Глава 3
Конфуцианство: путь приличия

Религия или философия? (с. 118) Преодоление хаоса характером (с. 123) • Конфуций (с. 126) • Человечность и приличия (с. 129) • Мэн-цзы и Сюнь-цзы (с. 132) • Неоконфуцианство, новое конфуцианство и бостонское конфуцианство (с. 134) • Тигры Тайшаня (с. 138) • Стать человеком (с. 144)

 

Для многих жителей Запада конфуцианство по значимости сравнимо с китайским печеньем, в которое вложено предсказание. О конфуцианстве нам известно, вероятно, меньше, чем о какой-либо другой великой религии, а то, что, как нам кажется, мы знаем, нам не нравится. Конфуцианство – архаичные церемонии. Это бессодержательные ритуалы, банальные изречения, устаревший этикет и прочие средства поддержания статуса кво: жены кланяются мужьям, подчиненные пресмыкаются перед начальством, массы неизменно повинуются правящим властям. Можно ли представить себе что-нибудь более чуждое современности и ценностям гуманизма? Благодаря Просвещению и группе Beatles, мы радуемся новому и молодому, а Конфуций, который сам себя называл почитателем старины, велит нам уважать старших и умерших. В эпоху новомодных Эшли и Оливий конфуцианство встает на сторону допотопных Берт и Гертруд. Поэтому, делая выбор между конфуцианством и даосизмом, мы неизменно отдаем предпочтение свободе, спонтанности и естественности последнего. Если поискать в интернете имя «Конфуций», придется листать бесконечные страницы ссылок, начинающихся со слов «Конфуций сказал» (многие из которых почти непристойны или же смысл их убит какой-нибудь грамматической или синтаксической ошибкой), прежде чем доберешься до подлинных цитат. Напрашивается вывод, что само конфуцианство – анекдот.

Однако на протяжении длительного периода человеческой истории конфуцианство обладало более значительной властью, чем какая-либо другая религия. Можно почти с полной уверенностью причислить Конфуция к пяти наиболее влиятельным личностям в истории, зафиксированной в письменных источниках. И несмотря на то, что классические даосистские труды гораздо популярнее на Западе, «Лунь юй» (известный также под названиями «Беседы и суждения» и «Аналекты Конфуция»), авторитетный сборник высказываний и случаев из жизни Конфуция, конфуцианский аналог исламских хадисов, – одна из самых влиятельных книг мира. В сущности, ее власть над людьми со временем усиливается в большей степени, чем власть любых других писаний, – возможно, за исключением Библии. Конфуций еще до Сократа объяснил нам, что истинное знание – это знание масштабов своего невежества. Еще до Иисуса он же дал нам свою версию «Золотого правила нравственности» – «не делай другим того, чего не желал бы себе». Задолго до краха Уоллстрит Конфуций говорил: «Благородный муж знает, что такое нравственность. Низкому человеку известно, что такое выгода». Прежде чем мы полюбили романтические комедии Голливуда (и Болливуда), он советовал: «Куда бы ты ни шел, слушай свое сердце». И еще до импичмента президента Билла Клинтона Конфуций вопрошал: «Если ты не в силах быть честным и верным слову… можно ли рассчитывать хотя бы на то, что в ближайшем окружении не встретишь препятствий?»¹

«Лунь ЮЙ» – одна из самых влиятельных книг мира

Некогда сторонние наблюдатели в один голос утверждали, что конфуцианство, по выражению немецкого социолога Макса Вебера, не просто помеха, а блокада на пути экономического развития². Но теперь, с началом капиталистического бума в Восточной Азии, многие усматривают в послевоенных экономических чудесах в Китае, Японии и Корее незримую направляющую руку Конфуция. Да, Конфуций ценил знания выше, чем прибыль, а почтительность к родителям и преданность, акцент на которых он делал, могли способствовать развитию кланового капитализма в Японии и других странах. Но именно его упор на ценности образования стал мощной движущей силой недавних изменений в экономике Восточной Азии, именно конфуцианские ценности, такие, как трудолюбие, бережливость, преданность семье, обязательность и почтение к власти, выдвинули Китай вперед, помогли ему занять нынешнее положение крупнейшего мирового экспортера, основного покупателя долгов США и главного торгового партнера США, Европейского Союза и Японии.

