Глава десятая
XX век (Кришнамурти, Раджнеш, бахаизм)

В XIX веке казалось, что процесс вестернизации приведет к простому выравниванию, что европейская модель станет всеобщей. Однако сам процесс по усвоению европейской культуры стал давать парадоксальные результаты. Даже у нас, в России, сперва шло, скажем, освоение европейской формы романа, и когда в творчестве Тургенева было достигнуто совершенство, изящество, близкое к французскому, тут же появились Толстой и Достоевский, которые это изящество переломали, создали новую форму, внесли в европейский мир русское чувство бездны, противопоставили завершенным формам Европы русскую незавершенность, русскую открытость неразрешимым вопросам — и покорили этим Европу. Европеизация России перешла в диалог России с Западом. То же получилось с Индией, Японией. Именно европейски образованные индийские мыслители — Вивекананда, Ауробиндо и другие — создали образ индийской культуры на Западе. Именно европейски образованные японцы передали европейцам и американцам свою преданность буддизму дзэн. И началось то, чего никто не ждал: миссионерство Востока на Западе.

С Запада идет наука, технология, правовые и политические институты. С Востока — культура созерцания, прислушивание к тишине, выход за рамки средиземноморской логики с ее резкими делениями на черное и белое, выход к «недвойственности». Этот Восток заговорил по-английски, он сам себя перевел на язык, доступный европейскому уму.

Один из самых ярких «западновосточных» мыслителей — Джидду Кришнамурти.

Кришнамурти родился в ортодоксальной брахманской семье в Маданапалле (возле шоссе Мадрас — Бангалур). Когда именно это произошло — неизвестно. Английская сводная библиография указывает 1895 год, справочник Чемберса — 1891. «В Индии возраст значит меньше, чем на Западе, — говорил (в 1934 г. — Авт.) Кришнамурти, — и его не записывают. Согласно моему паспорту, я родился в 1897 году. Но я не могу ручаться за точность этого».

Уже в очень раннем возрасте обнаружилась склонность Джидду к ярким эстетическим переживаниям, видениям, экстазу и трансу. Образы религиозного искусства буквально потрясали его. «Когда я был мальчиком, — вспоминал Кришнамурти в 1927 г., — я часто видел Кришну, с его флейтой, как рисуют его... Мать... много рассказывала мне о Кришне, и я создал в моем уме образ Кришны, играющего на флейте, — со всем благоговением, всей любовью, всеми песнями, всем восторгом, — вы не представляете себе, какая это потрясающая вещь для мальчиков и девочек Индии» («Кто приносит истину»). В возрасте десяти лет Кришнамурти был настолько поглощен своими видениями, что не замечал, когда нечего было есть (Сюарес, 50). Впоследствии он признавался Ландау: «У меня исключительно плохая память на то, что называется физической реальностью. Когда вы утром вошли, я не могу вспомнить, встретились ли мы два, три или десять лет назад. Я также не помню, где и как мы встречались. Люди меня называют мечтателем и совершенно справедливо обвиняют меня в отчаянной рассеянности. Я был безнадежным в индийской школе. Учителя и товарищи говорили со мной, я их слушал, и все же у меня не было ни малейшего представления, о чем они со мной толкуют. Я не могу припомнить, думал ли я в этот момент о чем-нибудь определенном, и если да, то о чем. Я, наверное, грезил, потому что фактам не удавалось отпечататься в моей памяти» (Ландау, 200).

Отец Кришнамурти, мелкий служащий, работал в штаб-квартире теософского общества в Адьяре (Мадрас). Мальчика заметил епископ Ч. Ледбитер, один из лидеров теософов. Он был поражен сперва красотой Джидду, а потом — его своеобразными способностями. Ледбитер решил, что Джидду — тот самый человек, которого теософы искали: новый Учитель мира, живой Майтрейя (будда любви), предыдущим воплощением которого на земле был (согласно теософским представлениям) Иисус Христос (Ландау, 62). Нараяниа Кришнамурти, обремененный большой семьей (Джидду был его восьмым ребенком), охотно отдал сына на воспитание епископу. Заодно Ледбитер взял в ученье младшего брата Джидду (впоследствии умершего в Калифорнии от туберкулеза). Обладая известными парапсихологическими способностями, Ледбитер занимался тренировкой подходящих мальчиков, воспитывая из них будущих оккультистов. Джидду стал его лучшим учеником.

Вскоре Нараяниа понял, что теософы отвратят его сыновей от ортодоксального индуизма, и потребовал их назад. Начался процесс об опеке. Ледбитер, обвиненный в применении безнравственных педагогических методов, вынужден был уехать из Индии. Однако теософы выиграли процесс. Попечительницей Джидду стала Анни Безант. Она увезла его в Англию и — после безуспешной попытки Кришнамурти поступить в Оксфордский университет — дала ему тщательное домашнее образование. Английский язык стал языком его мысли.

С 1912 г. теософы официально признали Кришнамурти мессией. А. Безант — женщина большого ума и воли — создала международный Орден Звезды на Востоке, с основными центрами в Индии, Голландии, США и Австралии. Время от времени Кришнамурти выступал там с лекциями и беседами, рассказывая о своем понимании жизни.

Юношеские выступления Кришнамурти не очень значительны. Оригинальной была его личность, его глубокие созерцания. Но осмысление пережитого шло по рельсам теософской теории. Только постепенно — не ранее 1923 года — начало складываться его собственное отношение к миру, выросшее из его собственных встреч с людьми и впечатлений от событий.

Теософское общество и Орден Звезды на Востоке были организациями одновременно космополитическими и связанными с Индией. Особенно тесно была связана с Индией жизнь председателя общества, А. Безант. Она играла значительную роль в национально-освободительном движении, подвергалась репрессиям властей ив 1917 году была избрана председателем ежегодной сессии Индийского национального конгресса. Личная уния теософии с Национальным конгрессом не могла пройти мимо внимания Кришнамурти и, вероятно, впервые натолкнула на мысли (довольно частые в его позднейших беседах) о сходстве религиозных и политических организаций. Противоречия индийского национально-освободительного движения, внутренние конфликты происходили на его глазах (в частности разрыв А. Безант с радикальным крылом конгресса в 1919 г.). Не прошли мимо внимания Кришнамурти и события всемирной истории: первая мировая война, Октябрьская революция. В 20-е годы Кришнамурти (как и многие другие индийские интеллигенты) с большим интересом присматривался к тому, что происходило в России, и ждал от нашей страны нового слова в развитии культуры.

Правда, до известного момента политические и другие события казались Кришнамурти второстепенными (сравнительно с видениями, которыми он был полон). Но постепенно значимость «мирского» опыта росла, и впечатления, накопленные за годы юности, были в конце концов переоценены. Этот перелом произошел в 1927—1929 гг., в чрезвычайно своеобразной форме.

Внимание молодого Кришнамурти было сосредоточено на образах, в которых теософы научили его видеть прежние воплощения. Особенно часто это был образ Будды.

