружили, что она закрыта. В витрине были выставлены два маленьких пейзажа. За стеклянной дверью лежала кучка рекламных проспектов и писем. «Скоро вернусь», – соврала нам табличка.
Я отступил и взглянул на дом: трехэтажное здание, одна квартира в цокольном этаже, другая – над самой галереей. Я перегнулся через оградку, заглянул вниз, посмотрел вверх. В окнах было темно. Под ногами хрустели осколки стекла.
Мы стояли на окраине Хэмпстеда. Местные предприниматели или процветали, или разорялись. Кроме галерей, здесь было несколько ресторанов и магазинов одежды. Вдоль всех тянулась одинаковая кованая решетка. Даже на самых скромных зданиях мигали красные и синие огоньки сигнализаций.
– Пойдемте, – сказал я Эди. – Мне еще нужно заехать в одно место. Куда вас отвезти?
– Я с вами.
Я посмотрел на девушку. Сколько ей? Лет двадцать пять или меньше?
– А разве у вас нет дел?
– Мы с бойфрендом встретиться сегодня не сможем. – Она помолчала. – Ему надо поужинать с женой. – Снова молчание. – У нее день рождения.
Носком ботинка Эди пошевелила мусор из урны – разбитые бутылки и пустые коробки от пиццы с потеками засохшего сыра.
– Хозяин – мужчина.
– Откуда вы знаете?
– Только мужчины живут вот так. Мужчины и свиньи.
* * *
Холлоуэй находится в нескольких милях от Хэмпстеда. В нескольких милях и нескольких световых годах.
Мы со стажером Рен остановились у дверей большого пыльного магазина, гордостью которого был манекен, одетый как солдат времен Второй мировой.
– Как вы узнали об этом месте? – спросила Эди.
– Покопался в Гугле.
У манекена в каске были надутые губы и нежное лицо парня из модельного агентства, но одели его в тяжелую форму, созданную для вторжения в Россию.
На тоненьком узкобедром мужчине висели шинель и грубый китель, мешковатые штаны были заправлены в кожаные ботинки. Все это выглядело невозможно старым и хрупким, будто рассыплется от одного прикосновения.
– Обувь не настоящая, – отметила Рен. – Остальное, возможно, да. Но не ботинки. У фрицев они разваливались. На Восточном фронте немцы отпиливали ноги павшим русским солдатам и размораживали их в крестьянской печи, только чтобы снять сапоги.
Я удивленно посмотрел на нее.
– Моему отцу нравилась Вторая мировая, – объяснила она. – «Нравилась», пожалуй, неправильное слово. Он увлекался ее историей. Купил набор дисков с документальным сериалом «Мир в войне». Ну, и все такое.
В остальной части витрины хозяин любовно расположил всякий хлам. Пуговицы, плакаты, кусочки металла и кожи, выцветшие клочки, открытки. Все это он выставил, точно священные реликвии. «Второй фронт, – гласила надпись на вывеске магазина. – Военный антиквариат». Внутри начали гасить свет.
Я громко постучал. Выглянул немолодой длинноволосый мужчина.
– Я закрываюсь.
– Мы вам не помешаем.
Увидев наши удостоверения, он отступил, и мы вошли.
– Детектив Вулф и стажер-детектив Рен, – сказал я.
– Ник Кейдж, – неохотно представился он.
Я оглядел витрины с лохмотьями и ржавыми медалями, фотографии улыбающихся людей, которые погибли много лет назад.
– Интересное местечко, – сказала Эди. – Моему старику понравилось бы. «Парабеллум» настоящий?
Она показала на пистолет Люгера в коробке из темного цветного стекла.
– Копия, – ответил хозяин, глядя на меня. – Он не стреляет.
Я вытащил папку с фотографиями и разложил их на стеклянном прилавке. Поясницу скрутило. На снимках был нож, созданный, чтобы резать глотки. Я оперся на прилавок, слегка выгнулся и выдохнул, расслабляя спину. Получилось не так, как у Стэна, но все же я почувствовал себя лучше.
– А я вас видел, – сказал Кейдж. – Где же?.. Да в том ролике на Ю-тьюб!
– Он у нас суперзвезда, – заметила Эди, перебирая потрепанные армейские куртки на вешалке, будто зашла в магазин женской одежды. – Видео пользуется бешеной популярностью.
Я повернулся к Кейджу:
– Вы меня не помните, хорошо?