Конфуцианство – западноевропейский термин XVIII века, которому в китайском языке соответствует выражение «жуцзя», или «школа ученых».

Многие усматривают в послевоенных экономических чудесах в Китае, Японии и Корее незримую направляющую руку Конфуция

Под «учеными» здесь подразумеваются знатоки пяти классических текстов, составляющих конфуцианский канон: метафизической «Книги перемен» («Ицзин» или «И-Цзин»³) – руководству по предсказанию событий человеческой жизни по 64 произвольно выпадающим гексаграммам; исторической книги документов «Шу-Цзин» – сборника исторических сведений и речей великих мудрых правителей древнекитайских династий, подробно рассказывающих о достоинствах жизни, подчиненной добродетелям; поэтической Книги песен и гимнов «Ши-Цзин»; древнейшей антологии китайской поэзии; социальной Книги обрядов «Ли-Цзи», регламентирующей этикет, представляющей общество как идеальный союз, направленный на взаимовыгодное сотрудничество; и исторических «Весен и осеней», летописи конфуцианского княжества Лу, в которых подчеркивается важность коллективной памяти для создания стабильного общества⁴.

Из этого «Пятикнижия» в настоящее время в Китае и на Западе наиболее известна книга «И-Цзин». Вероятно, ее популярность объясняется тем, что эта бесконечно занимательная книга гаданий служит также сборником мудрых высказываний о переменах и обстоятельствах, раскрывающих древние тайны рождения, смерти, преображения посредством непрестанного взаимодействия инь (женского начала, теневого, холодного, скрытого, пассивного, мягкого, податливого, Земли) и ян (мужского начала, яркого, горячего, очевидного, агрессивного, твердого, подчиняющего, Неба). Неоднократно переводившаяся на английский книга «И-Цзин» проделала долгий окольный путь в европейскую и американскую поп-культуру, оказала влияние на телесериал «Остаться в живых» (Lost), хореографию Мерса Каннингема, романы Филиппа Пулмана, музыкальные композиции Джона Кейджа и группы Pink Floyd.

Сегодня конфуцианство объединяют с даосизмом и буддизмом под общим названием «трех китайских учений». В отличие от Запада, где ревнивый Бог ревнивых монотеистических религий (иудаизма, христианства и ислама) предписывает людям выбирать одну и только одну религию, в Китае «три учения» мирно сосуществуют, сочетаются и смешиваются. Если иудеи, которые веруют в Иисуса, – абсурд для многих христиан и почти всех иудеев, то недостатка в даосистах, чтящих Конфуция, и конфуцианцах, поклоняющихся Будде, в Китае не наблюдается. Согласно известной китайской поговорке, «каждый китаец носит конфуцианский головной убор, одеяние даосиста и буддийские сандалии»⁵. Или, по другой поговорке, китайцы – конфуцианцы в работе, даосисты на отдыхе и буддисты, когда речь идет о смерти. Поэтому если наугад начать обзванивать жителей Китая и, как делают в Америке во время опросов, спрашивать их, исповедуют ли они религию, и если да, то какую, почти все респонденты затруднятся с выбором только одного ответа.