(«Бессмертный друг», 1928. Сюарес, 56. Кришнамурти видел Будду в желтых одеждах — так, как ходили современные монахи. Исторический Гаутама скорее носил пожелтевшие, т. е. выцветшие одежды.)

Вокруг Кришнамурти было много шумихи и рекламы, но он жил, углубившись в свой внутренний мир, почти не замечая теософской суеты. «Чувствовалось, что в его личности нет ничего общего с кричащими заголовками газет» (Ландау, 78). Он страстно искал одного: «слияния со своим возлюбленным», — «тождества с Богом». «Я всегда в этой жизни, и возможно в прошлых жизнях, хотел одного: уйти, уйти от печали, уйти от уз, открыть моего гуру, моего возлюбленного... соединиться с ним так, чтобы никогда не быть особым существом со своей обособленной самостью» (Сюарес, 48).

В январе 1927 г. Кришнамурти почувствовал, что между ним и образом Будды, каким он воображал его, нет больше различия. Охваченный восторгом, он закончил одну из своих речей (в Калифорнии) чтением стихов:

(Ландау, 66).

Анни Безант писала об этом в следующих выражениях: «Вновь сошел Божественный Дух на человека, Кришнамурти... В течение прошлого года, с 28-го декабря 1925 г., когда Христос говорил через него семи тысячам человек в Индии, он стал быстро меняться и превратился из юноши, каким он был, в мужа, полного достоинства, силы и власти. Знавшие его здесь больше году тому назад замечают превращение его из застенчивого, сдержанного юноши в человека, излучающего любовь и счастье. В прошлом году, в Оммене, Христос говорил временами через него, но он все еще оставался застенчивым и нервным. 28-го прошлого декабря, на маленьком собрании, Господь вновь говорил через него; а 11-го января, на членском собрании Ордена Звезды на Востоке, приблизительно в 200 человек, во время его речи, его голос был Голосом, который многие из нас слышали раньше в кратких изречениях. Теперь он звучал во все время речи со властью, достоинством и мудростью, которых никто из нас раньше не знал. Молчание и тишина были удивительны. Как будто прислушивалась сама природа. В конце собрания выпал маленький дождь. Засияла радуга полной дугой и завершила собой красоту этой чудесной картины.

В нем человечество было восхищено в Божественность, и мы увидели его славу, полную благодати и истины. Дух сошел и пребывает на Нем. Мировой учитель здесь».

Репортер журнала «Теософ» прямо приписывает радуге характер небесного знамения: «Когда последние слова были произнесены, блеснула вспышка света, подобная благословению, и над долиной повисла радуга» (Ландау, 66).

Однако развитие Кришнамурти продолжалось. В своих видениях он прошел сквозь Будду (Сюарес, 58); образ рассеялся. Кришнамурти перестал видеть вещи так, как ему подсказывала мать, напевая песни

о Кришне, и теософы, воспитавшие его. Мир открылся Кришнамурти в своей естественной красоте, как бы подсвеченный изнутри, но без игры воображения. «Нет никакого бога, — заявил он, — кроме человека, ставшего совершенным» (Сюарес, 69). «Просветление — это открытие истинной ценности каждой вещи» (Сюарес, 68). А Кришна, Будда, Христос — «эти образы были проекцией его самого, его собственной сущности, к которой он стремился» (изложение Сюареса, 54— 55). После этого переворота «мирские» события вступили в центр мышления Кришнамурти, приобрели духовную значимость, стали осознаваться с такой же яркостью, с которой прежний ученик теософов переживал и осознавал только религиозные символы. Это не значит, что Кришнамурти вышел за рамки религии, религиозного отношения к жизни. Но, во всяком случае, он вышел за рамки организованной религии.

«Об этом времени, — пишет Сюарес, — он рассказывает притчу:

Однажды ученик пришел к саньяси (отшельнику) и попросил открыть истину. Саньяси толкнул его в пещеру. “Углубись в созерцание, — сказал он ученику, — и через год ты увидишь Наставника”.

Через год саньяси спросил, явился ли Наставник.

— Да, — был ответ.

— Продолжай упражняться еще год, и Наставник заговорит с тобой.

Через год Наставник заговорил.

— Теперь, — сказал саньяси, — слушай в течение года, что Наставник говорит тебе.

И в течение года ученик слушал Наставника. Когда этот третий год истек, саньяси подошел к ученику и сказал: “Теперь ты жил с Наставником, и он говорил с тобой, и ты слушал его поучения. Сосредоточься еще глубже, пока не останется больше никакого наставника. Тогда ты узнаешь истину”» (Сюарес, 55).

Религия без религиозной символики не удовлетворила теософов. Попытки достичь понимания длились два года (1927—1929) и кончились разрывом, по крайней мере, с частью прежней аудитории. Вот отрывок из выступлений Кришнамурти того периода: «Когда Кришнамурти умрет, — а это неизбежно, — вы создадите религию, ваши умы займутся составлением правил, потому что личность, Кришнамурти, представляет для вас истину. И вы построите храм, заведете там церемонии, будете придумывать фразы, догмы, системы — и создавать философии. И если вы построите великое здание, опирающееся на меня, на личность, вы будете пойманы в этом доме, в этом храме, и вам понадобится другой учитель, чтобы прийти и выгнать вас из храма, выбить из вас эту узость, освободить вас. Но человеческий дух таков, что вы создадите другой храм вокруг него, и так будет дальше и дальше» (Сюарес, 80—81).

3 августа 1929 года, на съезде Ордена, главою которого Кришнамурти (по крайней мере, номинально) являлся, он заявил о решительном нежелании участвовать в каких бы то ни было религиозных организациях. Однако теплые отношения с А. Безант сохранились. Рад-жагопал, бывший заместитель Кришнамурти по руководству Орденом, по-прежнему издавал записи выступлений своего друга. Лекционные залы в Ээрде (Голландия), Оджай (Калифорния, США), Адьяре (Мадрас, Индия) и Сиднее (Австралия) по-прежнему были открыты для Кришнамурти.

Значительная часть теософов и членов распущенного Ордена Звезды на Востоке (членами Ордена могли быть и люди, не разделявшие учения теософов во всей его полноте; достаточно было верить в призвание Кришнамурти) по-прежнему боготворили Кришнамурти и заботились о нем. Ему не приходилось работать, думать о деньгах (Ландау, 203). Друзья предоставляли ему кров, стол, оплачивали его расходы во время поездок. Кришнамурти проводил свои дни либо в созерцании, либо в беседах с людьми и лекционных поездках (есть группы его друзей во всех крупнейших странах Запада и в Индии). Писал он очень немного и долгое время ничего написанного не издавал. Только в 1956 г. начали выходить в свет «Комментарии к жизни», за которыми последовали «Эти проблемы культуры» (в 1993 г. издательство «Разум» выпустило «Комментарии к жизни », под названием «Проблемы жизни») и «Единственная революция».

В 1934 г., готовя к печати книгу, посвященную мистикам XX в., Ром Ландау провел с Кришнамурти несколько дней. Записи довольно точно передают учение Кришнамурти (это можно проверить, сравнивая их с книгами, достоверность которых несомненна). Поэтому можно считать, что ответы Кришнамурти на вопросы биографического характера тоже верно переданы. Приведем несколько выдержек.

