Первобытные люди ярко, свежо воспринимали мир и очень наивно, неловко его классифицировали. У них было живое воображение, но слабо развитые приемы логического анализа. Поэтому далеко не все в их быту получало объяснение (хотя бы в форме мифа). Очень многое старики совсем не объясняли молодежи или объясняли одним словом: табу! Табу — священный запрет, на страже которого стоят таинственные силы. Вера в табу так сильна, что человек, случайно нарушив табу (например, съев по неведению банан, надкушенный вождем), умирает от одного страха неминуемой расплаты.

Человек остро чувствует свою зависимость от мира, боится вторгнуться в его порядок, обрушить на себя гнев неведомых сил. На каждом шагу он пытается привлечь эти силы на свою сторону или оборониться от них с помощью магических (действующих на скрытые причины) слов и жестов. Разум человека находится в плену запретов, очертивших его поведение невидимым кругом.

Система обрядов и табу — своего рода общественный инстинкт, сложившийся в незапамятные времена и прочно установивший формы племенной жизни, не давая ни вернуться назад к стаду животных, ни двигаться вперед. Во всяком случае, двигаться с такой скоростью, которая психологически ощутима и вызывает конфликты между поколениями. То, что старики усвоили — основные символы культуры, основные мифы, обряды, запреты, — они по возможности без изменений передают детям и внукам. Детей, не верящих своим родителям и дедам, в бесписьменном обществе нет: им не с чем сравнивать, нет конфликта авторитетов. Авторитет один, он свят и незыблем.

Однако прочность, каноничность племенных образцов поведения не означает, что человек полностью лишен свободы. В рамках установленного остается известный простор и для непосредственного отклика на впечатления, для самостоятельной мысли. Об этой свободе духа, о духовном богатстве примитивных племен говорят многие вдумчивые наблюдатели. Датский этнограф Йенс Бъерре, живший среди бушменов Южной Африки и полюбивший их, говорит, что примитивность образа жизни никак нельзя смешивать с примитивностью чувств. Бушмены глубоко чувствуют, и бедность языка отнюдь не мешает им выражать довольно сложные мысли. Так, например, когда старика бушмена спросили о его возрасте, он ответил: «Я так же молод, как самое прекрасное желание моего сердца, и также стар, как все мои несбывшиеся мечты». Бъерре поразило умение бушменов жить гармонично, в ладу с окружающей природой и друг с другом, полно, поэтично, ощущая близость к самым «истокам жизни». Примитивный человек вздрагивает отнюдь не только из страха перед неведомыми силами. Ему знаком поэтический трепет от любви, от счастья, от восторга перед чудом жизни. Жизнь племени находится в таком единстве с красками, звуками, запахами природы, что душа человеческая как бы все время вступает в разговор с миром. Все говорит ей — кусты, деревья, небо, солнце, луна, звезды, движения зверей, ящериц, рыб. Все переплетается, связывается друг с другом, сливается в какой-то вечный танец, в вечную песню. «Можно без преувеличения сказать, — пишет Й. Бъерре, — что они всасывают чувство ритма с молоком матери, потому что изо дня в день засыпают на материнской груди, которая движется в такт музыке и песням. Я видел годовалых малышей, которые учились танцевать...»

Это общая черта примитивных племен. Пигмеи племени бамбути танцуют каждый вечер. Без танца, без игры, без обряда они чувствуют себя духовно голодными. И необходимый труд — охотников и собирательниц ягод, кореньев, личинок, меда — сохраняет в себе что-то от игры и обряда. Он еще не стал механическим трудом, у него есть свой ритм, подобный ритмам природы. Он тесно связан с искусством. Бушмены, так и не научившиеся возделывать землю, еще 11 тысяч лет тому назад знали, что такое флейта, и умели пользоваться ею. Почти каждый бушмен, австралиец, пигмей — хороший художник, и каждый — отличный танцор. Праздник здесь не редкое событие, а основа основ их жизни. В празднике примитивный человек входит в совершенно особое настроение. Он освобождается от монотонности труда; природа и человек становятся чем-то единым и неделимым. В танце, в движении, в системе жестов, только помогая себе словом, человек создает целостную систему, картину мира.

Отдельные элементы этой картины традиционны, заучены наизусть. Но танец в целом невозможно заучить. В нем всегда есть место для импровизации. И когда танцующие доходят до экстаза, человек, воспитанный традицией, становится творцом традиции.

В танце сохраняются сюжеты, заданные трезвым восприятием предметного мира: охота, сватовство, смена фаз луны и т. п. Но эти сюжеты трактуются по-особому, празднично. Обычное рассудочное деление мира на отдельные предметы теперь невозможно. Мир как бы плавится, становится текучим, превращается в клубок вихрей, проходящих сквозь сердце человека. В этом состоянии вдохновения, опьянения миром творятся новые песни, новые подробности старых мифов, заново утверждается и в то же время обновляется предание, из которого впоследствии вырастут первые попытки личного мировоззрения.