Конфуцианство – только одно из «трех учений», однако оно в большей степени, чем даосизм, буддизм и даже коммунизм сформировало китайские нравы и китайское мышление. Вопрос о том, как расценивать этот дар – как преимущество или обузу, как тайный ингредиент, придающий особый характер китайской цивилизации, или как смрадный пережиток умирающего феодального прошлого Китая, – остается открытым. Бесспорна лишь значительная роль, которую конфуцианство уже сыграло в образовании китайского склада ума, политики, экономики и общества. На протяжении примерно двух тысячелетий конфуцианство было официальной традицией Китая, его уроки о том, как стать человеком с помощью образования, этики и обрядов, за это время успели изучить и усвоить в Корее, Японии и Вьетнаме. Классическое конфуцианское «Пятикнижие» стало основными текстами китайских школ начиная с 136 года до н. э., и на протяжении тысячелетия с лишним единственный путь к службе в многочисленных государственных учреждениях лежал через экзамен на знание этих текстов. Благодаря движению реформаторов-неоконфуцианцев при династии Сун (960-1279 годы н. э.) четыре основные книги конфуцианства – «Лунь юй», «Мэнцзы», «Да сюэ» («Великое учение») и «Чжун юн» («Учение о Середине») – к 1313 году н. э. вытеснили «Пятикнижие» как тексты для изучения в учебных заведениях и сдачи экзаменов на должность чиновника. Такое положение вещей сохранялось до 1905 года.

Для того чтобы работать на китайское правительство, уже незачем знать, «что сказал Конфуций», однако такие конфуцианские ценности, как почтение к древности, уважение к образованности, почитание старших, уважение к родителям, продолжают оказывать заметное влияние на действия обычных людей в сфере политики и бизнеса, в светском общении, в стремлении к гармонии с небом, и не только в Китае, но и повсюду в Юго-Восточной Азии. Невозможно понять современную жизнь материкового Китая, Тайваня, Гонконга, Японии, Южной и Северной Кореи, Сингапура или Вьетнама, не принимая во внимание падающую на эти страны длинную тень конфуцианства. Преклонение китайцев перед Коммунистической партией Китая отчасти объясняется конфуцианской восприимчивостью, как и успехи китайской экспортной экономики, основанной на промышленном производстве. Несмотря на то, что даже в Восточной Азии сравнительно немногие называют себя конфуцианцами, конфуцианская восприимчивость свойственна почти всем тамошним буддистам и даосистам. Сотни миллионов восточноазиатских синтоистов, христиан, мусульман и марксистов также в глубине души конфуцианцы. Как и азиатоамериканцы из «образцового меньшинства», которые демонстрируют превосходные результаты и в учебе, и в работе по меньшей мере отчасти благодаря почтительному, граничащему с верой отношению к таким конфуцианским ценностям, как образование, упорный труд и семья. США часто называют единственной уцелевшей супердержавой планеты, но мощной китайской экономике принадлежит более одного триллиона государственного долга США. Следовательно, эти две страны – партнеры в интимном танце не только должников и кредиторов, но и сторонников христианских и конфуцианских ценностей. По всем перечисленным причинам конфуцианство, несмотря на сравнительную безвестность на Западе, выделяется среди величайших мировых религий, уступая только исламу и христианству и опережая оставшиеся компоненты «трех учений» – буддизм и даосизм.

Религия или философия?

Однако остается неразрешенным вопрос о том, является ли конфуцианство религией вообще. Лишь немногие жители Китая воспринимают его таким образом. Для них конфуцианство – философия,

этическое учение или образ жизни. Китайским правительством официально признано всего пять религий – буддизм, даосизм, католичество, протестантизм и ислам, и конфуцианство в этом списке не значится. У конфуцианства нет официальной религиозной иерархии, подобной Ватикану, нет официальных священников, почти отсутствует общественная приходская жизнь. Конфуцианские храмы посвящены простым смертным. Канонические тексты конфуцианства не называют богодухновенными. В значительной мере эти тексты обращаются к таким приземленным материям, как мудрое правление, и мирским искусствам, например народной песне. Здесь мы видим, как поиски смысла высшей реальности отступают на задний план перед поисками просто смысла.