«“Многие люди сомневаются в вас, — сказал я, — потому что вы никогда не отрицали притязаний, сделанных от вашего имени. Вы никогда ясно не сказали: “Все эти разговоры о том, что я учитель мира — чушь, я отрицаю все это”. — “Я никогда не отрицал и не утверждал, что являюсь Христом или кем-нибудь еще, — отвечал Кришнамурти. — Такие утверждения для меня просто лишены смысла”. — “Но не для тех, кто приходил слушать вас”, — прервал я. — “Если бы я сказал да, они ожидали бы, что я начну творить чудеса, шествовать по водам и воскрешать мертвых. Если бы я сказал нет, я не Христос, они приняли бы это как авторитетное суждение и действовали в соответствии с ним. Но я против всякого авторитета в духовных вопросах, против всех стандартов, созданных одним человеком для блага других. Я, может быть, не могу сказать ни да, ни нет. Вы, вероятно, лучше поймете это, побыв со мной несколько дней и поговорив со мной. Сейчас я могу только сказать, что не придаю своей личности особой важности, что бы она собой ни представляла... Важно другое — может ли помочь людям то, что я говорю им. Всякое утверждение или отрицание с моей стороны может только вызвать соответственные ожидания части людей. Когда я посетил Индию, люди меня спрашивали: “Почему вы одеты по-европейски и каждый день едите? Вы — не настоящий учитель. Если бы вы были им, вы бы постились и носили набедренную повязку”. Я мог ответить на это только одно: что каждый учит, как считает необходимым, и каждый живет по-своему. Из того, что Ганди носил набедренную повязку, а Христос шествовал по водам, не следует, что я должен делать то же самое. Ярлыки, которые навешивают на мою личность, не имеют значения, но была еще одна причина никогда публично не отрицать притязаний, сделанных от моего имени. Она связана с доктором Безант. Если бы я сказал, что я не Учитель мира, люди бы закричали: “Госпожа Безант — лгунья”. Мое категорическое отрицание причинило бы ей вред и боль. Ничего не говоря, я пощадил ее, не причинив никому вреда”» (Ландау, 201—202). Далее разговор коснулся обстоятельств роспуска Ордена Звезды на Востоке.

«“Когда вы решились распустить организацию, созданную для вас, и отказаться от всех црших земных владений? И почему вы это сделали? — спросил я. — Вы заговорили об этом впервые в 1929 г.?” — “Нет, на год или на два раньше. Но я не был уверен в этом до 1929 года. Я говорил об этом с Раджагопалом; мы подолгу обсуждали это, и при случае я сказал д-ру Безант о моем решении. Она ответила только: “Для меня все равно Учитель, что бы вы ни решили делать. Я не могу понять ваше решение, но я буду уважать его”. Какое-то время она казалась потрясенной, но она была изумительной женщиной, и в конце концов она, кажется, согласилась с тем, что я делаю. Я отказался от своей организации, потому что совершенно ясно понял, насколько все такое мешает, если вы ищете истину. Церкви, догмы, церемонии — только камни преткновения на пути к истине”» (Ландау, 202—203).

Через несколько дней Кришнамурти вспомнил другой разговор с А. Безант, более драматичный:

«...Госпожа Безант однажды сказала мне: “Я только нянька, помогающая людям, неспособным двигаться самим и нуждающимся в костылях. Это я считаю своим долгом. Вы, Кришнаджи, обращаетесь к тем, кто не нуждается в костылях, кто может идти на собственных ногах. Продолжайте говорить с ними, но оставьте меня с теми, кто нуждается в помощи. Не говорите им, что все костыли — ложь, потому что некоторые не могут без этого жить. Пожалуйста, не говорите, чтобы они перестали следовать тем, на кого они могут опереться”.

“Каков же был ваш ответ? — перебил я. — Я думаю, просьба госпожи Безант была очень законной”. — “Я сказал ей: “Я, вероятно, не могу сделать то, что вы просите. Я смотрю на всякий определенный метод или совет как на костыль, и значит — препятствие (на пути) к истине. Я просто должен отрицать все костыли — даже ваш”. Не осуждайте меня за то, что я был так жесток с женщиной восьмидесяти лет, которой я многим обязан и которую всегда любил...”» (Ландау, 214—215).

Порвав с теософией, Кришнамурти не потерял своего влияния на теософов. Правда, известные изменения произошли. Сознание Кришнамурти стало яснее, отчетливее, он научился строго отличать видения от фактов. Но главное осталось: склонность к экстатическому переживанию своего единства с миром. Это переживание само по себе, без всяких религиозных символов, делало Кришнамурти магнитом для довольно широкого круга людей. И поклонение этих людей стихийно складывалось в нечто вроде религиозного культа, хотя Кришнамурти не жалел сил, чтобы уничтожить его. Сознательно он стремился уничтожить всякий культ, всякую «организованную религию». Стихийно, всей своей личностью, он становился точкой кристаллизации новой религии. Это противоречие проходит сквозь всю его деятельность.

«Я не моралист, — говорил Кришнамурти Ландау. — Я ничего не имею против секса, и я против подавления его, полового лицемерия и даже того, что называют половой самодисциплиной, которая есть только специфическая форма лицемерия. Но я не хочу, чтобы сексом торговали распивочно и навынос, чтобы его вводили в те сферы жизни, к которым он не принадлежит» (Ландау, 212). Все это звучит чисто гуманистически. Но поведение Кришнамурти остается необычным для «мирской» жизни, не укладывается в ее нормы.

«Для меня этой проблемы секса не существует, — сказал он. — В конце концов, секс — выражение любви, не правда ли? Я лично получаю столько же радости от прикосновения к руке человека, которого люблю, сколько другой может получить от половой близости» (Ландау, 211).

На вопрос, любит ли он кого-либо больше других, Кришнамурти ответил: «...Личной любви для меня нет. Любовь — мое постоянное внутреннее состояние. Для меня не имеет значения, с кем я — с вами, со своим братом или с первым встречным — я испытываю то же чувство привязанности ко всем и каждому. Люди часто думают, что я поверхностен и холоден, что моя любовь негативна и недостаточно сильна, чтобы устремиться к кому-то одному. Но это не безразличие, это просто чувство любви, которое всегда во мне... Люди были шокированы моим недавним поведением после смерти госпожи Безант; я не плакал, я не выглядел расстроенным, я был спокоен; я продолжал свою обычную жизнь, и люди говорили, что у меня нет человеческих чувств. Как мне им объяснить, что моя любовь принадлежит всем и ее не может затронуть кончина одного человека, даже если это госпожа Безант. Печаль не может завладеть вами, если любовь стала основой всего вашего существа» (Ландау, 213).

