Каждая подлинная культура — бессмертная культура. Что-то самое существенное остается от нее навсегда и будет составлять частицу духовной культуры человечества. Венера Милосская выпрямляет, «как смятую перчатку», душу Глеба Успенского*, а Елена Прекрасная возвращает смысл жизни Фаусту. Но боги Греции бессмертны не потому, что живут много веков, а напротив — живут столько веков потому, что крупица бессмертия — прикосновение к смыслу жизни — была в них всегда. Она чем-то сродни чувству, о котором писал Л. Н. Толстой, — ощущению такой предельной полноты жизни и внутренней осмысленности ее, при котором смерть кажется не существующей. Ум может знать, что ты умрешь, но все существо этого не знает, не понимает, не хочет и не может понять. «Скажите пятнадцатилетней девочке, что она умрет, — писал Л. Н. Толстой, — и она рассмеется и не поверит вам. Вот это молодость!»

Бессмертие греческих богов — это бессмертие молодости. Это половодье жизни, в которой нет ни единой щелочки. По-настоящему чувствующий весну человек переживает ощущение бессмертия. Но... и почки, и цветы, и сама весна — умирают, проходят. Так что же такое бессмертие? Обман или правда? Бессмертие, как абсолютная полнота жизни, ощущается нами, оно — есть. Но его надо уметь не только ощутить, но и удержать. А удержать его можно, следуя за почкой или цветком, то есть видоизменяясь, двигаясь вместе с ними, преображаясь. Останавливаясь, желая удержать ветшающие формы жизни, человек становится внутренне мертвым. Только отдающийся потоку жизни становится причастным бессмертию. Всякое другое представление о бессмертии уводит в сторону от живой жизни, в царство теней, о котором прекрасно сказал гомеровский Ахилл: лучше быть последним поденщиком на земле, чем царем в Аиде...

Если почка — только почка, она смертна и она умирает. Но откуда берутся листья, если почка — это только почка и ничего больше? Приходит момент, переходный момент, когда ощущение полноты только своей формы, только своей жизни исчерпывает тебя. Остается только одно: выйти за свои пределы. Ощутить, что «все во мне и я во всем» (Тютчев). Найти новые формы жизни — открытой, вселенской.

Для древних греков пришла новая переходная пора. Надо было удержать ускользающее бессмертие. Задача из прямой, видимой, ясной становилась сложной, невидимой, смутной. Прежние методы и пути исчерпывают себя. Разум уже не может ответить на новые вопросы, поставленные разумом. Боги сами здесь ничего не знают. И тогда происходит поворот к сверхразумному, выходящему за рамки всех форм, ощутимому только чутьем (интуицией целого). «Полюбить жизнь прежде смысла ее», — скажет много веков спустя герой Достоевского в ответ на неразрешимые вечные вопросы, которые встанут перед его разумом.

Сдвиги начинались медленно. Сперва они не отрицают, а только дополняют религию олимпийцев, переносят акцент на доолимпийские слои мифологии, придавая им новый смысл. Старый миф рассказывает, что некогда в Элевсин, находившийся подле Афин, пришла старая женщина, печальная и мудрая, которую царь взял воспитательницей своему сыну. Однажды ночью царица увидела, что нянька кладет мальчика в огонь, и закричала в ужасе. «Жалкие люди, — ответила на обвинения нянька, — я хотела дать мальчику бессмертие, но теперь это невозможно». И тут по дому разлились необычайное благоухание и свет, и женщина приняла свой настоящий вид. Это была богиня Деметра — богиня плодородия, нив и цветов. Она покинула Олимп, потому что Зевс отдал дочь ее Кору в жены брату своему Аиду. В бесконечной скорби искала ее мать. Между тем земля высыхала. Испуганные олимпийцы уговорили Аида на полгода отдавать Кору матери, и тогда ликующая земля снова цвела и плодоносила. Миф этот — поэтизация великой тайны умирания и прорастания зерна, замирания и расцвета жизни. Около VII века до н. э. в Элевсине складывается культ Деметры. Поклонение богине сопровождается тайными обрядами — мистериями, подобными тем, которые были у древнейших народов. Возникли целые представления, которые легли в основу театрального искусства. Установились праздники — элевсинии. То был праздник приобщения к мировой жизни, обожествления поэтического экстаза, переживания бытия как чуда.

Наряду с элевсиниями, которые охватывали сравнительно узкий круг посвященных — мистов, в Греции распространяется другое религиозное движение, захватившее широчайшие массы, — дионисизм. Дионис (Вакх), сын Зевса и Семелы, — умирающий и воскресающий бог, бог вдохновения и безумия. Казалось бы, нет ничего более противостоящего греческому духу, чем Дионис. Это — поток, который срывает плотину греческого порядка — соразмерности, симметрии, гармонии. Безмерность, стихия, разгул — вот что такое царство Диониса. Между VII и VI веками в разных областях Эллады появляются толпы вакханок — женщин с распущенными волосами, одетых в шкуры ланей, в венках из дикого плюща. Эти менады (одержимые) разрывают голыми руками диких животных и поедают их на месте, поят их детенышей своим молоком, отдаются первому встречному. Оргии, разгул, крики, кровожадность, стихия. И ощущение небывалой полноты жизни. Вакханки, впадавшие в экстаз, приобретали удесятеренную силу.