Как и буддизм, конфуцианство, по-видимому, так и не приняло решение насчет религиозности. Поэтому оно ставит под сомнение то, что мы подразумеваем под религией, и в итоге помогает нам увидеть ее в новом свете. Конфуцианство отличается от многих других религий отсутствием интереса к божественному. Его приверженцы говорят об обезличенной силе, которая называется Небом, наблюдает сверху за тем, как живут люди, придает законность власти правителей; вдобавок известно, что конфуцианцы чтили мудрых императоров, квазибожества минувших золотых веков. Однако Богу-Творцу конфуцианцы уделяют столько же внимания, как и типичный атеист, а официальному богословию – еще меньше. В книге «Лунь юй» раз восемнадцать упоминается обезличенное Небо и ни разу – божество, популярное в доконфуцианском Китае.

Вопросы о смерти и загробной жизни нагоняют на конфуцианцев зевоту. Британская феминистка и философ Грейс Янтцен утверждала, что религия имеет и должна иметь по меньшей мере одинаковое отношение и к сотворению, и к разрушению, и к процветанию в этом мире, и к спасению от него в мире ином⁶. И хотя чувствуется нечто странное в обращении к этой откровенно патриархальной традиции как к примеру в попытках Янтцен преодолеть то, что она считает мужской увлеченностью смертью, невозможно отрицать тот факт, что в фокусе внимания конфуцианцев находится процветание человека. До Конфуция китайские мыслители чаще рассуждали о Небесах, чем о Земле. После Конфуция ситуация поменялась. Конфуцианцы по сей день увлечены скорее людьми, чем божествами, и скорее жизнью до смерти, нежели жизнью после нее. Их проблемы носят скорее этический, чем эсхатологический характер, им свойственна практичность, а не метафизичность. Назначение обрядов – не вызвать дождь или уберечь нас от грехов, а объединить нас, живых и мертвых, превратить в сообщество. Согласно конфуцианству, интерес к человеческой жизни проявляет даже космос.

Однако конфуцианцы ни в коей мере не пренебрегают обрядами, имеющими отношение к умершим. Как иудеи, которые считают похороны родителей и чтение кадиша по ним одним из важнейших способов соблюсти заповедь о почитании отцов и матерей, обязанность конфуцианцев чтить своих родителей продолжается и после смерти последних. Обряды поклонения усопшим, в том числе поклонение поминальным табличкам на домашних алтарях, они считают главным проявлением почтения к родителям. Но когда от Конфуция ждали рассуждений о духах, божествах и загробной жизни, он неизменно переводил разговор обратно на людей и жизнь в этом мире:

«Чи Лу спросил, как надо служить духам умерших и божествам.

Учитель ответил: "Ты не умеешь даже служить человеку. Как же ты можешь служить духам?"

"А можно, я спрошу про смерть?"

"Ты не понимаешь даже жизнь. Как же ты сумеешь понять смерть?"»⁷

Если философ и богослов Пауль Тиллих был прав, определяя религию как «высший интерес», то какой бы ни была религиозная составляющая конфуцианства, она проявляется здесь и сейчас, в этом мире страданий и преодоления. Конфуцианцы всегда настаивали на том, что Земля – наш дом, настоящее – наше время. Нам незачем ждать грядущей утопии. Мы должны сосредоточиться на поступках, совершаемых в этом мире, и особенно на общественных отношениях – церемониях, этикете, проявлениях нравственности, благодаря которым становится возможной гармония в обществе.

Вероятно, все это придает программе конфуцианства слишком мирской характер, тем не менее имеет смысл рассматривать ее как религию мира сего – попытку найти сакральное, спрятанное на самом виду, в мирском, или, как выразился современный конфуцианский мыслитель (и мой прежний наставник) Ту Вэймин, «относиться к обычному миру людей как к духовному по своей сути»⁸. Если религия – это сакральное в отличие от мирского, дух, противопоставленный материи,

Творец как противоположность тому, что сотворено им, то конфуцианство явно не удовлетворяет таким критериям. Но если мы и можем чему-то научиться у этой традиции, то вовсе не тому, что конфуцианство – не религия, а тому, что далеко не все религиозные люди интерпретируют сакральное и мирское так, как это делают христиане.