«Были в вашей жизни люди, которые вам безразличны или кого вы просто не любите?» — спросил Ландау. — «Кришнамурти улыбнулся. “Нет людей, которых я бы не любил... Любовь просто есть, как цвет моей кожи, как звук моего голоса, — что бы я ни делал. И поэтому она остается на месте, даже если я окружен незнакомыми людьми или такими, которые “должны” мне быть безразличны. Иногда мне приходилось бывать в шумной толпе незнакомых людей; это могло быть на собрании, на лекции или в зале ожидания, на станции, где воздух полон шума, дыма, запаха табака и всего другого, что физически действует на меня. Даже тогда мое чувство любви к каждому так же сильно, как под этим небом, на этом чудесном месте. Люди думают, что я хвастун или лицемер, когда я говорю им, что печаль и горе и даже смерть не задевают меня. Это не хвастовство. Любовь, которая делает меня таким, так естественна, что меня всегда удивляет, как люди могут сомневаться в ней. И я чувствую это единство не только с людьми. Я чувствую его с деревьями, с морем, со всем миром вокруг. Физические различия не существуют больше. Я не говорю образами, как поэт; я говорю о реальности”» (Ландау, 213—214).

Из другого разговора с Ландау видно, что чувство единства с миром, которое Кришнамурти называет любовью, не всегда одинаково сильно. Случаи особой интенсивности он выделяет. Видимо, и расположение к людям у него неодинаково сильно; можно выбрать цитаты, в которых это довольно ясно высказано. Но колебания происходят на общем фоне, который Ландау назвал «постоянным экстазом».

Этот постоянный экстаз — черта многих выдающихся мистиков. Вывести из него очень трудно. Существует предание, что ал Халладж (один из первых мусульманских мистиков, суфиев) улыбался во время пыток. Когда пораженный палач спросил, чему он улыбается, ал Халладж ответил: «Разве ты можешь разлучить меня с Ним?». С другой стороны, евангельское предание сохранило слова Христа, распятого на кресте: «Господи, Господи, зачем Ты оставил меня?».

Экстатическое чувство единства с миром может быть нарушено, но только очень сильными и длительными страданиями. Кришнамурти никто не подвергал пыткам; ему не пришлось даже выполнять неприятную, механическую, выматывающую работу или жить в коммунальной квартире. А обычные неприятные впечатления плавают на волнах его «постоянного экстаза», как урна с окурками и плевками, подхваченная океанской волной. Средний человек видит урну, и это впечатление целиком заполняет его; Кришнамурти видит урну на фоне постоянно перекатывающихся через него ритмов, созданных волнами океана, шумом сосен, игрой заката на горных хребтах. И урна превращается в точку.

Жизнь Кришнамурти строилась так, что впечатления от красоты никогда надолго не прерывались. Он отдыхал от встреч с людьми в Кармеле (Калифорния), судя по описанию — одном из самых красивых мест на земле. Книги он читал только художественные, захватывающие своим ритмом: «Я читаю все, что кажется мне интересным: Хаксли, Лоуренса, Джойса, Андре Жида» (Ландау, 207). Ни в газеты, ни в журналы, ни в научные и философские труды, логика которых безразлична к красоте мира и отрывает от нее, Кришнамурти не заглядывал: «Я никогда не читал авторов философского и подобного склада. Я не могу их читать. Очень жаль, но я просто не могу. Жизнь и реакция на жизнь — вот все, что меня интересует. Все теории внушают мне отвращение» (Ландау, 206).

Любимое занятие Кришнамурти — прогулки по холмам, поросшим сосновым лесом, с видом на Тихий океан с одной стороны и высокие горы — с другой. Бывая в Индии, он тоже предпочитал бродить по полям или по берегу океана, а не жить в городе. На прогулке его часто охватывало то «живое переживание внутренней открытости жизни», о котором он много раз писал.

Вот случай, по свежим следам рассказанный Ландау: «Я шел домой вдоль берега, когда меня так глубоко охватило сознание красоты неба, моря и деревьев кругом, что это было почти чувство физического наслаждения. Все различия между мной и вещами вокруг меня перестали существовать, и я шел домой, полный сознанием этого чудесного единства. Когда я пришел домой и сел с другими за ужин, мне почти показалось, что я должен оставить свое внутреннее состояние за ширмой и выйти из него, но, хотя я сидел с людьми и разговаривал с ними о чем попало, это сознание ни на секунду не покидало меня».

«Как вы пришли к этому состоянию единства со всем?» — спросил Ландау. «Меня уже спрашивали об этом, — отвечал Кришнамурти, — и я всегда чувствую, что они ожидают услышать драматический рассказ о каком-то чуде, благодаря которому я внезапно стал единым со вселенной. Но ничего подобного не было. Мое внутреннее сознание всегда было со мной; хотя понадобилось время, чтобы почувствовать его более ясно; и также понадобилось время, чтобы найти слова, способные описать его. Это не было внезапной вспышкой, а медленным, но постоянным разъяснением чего-то, что всегда было. Оно не росло, как люди часто думают. В нас не может расти ничего такого, что имеет духовное значение. Оно должно быть во всей своей полноте, и единственное, что происходит, — это наше все большее и большее сознание его. Только наша интеллектуальная реакция... нуждается во времени, чтобы стать более членораздельной, более определенной» (Ландау, 221). Нетрудно заметить в этих словах Кришнамурти аналогию с одним из догматов северного буддизма: «Каждый человек по природе Будда; но не каждый это сознает».

Можно попытаться описать психологию Кришнамурти, основываясь на его исключительной по силе и своеобразной по характеру эстетической восприимчивости. Существует простое бытовое деление людей, слушающих скрипящую пластинку: одни воспринимают музыку, отвлекаясь от скрипа; другие воспринимают скрип, совершенно разрушающий музыку. Кришнамурти принадлежит к людям первого типа и может рассматриваться как его эталон, как единица, по отношению к которой все остальные суть дроби. В детстве и в юности он грезил образами и ритмами религиозного искусства; «пройдя сквозь Будду», он продолжал жить теми же ритмами, только условные источники вдохновения, созданные людьми, уступили первое место безусловному и первичному.

Кришнамурти вбирает в себя красоту бытия и потом изливает на окружающих как нравственное обаяние. Что касается слов, которые Кришнамурти нашел, пытаясь описать свой повседневный опыт, то они второстепенны по своему значению. При непосредственном контакте с Кришнамурти эти слова просто не нужны. Об этом очень любопытно говорил Ландау американский поэт Р. Джефферс, подружившийся с Кришнамурти в Кармеле: «“Что вас больше всего поразило, когда вы в первый раз встретили его (т. е. Кришнамурти. — Авт.)?” — “Его личность. Госпожа Джефферс часто говорит, что в комнате становится светлее, когда Кришнамурти входит, и я с ней согласен; он сам — самая убедительная иллюстрация его учения. Для меня неважно, хорошо он говорит или нет. Я могу чувствовать его влияние даже без слов. Позавчера мы вместе пошли побродить по холмам. Мы прошли почти десять миль, и так как я плохой собеседник, то почти все время молчали. И все же я почувствовал себя счастливее после прогулки. Сама его личность, кажется, распространяет истину и счастье, о которых он всегда говорит...”» (Ландау, 218).