Бог Дионис — могучий бог и строго карает за неподчинение себе. Есть миф о дочерях царя Миния, которые не хотели признать власть Диониса; когда явился жрец бога звать девушек и женщин идти в леса и горы на праздник в честь Диониса, царевны не пошли за всеми, а остались дома и продолжали прясть и ткать. Но когда село солнце, во дворце начало происходить что-то невероятное: нити пряжи вдруг превратились в виноградные лозы, ткацкие станки зазеленели, обвились плющом, разлилось благоухание, раздались звуки тимпанов и флейт. Потом во дворец ворвались дикие звери — и царевны, которые пытались спрятаться от них, превратились в серых летучих мышей.

Такова была кара бога Диониса. Этот миф символичен. Сила стихии больше человеческой меры. Не так-то легко ее обуздать.

Есть только две живые силы, которые способны противостоять хаосу жизни и пустоте смерти. Это — Любовь и вдохновленная любовью Песня. На эти силы пыталось опереться новое религиозное течение, орфизм. Оно было названо по имени мифического певца Орфея. Сын музы Каллиопы, он получил от нее дар песнопения. Это он отплыл за золотым руном на корабле «Арго», и его песня победила песни сирен, околдовывавших и губивших моряков. Его песни — песни любви. Когда их вдохновительница, Эвридика, умирает, безутешный Орфей создает такую прекрасную песнь, что перед ней отступает сама смерть. Расступаются врата Аида. Трехголовый пес Кербер, адские чудовища — все стихает, усмиренное небывалым чудом. И Орфей входит в Аид, чтобы вывести из него Эвридику.

Только два раза греческая мифология говорит о воскресении, которое творит любовь. Один раз это была Алкеста, согласившаяся добровольно принять смерть вместо мужа. Высшей ценностью у греков всегда были жизнь и честь. Жизнь без чести теряла смысл. Но только два раза говорится о том, что жизнь теряет смысл без любви. Муж Алкесты, потеряв такую подругу, понимает, что его жребий хуже смерти. И боги, пораженные небывалым, не свойственным человеку подвигом, решаются добровольно нарушить свои законы и вернуть Алкесту к жизни.

Любовь Орфея также превосходит инерционные законы естества и заставляет их отступать. Новая гармония и новый свет — гармония и свет любви — побеждают мрак и хаос. Орфей воскрешает Эвридику. Но не навсегда. По условию богов, Орфей должен был не оглядываться и не видеть тени Эвридики, пока они не покинут подземное царство. Орфей же не выдержал и оглянулся. Эвридика снова умирает, а безутешный Орфей скитается по земле и в конце концов погибает, растерзанный вакханками. Мать его, муза Каллиопа, собирает растерзанное тело сына, а голова Орфея, вынесенная волнами на остров Лесбос, пророчествует там. Таким образом, физически Орфей не победил. Наоборот, торжествуют низшие силы. Но воскресает песня. И именно это учение о неумирающей песне и неумирающем духе легло в основу орфизма.

В орфизме — в отличие от религии Олимпа — душа и дух становятся важнейшей ценностью. Дух, а не тело. Впервые духовная глубина приобретает первенствующее значение. В этой глубине живут любовь и песня, и они важнее смерти. Смерть, по учению орфиков, не властна над глубиной. Это сила, отметающая наносное, поверхностное и освобождающая глубину духа. Великий немецкий поэт XX века Рильке посвящает Орфею цикл сонетов, в которых раскрывает суть «живого бессмертия».

(Перевод 3. Миркиной)

Орфизм заново переосмысляет все мифы и создает новую космогонию, подымаясь к духовно-поэтическому миропониманию. Дионис орфиков — это лишь ипостась (один из обликов) Зевса, Зевса одож-дяющего, так же как дождь есть лишь вид единого процесса, единой силы, предстающей то в виде тучи и молнии, то в виде дождя. Мир видится как целое. Намечается новое понимание гармонии — гармонии целого, ощутить которую можно только через любовь. Орфизм различает в мире два начала: дионисийское (духовное) и титаническое — плотское. Дионис, умирающий и воскресающий дух — бродило, творческая суть; титаны — формы, не желающие изменяться. По орфической мифологии титаны растерзали Диониса, но их самих испепеляет божественная молния. И из крови Диониса, перемешанной с пеплом титанов, создаются люди. Таким образом, человек двуедин.

У него две сущности, духовная и плотская. Смысл жизни в борьбе и преодолении плотского начала, в духовном росте.

В упрощенной форме орфизм жил среди земледельцев и был там просто антиподом аристократических городских культов, поворотом от слишком далекого и недоброго Аполлона к близкому и живому Пану, от грозного и далекого Зевса к близкому Дионису. Это не столько орфизм, сколько несколько смягченный дионисизм. Собственно орфизм живет недолго и не имеет широкого распространения. Старая официальная религия олимпийцев, безразличная к нравственности и пекущаяся только о почитании авторитетов, религия — охранительница порядка продолжает господствовать в жизни городских масс. Однако сила ее внешняя, а не внутренняя. И как бы долго старые олимпийцы ни правили — победа их временная.