Какой бы ни была религиозная составляющая конфуцианства, она проявляется здесь и сейчас, в этом мире страданий и преодоления

В религиоведении прослеживается стойкая и неизученная тяга к необыкновенному и отход от заурядного. В США она проявляется как непреодолимое влечение (в том числе и среди ученых-атеистов) к тем, кто особенно рьяно исповедует религию – к людям, умерщвленным Духом или говорящим языками, для которых религия становится скорее разрывом, чем сплошностью. Эта тяга побуждает нас воспринимать приверженцев евангеличества как более «религиозных» людей, чем либеральных протестантов, считать ортодоксальных иудеев более «религиозными», чем реформистских, а конфуцианцам вовсе отказывать в «религиозности». Но в конфуцианстве нет нерелигиозности, путаницу вносят категории, с помощью которых мы анализируем его. Если мы прислушаемся к словам самих конфуцианцев, если обратимся к их терминологии, то убедимся, что религия может принимать самые разные формы.

В отличие от христианства, вбивающего клин между сакральным и мирским – вечным «городом Бога» и преходящим «городом человека», – конфуцианство гордится творческим смешением того и другого. В конфуцианстве действительно есть трансцендентный аспект. Просто конфуцианцы помещают его в мире, а не за его пределами. Наиболее близкой к западным представлениям о трансцендентном и «совершенно ином» Боге является конфуцианская идея Неба (тянь), которое, несмотря на обезличенность, тем не менее обладает волей. Однако трансцендентность неизменно обнаруживается «здесь и сейчас» в истории человека и в самом человеческом теле. То, что мы называем сакральным и мирским, с конфуцианской точки зрения вечно переходит одно в другое, претерпевает процесс взаимного проникновения – это «имманентная трансцендентность»⁹.

По всем перечисленным причинам конфуцианство можно назвать религиозным гуманизмом. Со светскими гуманистами конфуцианцев роднит целенаправленная сосредоточенность на материальном мире. И тех, и других жизненные вопросы интересуют гораздо больше погружения в высшую реальность. Но если светские гуманисты настаивают на бессодержательности мира сакрального, конфуцианцы добиваются насыщения нашего мира привнесенным извне сакральным – чтобы усматривать Небо в человечестве, придавать человеку ценность, не поддающуюся количественной оценке, чтить повседневность. В конфуцианстве мирское сакрально. Или, как говорит Ту Вэймин, «путь Неба неотделим от людских дел»¹⁰.

Из всех аспектов религии наименьшее внимание конфуцианцы уделяют богословию. Традиционно конфуцианцы рассуждают о Боге так же непринужденно, как французские политики, а представления о трансцендентном Творце, командующем с небес, так же чужды конфуцианцам, как само конфуцианство – большинству читателей из стран Запада. Однако конфуцианцы утверждают, что источник нашей человеческой натуры – Небо, что правильная жизнь – это жизнь, проведенная в соответствии с особенностями нашей натуры, и что состояние правильности предписано Небом.

Только когда мы ведем социальную жизнь, мы становимся людьми

В конфуцианстве также отступают в тень мифологический аспект, так старательно культивируемый в индуизме, и эмпирический аспект, который так ценят суфии. Однако конфуцианцы проявляют неподдельный интерес к другим аспектам религии: институциональному, материальному, и главное – к этическому и ритуалистическому. Ведь одна из отличительных особенностей конфуцианцев – их убежденность в том, что этика и церемония неразрывно связаны. Так что конфуцианство хоть и выглядит странным отпрыском в семействе религий, тем не менее принадлежит именно к этому семейству.

Вероятно, наиболее важные компоненты ДНК, подтверждающей родство конфуцианства с другими представителями семьи религий, – это вера в личное преображение. Один из моих друзей однажды заметил, что измениться фундаментально, по-настоящему, возможно лишь двумя способами: обращением в христианство и обращением к психоанализу. Но конфуцианцы считают, что их традиции также способны фундаментально изменить человека. Стать человеком в полном смысле этого слова может каждый. Но поскольку добродетель нуждается в соседстве, задача осуществления этого проекта выпала не нам одним.