Чтобы понять своеобразие Кришнамурти, его место среди людей его уровня, хочется припомнить притчу Экхарта о крюке и двери. Монахини спрашивали, как совместить страсти Богоматери с отрешенностью внутреннего человека, нашего глубинного «я», обращенного к Богу. Экхарт ответил, что отрешенность внутреннего человека — это крюк, на котором подвешена дверь страстей. Богоматерь билась в рыданиях, но внутренне она оставалась отрешенной. Продолжая эту притчу, можно вспоминать, что Христос заплакал, узнав о смерти Лазаря. Или пример с Рамакришной. К нему привели отца, потерявшего сына. Рамакришна обнял несчастного и рыдал с ним трое суток, а потом запел гимн — и отец запел вместе с ним. Таких примеров во всем наследии Кришнамурти нет. Отдельное он видит только с птичьего полета, никогда не сходя со своего неба, не разделяя (хоть на миг) страстей и горя земли. Его любовь равномерно разлита по всему творению и никогда не выходит из равновесия. К нему приходит мать, потерявшая сына, а он рассуждает с ней о понимании смерти, и разговор скользит по поверхности сердца.

Прочитав с начала до конца три тома «Комментариев к жизни», только очень редко находишь там свидетельства контакта с собеседником, понимания друг друга с полуслова. Помимо характера любви Кришнамурти, скорее парящей над землей, чем ступающей по земле, для многих труден его язык, стиль разговора. Он делается доходчивым лишь тогда, когда Кришнамурти-мыслитель уступает место поэту. Он набрасывает картины природы, в которых становится зримым дух целого, или афоризмы о медитации. Это своего рода стихотворения о прозе, полные внутренней жизни. Но беседа, следующая за этими искрами поэзии, по большей части остается сухой, не выходит из того самого царства абстракции, откуда Кришнамурти стремится вывести собеседника.

* * *

Кришнамурти чувствует себя непосредственно связанным с тем, что он называет реальностью, с целым по ту сторону частностей, и считает возможным и необходимым для каждого человека установить такую связь. Все остальные вопросы, с его точки зрения, второстепенны и хотя должны решаться, но во вторую очередь. Внимание же должно постоянно направляться к «тому, что есть». Это не бытие в обычном смысле слова. «Это» вообще нельзя назвать. «Есть только это и это осознает себя... Оно не имеет начала и слова» (Кришнамурти Дж. Проблемы жизни. М., 1995, с. 242) — т. е. не может быть выражено словом. Пространство и время в «этом» исчезают. Это чистое настоящее, освобожденное от всех следов прошлого и всякой мысли о будущем. Мейстер Экхарт (великий немецкий мистик XIII—XIVвв.) называл это «вечным теперь».

Кришнамурти описывает «это» в форме ряда вопросов, обращенных к собеседнику (пришедшему узнать, как достичь внутренней и внешней простоты): «Существует ли чувство помимо реакций, названных словом “простота”? Существует ли чувство, отдельное от слова, термина, или они неотделимы?.. Нельзя ли чувствовать интенсивно, чисто, без осквернения? Интенсивно чувствовать в связи с чем-то — с семьей, страной, с каким-то случаем — сравнительно легко. Интенсивное чувство энтузиазма возникает, например, если вы отождествите себя с верой или идеологией. Это всем известно. Можно увидеть стайку белых птиц на синем небе и почти в обморок упасть от интенсивного чувства красоты, или отпрянуть в ужасе от человеческой жестокости. Все такие чувства вызываются словом, сценой, поступком, предметом. Но нет ли интенсивности чувства без предмета? И не будет ли это чувство несравненно более великим? Чувство ли это вообще, или что-то совершенно другое... (Собеседник отвечает: “Боюсь, я не понимаю, о чем вы говорите, сэр”.) Есть ли состояние без причины? Если оно есть, можно ли его прочувствовать, и не словесно и теоретически, а действительно осознать это состояние? Чтобы быть таким образом остро сознающим, вербализация в любой форме, отождествление со словом, с памятью — должны полностью прекратиться. Существует ли состояние без причины? И не будет ли этим состоянием любовь?» (Кришнамурти Дж. Проблемы жизни. М., 1995, с. 311—312). «Но любовь чувственна, а если нет, то божественна», — отвечает собеседник.

«Мы снова запутались, — продолжает Кришнамурти. — Делить любовь на эту и ту — занятие профанов. Мы ничего от этого не выиграем. Любить без словесно-морального забора вокруг — это состояние сострадания, не вызванного никаким предметом. Любовь — это действие, а все остальное — реакция. Поступок, рожденный реакцией, вскармливает только конфликт и горе» (Кришнамурти Дж. Проблемы жизни. М., 1995, с. 312).

Логическим следствием «этого» является отказ от всякого формализованного учения. Еще в 1934 г. Кришнамурти говорил Ландау: «“У меня нет никакого учения. Если бы оно у меня было, большинство слепо приняло бы его и попыталось жить по моим словам, просто из-за авторитета, который мне пытаются навязать”. — “Но что вы говорите людям, которые приходят и просят помочь им?” — “Что нельзя”. — “Нельзя?” — “Разумеется, нельзя. Вы не можете научиться духовной истине (т. е. экстатическому принятию жизни. — Авт.) на опыте. Не понимаете?.. Жизнь слишком сложна, слишком тонка для этого. Она никогда не повторяется; нет двух печалей в вашей жизни, подобных друг другу. Каждая новая печаль или радость должна приниматься так, как этого требует неповторимость опыта”. — “Но как же это сделать?” — “Устранив память прошлых опытов, разрушив все воспоминания о наших действиях и реакциях”...

“Но это чисто негативно, и я не нахожу ничего позитивного во всей вашей схеме”. Кришнамурти улыбнулся и пододвинулся ближе ко мне: “Нет нужды искать положительное; не давите на него. Оно всегда здесь, хотя скрыто за большой кучей старого опыта. Устраните все это, и истина — или то, что вы называете положительным, — будет здесь. Она входит автоматически. Этому нельзя помочь”. Я попытался углубиться в смысл его слов и потом спросил: “Вы сейчас произнесли слово “истина”. Что же такое, по-вашему, истина?” — “Назовите это истиной или освобождением, или даже богом. Истина для меня — это освобождение ума от груза памяти... Это осознание (awareness. Возможен вольный перевод: узнавание. Узнавание Бога в природе, узнавание глубинного в жизни Духа. — Авт.), постоянная открытость сознания жизни внутри и вне нас. Следите вы за мной?” — “Да, но, пожалуйста, объясните, что вы подразумеваете под сознанием”, — отвечал я... — “Важно то, чтобы жить полностью в каждый момент нашей жизни. Это единственное реальное освобождение. В истине нет ничего абстрактного, это не философия, не оккультизм, не мистицизм. Это повседневная жизнь, это восприятие смысла и мудрости жизни вокруг нас. Единственная жизнь, которой стоит заниматься, это наша теперешняя жизнь и каждый ее миг. Но чтобы понять ее, мы должны освободить ум от всякой памяти и дать ему спонтанно воспринимать настоящее...” — “Я понимаю, но я сомневаюсь, может ли такое осознание быть выраженным в словах... Мне кажется, можно понять его, только если самому пережить такое...”», — возразил Ландау.