– Хорошо.
Он посмотрел на снимки:
– Кинжал Ферберна – Сайкса. На всех фотографиях – он. Разные поколения одной и той же модели. Взглянуть бы на само оружие, тогда я сказал бы точнее. Вот этот с зеленой ручкой – из Канады. На нем метка легкой кавалерии принцессы Патриции. На этом надпись по-французски, видите? Его использовали французские специальные войска в Алжире с тысяча девятьсот пятьдесят четвертого по шестьдесят второй. Дилетанты считают, что «Ферберн-Сайкс» применялся только во Вторую мировую. Но Уилкинсон продолжал выпускать их и после войны, для отрядов особого назначения по всему миру. Это связано с Мясником Бобом, да?
– Вы не продавали кому-нибудь один из таких ножей?
Кейдж покачал головой:
– Я видел его только в музее.
– В Имперском Военном?
– Да.
– А какая у вас клиентура?
Он перевел взгляд на Рен, бродившую по магазину.
– Коллекционеры.
Послышался сдавленный смех – девушка натянула противогаз.
– Отцу понравился бы, – сказала она. – Скоро ведь Рождество.
– Шестьсот фунтов, – ответил Кейдж. – Сломали – купили.
Эди сняла противогаз.
– Ладно, ограничусь носками и кремом после бритья.
– И что их привлекает? – спросил я.
Кейдж посмотрел на меня, будто не верил своим ушам:
– Вторая мировая война – величайшее столкновение в истории. Погибли миллионы. Европа изменила границы, весь мир стал другим. Мы живем с наследием этой войны. И всегда будем жить. Сюда приходят только мужчины. Они думают, что война сделала бы их лучше. Что родились слишком поздно и упустили нечто важное. И они правы. Они упустили все. Не прошли великое испытание двадцатого века, а может, и всех времен.
– А мне интересно понять вот что, – сказала Рен. – Почему здесь столько нацистских вещей? Германия ведь проиграла. И все-таки вещи, с ними связанные, у коллекционеров пользуются огромным спросом. Но ведь это все равно что покупать футболку с символикой команды, продувшей финальный матч Кубка Англии.
– Думаю, дело в том, что немцы прекрасно чувствовали эстетику.
– Лучшая экипировка?
– Да.
– Если бы все было так просто, – сказала она, уже не улыбаясь. – Если бы все было так невинно.
Я разгладил фотографии на прилавке:
– Не припомните, кто-нибудь интересовался такими кинжалами?
– Конечно, интересовались. Для тех, кто коллекционирует предметы Второй мировой, это одна из самых лакомых вещей. – Его глаза заблестели от удовольствия. – В последнее время о «Ферберне-Сайксе» стали спрашивать чаще. Публикации разогрели интерес.
– Не дадите мне список тех, кто хотел его приобрести?
– Нет.
– Почему?
– Конфиденциальность превыше всего.
Мы с Эди улыбнулись друг другу.
– Чтобы загнать одну из нацистских штучек, нужно клятву Гиппократа давать? – спросил я.
Кейдж не ответил, только облизал губы.
– Послушайте, – продолжил я. – Мне не хочется устраивать у вас обыск.
Он вскинулся:
– А по какому поводу?
Я не знал, с чего начать.
– Здесь оружие. Ножи, штыки, пистолеты. Подстрекательство к расовой ненависти.
– Если вы решили, что все мои клиенты с ума сходят по нацистам, то это неправда!
– Не все. Но некоторые – точно. И я уверен, что в задней комнате или под прилавком найдется кое-что такое, что не выставляют в витрине. Так ведь? Я не буду мешать вашей работе…
– Спасибо.
– …если только вы не станете мешать моей.
Я оставил ему визитку и простые указания. Когда мы с девушкой сели в машину, свет в магазине погас. Вермахтский манекен таращился на ночную улицу.
– Вы же не думаете, что Боб купил нож здесь? – спросила Рен.
– Нет. Но он сюда еще придет.
* * *
На Сэвил-Роу я высадил Эди возле ее машины, а сам поехал туда, где в зеленом палисаднике стояли стотонные пушки. Я припарковался со стороны служебного входа и позвонил в дверь. Открыл сонный пожилой охранник, за его плечом я увидел Кэрол, которая старалась проехать в инвалидном кресле по узкому коридору.
– Все в порядке, – сказала женщина охраннику. – Это ко мне.