Автор недавней рецензии на одну книгу в духе «нью-эйдж», написанную самопровозглашенным медиумом, сетует, что почти все в нынешней сфере духовности «побуждает эгоцентричных людей становиться еще эгоцентричнее». Приверженцы «нью-эйдж» непрестанно твердят, что все мы неразрывно связаны друг с другом, и при этом почти все они продолжают жить «в пузыре эгоизма», подчеркивает рецензент Гордон Хейбер. «Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь посещал экстрасенса, чтобы научиться проявлять щедрость к окружающим»¹¹. О конфуцианстве можно наговорить всякого, но именно эта проблема перед ним не стоит. Если даосисты рассматривают общество как преграду к процветанию человека, то конфуцианцы придают общественной жизни первостепенное значение. Как писал Ту Вэймин, «самопреобразование… – поступок, имеющий общественное значение»¹². Только когда мы ведем социальную жизнь, мы становимся людьми.

Преодоление хаоса характером

Конфуцианство возникло в один из самых хаотичных периодов китайской истории. Правление династии Чжоу (1046-256 годы до н. э.) ознаменовалось водоворотом событий, Китай распался на феодальные княжества, ведущие кровопролитные войны. Поэтому не стоит удивляться тому, что гармония превратилась в вожделенную цель. Различные китайские школы придерживались каждая своей стратегии восстановления порядка из хаоса. Реалисты стремились к достижению гармонии с помощью силы закона, наказаний, оружия. Моисты считали, что гармонию обеспечит всеобщая любовь без различий. Даосисты оправдывали спонтанностью отход к природе. Но конфуцианцы наметили другой путь. Реалистам они сказали, что сила породит только недовольство. Моистам – что любовь положит конец войне разве что в утопии. Даосистам – что отход от общества в себя выглядит эгоистично и безответственно. Стратегией конфуцианцев стало вовлечение, вовлечение, вовлечение – стремление вплестись в шум и суматоху политики и общества, особенно в этическом и ритуальном аспектах. В отличие от религиозных традиций, уделяющих основное внимание отношениям между человеком и божеством, конфуцианство сосредоточилось на отношениях между людьми – да, и на нравственности, а также на этикете, обрядах, приличиях. Мы не рождаемся и не растем в изоляции, отмечали конфуцианцы, и лишь посредством взаимодействия с другими человеческими существами становимся в полной мере людьми.

Одно из конфуцианских откровений гласит, что между работой над собой и гармонией в обществе нет противоречий. Подобно современным евангелическим христианам, конфуцианцы говорят: если хочешь изменить общество, сначала придется изменить отдельно взятых людей. Но возможно ли это? Конфуцианцам всегда была свойственна граничащая с фанатизмом вера в способность человека совершенствоваться вплоть до приближения к идеалу. Изменения возможны. Каждый из нас может стать образцовым конфуцианцем – «цзюньцзы», или «примером для подражания» (то же выражение часто переводят как «углубленный человек», «благородный муж», «незаурядный человек»), образцом, влияние которого способно изменить общество к лучшему¹³. Словом, каждый из нас может преуспевать и тем самым привнести порядок и гармонию в равной мере в общество и космос.

Но как этого можно достичь? Если коротко – с помощью образования, под которым Конфуций подразумевал скорее формирование характера, нежели приобретение знаний. В соответствии с эпитетом Конфуция «первый Учитель», конфуцианцы всегда подчеркивают важность работы над собой посредством образования. Мы можем совершенствовать себя и свое общество, изучая древние классические труды, подражая мудрецам, изучая церемонии и обычаи, проявляя добродетели. Следовательно, конфуцианское образование – это не изучение какого-либо ремесла, а освоение искусства быть человеком. Люди – ученики, и мы, учась, в большей степени становимся собой. Но в одиночку этой цели не достичь. Детям нужны родители, студентам – учителя, супруги и друзья нуждаются друг в друге.

