Первая книга Библии, «Бытие», начинается с картины создания мира. На первый взгляд здесь много похожего на древнегреческие космогонические мифы. «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездной». Тот же хаос, и небо и земля, возникшие прежде всего. Но у греков небо и земля — обожествляемые родители всего живого; от них произошли сами боги. В Библии же Бог творит небо и землю, и не так, как древнейшие племенные боги, из какого-то материала, а духовно, словом. «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Это знаменитое библейское «да будет!» станет потом на долгие века символом творческого акта. Сам по себе миф о шестидневном сотворении мира ничуть не менее наивен, чем все другие мифы древности. Но в центре мифа — всемогущий творец. Он поражает своей вездесущей одухотворенностью. Зевс — всего только самое могущественное из созданий мира. Он по-своему телесен. Библейский Бог — создатель мира. Он создает его из ничего, силой духа. Зевс был подвластен Року, библейский Бог — никому.

Далекая смутная первопричина жизни находилась у греков как бы за сценой видимых явлений. Рок не олицетворяется. Неведомое врывалось в жизнь и хозяйничало в ней как хотело. Перед ним трепетали, о нем старались не говорить, пока оно само не говорило о себе. И именно ему — этому неведомому, этой скрытой от глаз первопричине всех явлений и стали поклоняться древние евреи (хотя, может быть, это случилось и не так сразу, как рассказывает Библия). Неведомое не казалось им чем-то чуждым и внешним. Они старались постичь его законы, его нравственные требования, предъявляемые человеку, старались постичь Единое, сущее, как нравственный закон. И Бога своего назвали Сущим. Имя библейского Бога Яхве (в другой транскрипции — Иегова) в переводе означает Сущий. Религия Библии — это религия единобожия — монотеизм.

О легендарном праотце монотеизма Аврааме (которого два народа — евреи и арабы считают своим родоначальником) сохранилось такое предание: однажды, взглянув на звезду, пораженный ее красотой, Авраам воскликнул: «Вот Бог мой!». Но взошла Луна и затмила звезду, и Авраам Луну назвал Богом. Когда взошло Солнце и не стало Луны, он поклонился Солнцу, сильнейшему и прекраснейшему. Но Солнце тоже зашло, и тогда Авраам понял, что ничему видимому не будет поклоняться. Если обожествить каждый отдельный предмет, предметы столкнутся между собой в споре о первенстве. Есть нечто более важное, чем каждый из них в отдельности — их связь, единство законов жизни, сверкающий, как молния, невидимый смысл всего видимого.

Такова поэтическая легенда о возникновении монотеизма. Ученый построил бы более сложную конструкцию. С его точки зрения, путь к монотеизму был гораздо более трудным. Вера в «того, который наверху», в туманный образ творца мира есть у многих племен; но она совмещается у них с верой в других небожителей, пониже. Так было, по-видимому, и у древнейших евреев. Остальное доделала история, — то, что в Библии называется «египетским рабством», «вавилонским пленом» и т. д. Начиная со II тысячелетия до н. э. судьба несколько раз забрасывала евреев далеко от родной земли. На новых местах боги были чужие — египетские, вавилонские. Покориться им — значило отдать победителю не только тело, но и душу. А свои боги до чужбины не доставали. Они были связаны с полями и горами, оставшимися в земле отцов; и люди, теряя землю, вместе с ней теряли часть своих святынь. Живым и действующим оставался только «тот, который наверху». Можно предполагать, что именно обстановка изгнания сделала туманного, невидимого верховного Бога таким интимно близким, единственно близким евреям. Ухватившись за эту уцелевшую национальную святыню, развивая и очищая ее, духовные вожди народа, пророки, возвысили маленькое племя в его собственных глазах, внушив ему веру в свое превосходство над великими цивилизациями древности, дали ему силу выстоять. В неравной борьбе с империями Средиземноморья постепенно утвердился образ единственного, самодержавного, всемогущего Бога, не имеющего никаких соперников (только на такого Бога мог надеяться народ, неоднократно отрываемый от земли и от богов земли).

Путь от племенной религии к последовательному монотеизму, религии единого Бога и единого человечества был очень долгим, исторически сложным и противоречивым. В Китае и в Индии он так и не был завершен. Там выработались иные формы религиозного сознания. Но чисто логически становление монотеизма просто и естественно — не менее, чем становление политеизма, только менее вероятно. Раз найденная и развитая, идея монотеизма делается такой же «очевидностью», как идея политеизма. Если избрать символом примитивной (племенной) культуры шаманское «мировое дерево», то можно сказать, что это дерево греки и другие народы Средиземноморья увидели как множество ветвей и листьев, прекрасных, пахучих, ощутимых — и не связанных друг с другом. Древние евреи пронесли и развили противоположную идею — единого ствола, мирового стержня. Их Бог — миродержец. Он же и «дух, веющий над водами», не только и не столько ствол, сколько (если развить тот же образ) сок дерева, делающий и ствол, и ветви живыми. Он — смысл предметов, одухотворяющий их. Представить его предметом — значит убить его, сделать из бесконечного, не имеющего очертаний — конечным, очерченным. Такая тенденция оконечить бесконечность была очень сильна у всех народов, в том числе и у еврейского. Но библейские пророки ведут с этой тенденцией яростную борьбу.

«Все, что сделал человек, — это дело рук его, это не Бог», — говорили пророки. Бог невидим, непредставим. Изображений его делать нельзя, чтобы не умалить и не унизить его жалким подобием.

В Иерусалимском храме была «Святая святых» — огороженное место храма, куда не имел права входить никто, кроме первосвященника в особый день года. Когда римляне завоевали город, римский полководец захотел узнать, что евреи прячут за своей завесой, чему поклоняются. Столько слухов ходило об этом среди соседних народов! Что там? Статуя быка или ослиная голова? Но римские солдаты не нашли там ничего. Только выход в небо.

Живое чувство бесконечности ближе всего к образу неба. И надо полагать, что люди, создавшие образ библейского Бога, долго глядели на небо или в бескрайние, ничем не загроможденные пустыни... Понемногу веками складывается высший образ. В нем все вечно, все крупно. Это грозный и справедливый владыка мира. Он воплощение добра — но он же грозный отец, беспощадно суровый к своим детям. Действия его не всегда понятны, но надо любить его, доверять ему, как дети верят отцу. Он — даятель, давший все: жизнь, землю, дыхание, пищу, и он вправе отнять их. Преклонение перед ним — благоговейное преклонение перед даром жизни, благодарность за чудо бытия. Позднее, уже в христианской религиозной традиции, которая не запрещала делать изображения Бога, Яхве глядит с потолка Сикстинской капеллы могучим седовласым старцем, микеланджеловским Богом-Отцом. Самое захватывающее здесь не в очертаниях корпуса или лица, а во внутреннем ритме, которым пронизан летящий гигант. Его поддерживают сонмы малюток-ан-гелов. Но зритель чувствует за этим лишь аллегорию особого состояния. Совершенно ясно, что не эти малютки держат его, они скорее олицетворяют исходящую от него самодержащую силу. Он — как застывшая волна творческого духа, могучий ветер вдохновения, который сдувает все мелкое.