«Кришнамурти не сразу отвечал. Он лежал на земле, глядя в небо. “Это так, — сказал он медленно. — Но что же делать?” — “В самом деле, что, Кришнаджи? Я не совсем понимаю, что вы имели в виду, сказав мне вчера, что пытаетесь помочь людям, говоря с ними. Может ли кто-то, не прошедший сам через открытость сознания, о которой вы говорите, понять, что она значит? А те, кто обладают ею, не нуждаются в том, чтобы слушать об этом”.

Кришнамурти снова помолчал, и я мог видеть, что направление, принятое разговором, его глубоко затронуло. После некоторой паузы он сказал: “И все же это единственный способ помочь людям. Я думаю, что можно прояснить умы, разговаривая обо всем этом. При случае они сами воспримут истину. Вы не согласны?”» (Ландау, 204—206).

В зрелые годы Кришнамурти очень усовершенствовал свой язык, пытаясь словами провести к выходу за уровень слов, к истине целого, постижимой в интервалах между словами, прочитываемой между строк. Он настойчиво противопоставляет действие и деятельность, разум и мысль и т.п.

Действие (action) — ответ всем существом (всей собой, сказала М. Цветаева), а деятельность (activity) — суета реакций на дробные проблемы. Словом «разум» в русском переводе книги «О самом важном» (М., 1996) передается английское intelligence. Собеседник Кришнамурти, физик Дэвид Бом, говорит, что intelligence «происходит от слов «inter» и «legere», что значит «читать между»; «читать между строк», — подхватывает Кришнамурти (с.16). Речь идет о способности улавливать дух целого — в противоположность мысли, развивающейся по законам логики, связывая или разделяя отдельные понятия. Это очень старая проблема, сродни противопоставлению духа букве. Подобные размышления могут подвести к интеллектуальному образу целого, но не дают непосредственного переживания целого, к чувству «я видел истину» — как в «Сне смешного человека» Достоевского, в притчах Халила Джибрана, Сент-Экзюпери и, наконец, в притчах самого Кришнамурти, особенно в такой его книге, как «Первая и последняя свобода».

* * *

Кришнамурти умер в 1985 году. Последнее десятилетие его жизни — время нараставшей, а затем падавшей популярности Раджнеша, книги которого широко разошлись в советском самиздате. Раджнеш отзывался о Кришнамурти с глубоким уважением, но указывал на один его недостаток: неумение передать ищущим свое понимание жизни. В этом была негативно сформулирована его собственная программа: найти общий язык с массой выбитых из себя, заброшенных в расползающемся мире людей, ищущих духовной опоры и не находящих ее в традиционных религиях. Раджнеш пытался передать им свой опыт духовной глубины, опыт точки покоя в любом внешнем сумбуре. Этот опыт у него (до какого-то уровня) был. Некоторые его ответы слушателям напоминают Кришнамурти; например, слушатель во время беседы в Пуне 18 апреля 1978 г. спросил: «Когда я был молодым, я обычно ощущал своего рода притяжение, находясь вблизи открытых окон, наверху какого-нибудь высотного здания. Многие из тех, с кем я сейчас работаю, тоже ощущают подобное чувство. Мне кажется, что если я подойду еще ближе, то могу прыгнуть. Насколько я могу судить, это не тяга к самоубийству. Что же это?»

Раджнеш ответил: «Вы боитесь не обычной смерти — вы боитесь того, что адепты дзэн называют “великая смерть”. Вы боитесь исчезнуть. Вы боитесь потерять самообладание, контроль над собой...

Даже если общество вдруг решит сделать всех абсолютно свободными, люди не будут свободными. Люди не примут свободы. Они создадут свое собственное рабство... Свобода страшна, потому что свобода просто означает, что их не будет... Вы должны освободиться от самих себя. Вы и есть рабство. Когда рабство исчезнет, вы сами исчезнете. Иногда этот страх может появиться у вас у окна высотного здания или возле пропасти в горах... Эта физическая ситуация послужит сигналом для вашей психики. Она может дать вам идею исчезновения, и помните: страх и влечение присутствуют вместе.

Вас влечет к открытым окнам, потому что вам хочется освободиться от тюрьмы, ставшей вашей жизнью. Но это единственная жизнь, которую вы знаете, и вот появляется страх. Кто знает, есть ли другая жизнь или нет...».

«В любовном акте с мужчиной или женщиной вас охватывает тот же страх», — продолжает Раджнеш и сравнивает мистический экстаз с оргазмом, в котором страх исчезает. Кришнамурти не стал бы так говорить. Он испытывал экстатические состояния с детства без всякой связи с полом и никогда не пояснял бы мистического переживания сексуальным. И любое взрывное чувство, оргиастический взрыв чувств не привлекал его. Кришнамурти пытался передать свое приятие всей полноты жизни при полной ясности ума. Раджнеш идет навстречу аудитории. Иногда это ему очень хорошо удается. «В каждом детстве, — говорит он, — есть сатори (переживание всей целостности бытия. — Авт.), каждое детство полно сатори, но мы утратили его. Рай утрачен, и Адам выброшен из рая. Но воспоминание осталось, неведомое воспоминание, толкающее вас на поиск... Духовный поиск возможен только тогда, когда с вами случилось что-то без вашего ведома. Может быть, в любви, может быть, в музыке, может быть, в природе, может быть, в дружбе...»

Это верно: духовный поиск нельзя начать «от ума». Ум будет скользить по «уровню слов». Нужно что-то пережить — внезапный страх, внезапный восторг или медленно грызущую тоску — но так или иначе пережить неведомое, очароваться неведомым — и потом прояснить его. Но можно ли — и нужно ли — толкать к подобным переживаниям? Не соскальзывает ли иногда Раджнеш на уровень хиппи, торопящихся выскочить из обыденной жизни в сексуальную свободу, в наркотический экстаз? До какой степени Раджнеш играет с аудиторией, — оставаясь собой, — и где он заигрывается?

Кришнамурти всегда серьезен, а Раджнеш играет со слушателем, с читателем. В серии книг, созданных им, он поочередно становится на точку зрения одной какой-то религии, входит в роль страстного исповедника христианства, суфизма (мистицизм ислама), хасидизма (мистические течение иудаизма), даосизма, дзэн, тантризма... И каждый раз доказывает превосходство именно этого над всеми другими. Собранные вместе, книги Раджнеша производят впечатление карнавала ряженых, назавтра готовых отбросить свои короны и мантии. Это впечатление еще усиливается шутливыми интермедиями, воображаемыми диалогами с муллой Насреддином.

Можно все это понять в духе дзэн: для спасения нужна великая вера (в возможность достичь точки покоя), великое рвение и великое сомнение (в словах священных книг, в «букве», противостоящей духу). Но Раджнеш то и дело создает впечатление, что можно дойти, пошучивая, до самой глубины, без величайшего напряжения сил, без дисциплины ученичества.