Когда на семинаре, который я веду, речь заходит о странствиях в мировых религиях, между моими студентами вспыхивают бурные споры о том, как лучше странствовать, в одиночку или в компании, – споры, которые быстро перерастают в разговор о том, кто по своей природе люди – одиночки или общественные животные. Какими мы созданы – чтобы жить отшельниками или поддерживать отношения? Характерное для эпохи Просвещения представление о собственном «я» как хозяине самому себе не имеет смысла с точки зрения конфуцианца, убежденного во взаимозависимости всего, что есть в мире. Конфуцианцы не только не разделяют мирское и сакральное, но и творчески размывают границу между «я» и обществом. «Я» – отнюдь не обособленная частица, утверждают они, а центр обширной паутины взаимоотношений с родными, обществом, народом и миром. Без этой сложной экосистемы наложенных друг на друга сетей взаимных обязательств возможно существование эго, но не «я».

Под образованием Конфуций подразумевал скорее формирование характера, нежели приобретение знаний

Несмотря на бескомпромиссную общинность, конфуцианство не препятствует личному совершенствованию. В сущности, самосовершенствование – неотъемлемая часть конфуцианства. Но конфуцианцы утверждают, что мы становимся собой, как и преображаем общество, лишь с помощью других людей.

Путь к социальной гармонии лежит через преуспеяние человека, а преуспеяние человека возможно при правильном построении взаимоотношений с окружающими его людьми.

Согласно конфуцианцам, эти взаимоотношения в силу необходимости иерархичны.

Когда Джон Уинтроп, первый губернатор колонии Массачусетского залива, собирался сойти на берег со своего корабля «Арабелла» и вместе с пассажирами стать жителем Новой Англии, он произнес речь о том, как важно знать свое место и оставаться на нем. «Священный и мудрый промысел всемогущего Бога так определил состояние человечества, чтобы в нем всегда были и богатые, и бедные, и занимающие высокое положение и облеченные властью, и подчиняющиеся им люди незавидного положения», – сказал Уинт-роп. В дебрях Нового Света хватало опасностей и без анархии, сопряженной со стремлением взойти по социальной лестнице. Там богатые должны были оставаться богатыми, а бедные – бедными, и при этом всем полагалось «работать сплоченно, как единому целому»¹⁴. Конфуцианцы тоже считают иерархию необходимым ингредиентом социальной гармонии.

Когда Конфуция спросили, с чего он начал бы, если бы его призвали управлять государством, он ответил, что для начала исправил бы имена. Выражение «исправление имен» в действительности указывает на два принципа: во-первых, вещи надо называть своими именами, во-вторых, они должны соответствовать своему названию. «Да будет правитель правителем, подданный – подданным, отец – отцом, а сын – сыном»¹⁵. По утверждению Конфуция, чаще всего дисгармония и беспорядок в обществе возникают в тех случаях, когда люди либо не знают, какую роль они играют, либо их поступки не соответствуют роли.

Как правило, конфуцианцы различают роли в отношениях пяти типов: правитель-подданный, родитель-ребенок, муж-жена, старший брат-младший брат, друг-друг. Считается, что все эти пять типов взаимоотношений характеризуются обоюдной зависимостью и взаимовыгодой, а не просто подчинением одной из сторон. Родители и правители заботятся о своих детях и подданных, в то время как дети и подданные выказывают преданность и уважение родителям и правителям.

Наряду с пятью типами взаимоотношений важны и пять добродетелей: человечность, справедливость, порядочность, мудрость и преданность. Усердное взращивание этих пяти типов взаимоотношений и пяти добродетелей ведет к порядку в обществе, но согласно конфуцианцам, все эти отношения и добродетели также порождают истинного человека. И в этом случае опять-таки требуются совместные усилия.