Кришнамурти всецело жил на своей духовной глубине и редко умел сделать шаг навстречу слушателю. Раджнеш всегда готов на этот шаг. Но за одним шагом следует другой, и иногда проповедник оказывается с толпой, а не с духом, вдохновившим его лучшие страницы. Слушатель признается в любви к пошлым анекдотам. Раджнеш отвечает, что не надо ничего преодолевать, — и рассказывает для ободрения анекдот, после которого хочется сплюнуть...

Такое сознательное переворачивание всего святого вверх дном уже делалось когда-то. Раджнеш упоминает дзэн. Но еще ближе к нему тантризм.

Тантризм имел и буддийское, и индуистское воплощение. В средние века взаимоотношения буддизма с индуизмом напоминали игру в поддавки. Буддизм признал индуистских богов бодисатвами (великими святыми своей веры). Индуизм признал Гаутаму Будду аватарой (воплощением, ипостасью) Вишну. Поэтому невозможно установить, в какой среде тантризм сделал первые шаги. Тантристы пытались использовать страсти (дымящееся пламя), чтобы перейти к экстазу не-двойственности, целостности (пламя без дыма). Для начала тантризм «левой руки» (более радикальный) допускает и половую близость (в которой символически переживалось слияние Шивы и Шакти, Упайи и Праджни), и выпитый в решающую минуту обряда наркотик (все это, однако, после нескольких месяцев монашеской подготовки: обстоятельство, которое опускается в «тантризме московского разлива»).

Иногда метод достигал цели, и монах переходил к высшим ступеням духовного восхождения, добровольно затворяясь на семь лет в замурованной келье с маленьким окошечком для хлеба и воды, — чтобы ни один помысел не отвлекал его в движении к недвойственности. Однако достаточно часто следующий шаг не удавался и целые монастыри становились притонами разврата, приперченного религиозной обрядностью. В этом же направлении двигались и стойбища хиппи, окружавших Раджнеша. Они соблазнялись свободой, к которой не были подготовлены внутренней собранностью. Соблазнялся и Раджнеш — успехом. Проповеднику хотелось нравиться. Он охотно принял титул Бхагаван Шри Раджнеш (примерно говоря, господь наш Раджнеш), принимал дорогие подарки. Последние годы его были омрачены скандалами: судебным преследованием за неуплату налогов, бегством жены, прихватившей большую сумму денег. Деятельность гуру была сведена почти на нет. Но осталось наследие писателя.

Разобраться в этом наследии нелегко. Есть потрясающие страницы, есть страницы блестящие, но к меду примешиваются капли дегтя. Массовое быстрое «спасение», «освобождение», «просветление» — призрак. Мгновенное преображение — исключительно редкий, неповторимо личный случай. Хуинэн, шестой патриарх дзэн, испытал просветление на улице, услышав стих из алмазной сутры: «Воздыми свой дух и ни на чем не утверждай его». Ауробиндо в первом же опыте медитации достиг самадхи (экстатического погружения в чистый внутренний свет). Но обещать это толпе — значит лгать. Толпа может войти в церковь, где ее захватят пение, мерцание свечей, лики икон. Толпа разобьется там на исповедующихся. А массовое опьянение образами святости редко кончается добром.

Открытый вопрос — что может дать литературный карнавал великих религий, в котором каждая заявляет о своем превосходстве и трудно отличить веру от игры. В лучшем случае, это только подготовка к подлинному диалогу.

* * *

XX век дал несколько попыток религиозного эсперанто, пытающихся опередить время и дать синтетическую общую веру. Само появление этих попыток говорит о том, что есть потребность в новых формах единства. Откуда эта потребность? От того, что мировые религии в большом мире, в котором мы сейчас живем, оказались не вполне мировыми. Мировые религии возникли во вполне определенное время. Империи смешали и разрушили племена, расшатали местные культуры, племенную нравственность. Философия поставила на место веры разум — и тут же рассыпалась на десятки учений. Вакуум заполнили мировые религии. Но каждая охватила один регион, слилась с его культурой и создала свой особый «мир» (христианства, ислама и т. д.).

Всякая религия начинается с откровения, но удерживается в истории то, что отвечает на вызов времени. «Адигрантх» — священная книга сикхов, — может быть, написана не хуже других священных книг, но для распространения ее не было просторной исторической ниши. Сикхизм остался религией одной провинции.

В наше время возник новый вакуум. Границы культурных кругов, в которых укоренилась та или иная мировая религия, сейчас расшатаны натиском информации. Мы сейчас слишком много знаем об окружающем мире, мы не можем рассуждать, как странница Феклуша, что там царит султан Махмуд персидский и султан Махмуд турецкий, и вера их неправедная, и к судье люди обращаются: суди меня, судья неправедный. У нас слишком много информации. И еще одно: мы знаем, что наш мир оказался физически тесно связанным и основные проблемы могут быть решены только солидарно. А печальный опыт показал, что чисто рациональные доводы в пользу солидарности не достигают цели, когда разгораются страсти. Тут нужен какой-то более глубокий импульс, который заставляет замолкнуть страсти, и этот импульс может исходить из религиозной сферы.

В чем же причина неудач синтеза?

Первое — это неполноценность мистического или оккультного опыта. В книге «Разговоры Ауробиндо с Павитрой» передается вопрос Павитры: можно ли верить теософам, что они действительно экстрасенсорно разговаривали с древними учителями? Ауробиндо ответил, что теософы не обманщики. Им действительно казалось, что они разговаривают с учителями, но они оказались жертвой игры сил, которые называют витальными, — их иногда называют еще астральными; один из теософов будто бы разговаривал и с ним, Ауробиндо, а он, Ауробиндо, никогда с ним не говорил и не думал того, что теософ воспринял.

Второе. Слишком велика роль интеллекта. Во всякой религии интеллект, несомненно играет роль. Апостол Павел был блестящим мыслителем, и многое он продумал на чисто интеллектуальном уровне. Но только откровение создает ядро религии. Рудольф Штейнер, создатель антропософии, был сыном своего века, века науки. Его ум ученого дробился по отдельным проблемам и терял целое. Чтобы пояснить это, вспомним разговор с Рабийей, приведенный в главе 5. Ее спросили: «Что ты видела в раю?». Она ответила: «Когда входят в дом, смотрят на хозяина, а не на утварь».

В антропософии слишком много сообщений «об утвари», слишком мало чистого света вечности. Сочетая оккультные способности и интеллект, Штейнер дал очень много в области медицины, педагогики; в этих областях его традиция имеет большую ценность, но в том, что он назвал Пятым Евангелием, есть только путь души Христа в ее прошлых воплощениях. Нет целостного образа Христа, нет обаяния личности Христа, нет прорыва вечности во время и пространство. Перемены в прошлом (даже если они верно угаданы) оставляют нас в царстве времени, подменяют непостижимую тайну вечности постигнутыми секретами времени. Антропософия осталась оккультно-научным направлением культуры. Религиозного движения, сравнимого с великими вероисповеданиями, из нее не вышло.

Даниил Андреев знал о неуспехе теософии и антропософии и в своем трактате, который называется «Роза Мира», предложил новый путь. Он признает великие достоинства больших религиозных традиций, за тысячелетия своего существования накопивших драгоценный опыт. И единство человечества он мыслит себе как сближение реальных исторических религий, а не создание новой. Формой единства ему представляется Уния всех христианских религий и какая-то ассоциация с другими высокими этическими религиями; к ним он относит иудаизм, ислам, буддизм и индуизм. Однако по пылкости своего воображения Андреев не удержался на этом уровне и стал тут же придумывать форму, которую окончательно примет эта Роза Мира; беседуя со своим духом (он называет его «милым даймоном»), он даже выяснил, какой национальности будут Председатели Розы Мира, перечисляет их: там будет столько-то русских, столько-то немцев, индийцев, один еврей и один араб... Это писалось, очевидно, вскоре после войны 1948 года в Палестине, и «милый даймон» демонстрировал свою нейтральность. Но такие подробности — черты утопии, а не религии.

Более того, Андреев тут же начал размышлять о какой-то новой обрядности Розы Мира. Между тем, если исходить из Розы Мира, в которой каждая религия — неповторимый лепесток, то общим может быть только дух диалога.

Несколько особняком стоит бахаизм, число приверженцев которого быстро растет. На сегодняшний день это европеизированная космополитическая религия, но корни ее — в еретических движениях Ирана XIX века. Первой была ересь бабитов. Баб — буквально ворота, дверь — титул заместителя шиитского имама, преемника халифа Али, которого шииты считают святым. В X веке последний имам, спасаясь от преследований, скрылся, назначив «дверью» одного из своих последователей. КXI веку и «двери» исчезли. Но осталась вера, что имам, по воле Аллаха, живет и дверь к нему когда-то откроется. В 1819 году Сеид Али Мухаммед провозгласил себя бабом, а в 1844 году — махди (мессией, вождем правоверного воинства). Бабиты пытались захватить власть. После нескольких неудач, в 1850 году, баб и группа его сторонников были схвачены, подвергнуты пыткам и расстреляны. По преданию, они шли на смерть со словами, которые почти точно воспроизвел Николай Гумилёв в стихотворении «Пьяный дервиш»:

Мир — лишь луч от лика Друга,

Все иное — тень его...

Один из бабитов, Мирза Хусейн Али Нури (1817—1892), в 1852 году, сидя в тюрьме, пережил озарение и почувствовал себя преемником казненного, «тем, кого обнаружит Бог» (такое предсказание баб оставил). Высланный в 1853 году в Багдад (тогдашняя Османская империя), он приобрел сторонников среди ссыльных и с 1863 года известен как Баха Алла (Божья слава). Османские власти, обеспокоенные движением бахаитов, в 1868 году заключили еретического пророка в крепости Акра (Палестина). Просидев там 9 лет, он был освобожден и написал Китаб ал-Баха, «Святейшую книгу» бахаитов. Сын его, Абд ал-Баха, тоже подвергался репрессиям и вышел на волю по амнистии в 1910 году. В это время уже существовали группы бахаитов в Европе и Америке; Абд ал-Баха объездил Запад, проповедуя свою веру. Под влиянием западной культуры Абд ал-Баха упразднил многоженство. Третий лидер движения, его племянник, не назначил себе преемника. Бахаизм стал демократической общиной, управляемой советом верующих. Центр ее в Хайфе; там выстроен большой храм. Однако никакого особого храмового богослужения у бахаитов нет. Заповеданная ежедневная молитва (на любом языке) творится в одиночестве. Совместно отмечаются только некоторые памятные даты.

По учению Баха Аллы, Бог в каждую эпоху воплощает свою волю в новом пророке. Задача пророка — объединять людей. Авраам объединил племя, Моисей — народ, Мухаммед — нацию (имеется в виду, по-видимому, «нация ислама», единство мусульманского мира). Иисус очистил души своих приверженцев. Но осталась задача освятить человечество в целом. Это выпало на долю бахаитов. Впрочем, Баха Алла не последний пророк. Через тысячу лет придет новый. Бахаизм — единственная массовая религия, признающая условную истинность своих догматов. Вечность души понимается как вечное движение к непостижимой тайне Бога. Рай — символ восходящего посмертия, ад — символ посмертия нисходящего, удаления от Бога.

Бахаизм пока нигде не принял устойчивых местных форм, не создал эстетически разработанного культа. Его распространение — скорее признак кризиса традиционных религий, чем собственной силы.

Другие попытки создать новую мировую религию не убеждают в своей жизненности. Знамение времени — скорее распространение восточных мистических учений, освобожденных от некоторых местных особенностей и изложенных по-английски. Англоязычная версия восточной мистики создает новую ситуацию, ситуацию диалога великих религий. Распространяются прежде всего наименее рациональные, наименее книжные, наиболее практические пути мистического опыта. Именно их не хватает христианству. Заполняется ниша, оставшаяся пустой после Мейстера Экхарта, Руисбрука, Фомы Кемпийского.

Ортодоксальный ислам не захватывает, захватывает суфизм. Захватывает буддизм дзэн, а не изучение древнейших буддийских текстов. Захватывает йога, тантризм: все наиболее парадоксальное, наименее вербальное (привязанное к слову, к «букве»). Несколько особняком стоит Путь Кришны: это попытка перенести на Запад целый образ жизни. Но и здесь успех можно объяснить принципом дополнительности: христианству не хватало радости в Боге, и кришнаизм ввозит в Европу и Америку то, что их господствующие вероисповедания пока не умеют дать. Либо они научатся, либо им придется потесниться.

Наряду с плодотворными течениями есть и разрушительные. Безвременно погибшая Марина Курочкина остроумно разделила их на биофильские и некрофильские. Биофильские секты вульгаризируют религию радости в Боге, доводя ее до пошлости. Некрофильские — извращают религию страха Божьего, доводя его до ужаса кролика, оцепеневшего под взглядом удава. Этот невыносимый апокалиптический страх время от времени приводит к массовым самоубийствам. От некрофильских сект нельзя отгородиться таможней. Всё уже давно было в России: и скопчество, и «гари» (самосожжения), и сегодня есть доморощенные «Христы» и «Богородицы», кликушествующие о конце света. Меняются только даты. На памяти авторов книги первая дата была в 1974 году, потом она несколько раз переносилась.

Жизнь, однако, не сводится к уродствам. Основной поток ее несет нам диалог вероисповеданий, диалог, в котором сохраняются древние каноны, но постепенно смягчается их несовместимость. Это означает медленное, но неуклонное движение внутри каждой традиции — к последней глубине, где наступает великое бесстрастие. Без такого движения в глубину решающий сдвиг невозможен.

В шиитском исламе есть предание о скрытом имаме. В одной из легенд, связанных с этой верой, имам, явившись, не даст никакого нового откровения, но так истолкует все прежние, что исчезнет вражда между «народами книги». Такую задачу, может быть, решат ближайшие несколько веков.