Конфуций

Конфуция (латинизированная форма Кун Фу-Цзы, или «учитель Кун»; 551–479 годы до н. э.) часто называют основателем конфуцианства, однако сам он считал себя скорее носителем древних истин, чем изобретателем новых. Его удивительная жизнь пришлась на так называемый период Ста школ в Китае, или, если пользоваться общепринятой терминологией, на Осевое время, когда по земле ходили Сократ и еврейские пророки. Примерно в то же время жил и Будда.

Уточнение подробностей биографии Конфуция – непростая задача, однако принято считать, что он родился в 551 году до н. э. в Цюйфу, в княжестве Лу (на территории современной провинции Шаньдун), в семье, располагавшей скромными средствами. После смерти отца, повлекшей за собой бедность, Конфуций с головой погрузился в учебу. Еще в юности он прославился, как разносторонне одаренная личность, китайский Джефферсон; благодаря своим познаниям в церемониях, искусстве стрельбы из лука и управлении колесницей, в каллиграфии, математике, поэзии, истории и музыке (он играл на струнном инструменте гучжэне), он стал первым частным учителем в Китае. Целью его наставлений, опирающихся на классическое «Пятикнижие», были формирование характера и самосовершенствование. Подобно Сократу, он вел преподавание в форме бесед, и ученики отмечали, что ему особенно удаются провокационные вопросы.

Обычно Конфуцию приписывают редактирование и написание части классического «Пятикнижия», однако текст, который ассоциируется с Конфуцием у большинства людей, «Лунь юй» (буквально «беседы»), был составлен его учениками. В «Лунь юй» Конфуций называет хаос бедой для человека, а порядок – способом избавления от этой беды. В качестве методов исцеления он указывает на нравственное учение, обычаи и церемонии.

Конфуций побуждал каждого ученика стремиться стать «цзюньцзы» (примером для подражания), а для этого культивировать «жэнь» (человечность) и «ли» (обычаи, церемонии, приличия). С его точки зрения цель образования – не подготовка работников, умеющих пользоваться приспособлениями, а побуждение учеников развиваться, совершенствоваться, становиться людьми, способными понимать добродетели и олицетворять их.

Конфуций пытался действовать и на политической арене, но его усилия в этой сфере принесли плоды лишь спустя долгое время после его смерти, когда при династии Хань (206 год до н. э. – 220 год н. э.) конфуцианство официально заняло господствующее положение в государстве. Деятельность Конфуция в сферах политики и образования свидетельствует о том, что он не был аскетом и не вел преимущественно созерцательную жизнь. Он любил рыбалку, охоту и песни, ценил искусство, был не прочь выпить и вкусно поесть. Семейный человек, муж и отец, он отличался практичностью и, согласно одному из самых известных отрывков «Лунь юй», к семидесяти годам добился, чтобы его долг и желания звучали в унисон.

Конфуций умер в семьдесят с небольшим, при обстоятельствах, которые наверняка стали бы разочарованием для менее выдающегося человека. Несмотря на преданность тысяч учеников, на политическом поприще он потерпел фиаско. Поэтому не стоит удивляться тому, что его последние слова проникнуты смирением с оттенком горечи: «Разумный правитель не приходит к власти; в этом царстве нет никого, кто выберет меня наставником. Пришло мое время умереть». Перед самой смертью голос Конфуция окреп, в нем появились поэтические нотки, ощущалось влияние прилива как ян, так и инь. Глядя на священную гору Китая, Тайшань, он произнес:

Рухнет великая гора;
Сломается прочная балка.
А мудрец увянет, как трава¹⁶.

В конфуцианских храмах всего мира ежедневно совершают жертвоприношения в память о Конфуции, но чтят его не как святого и не как чудотворца. Некоторые даосисты поклоняются ему как божеству, но конфуцианцы не обожествляют его. Подобно тому, как приверженцы т*censored*авады чтят Будду как указавшего путь, а не божество, так и конфуцианцы поклоняются Конфуцию как великому нравственному учителю. Они даже спорят, удалось ли ему достичь состояния мудрости (сам он никогда не претендовал на титул мудреца). Но все соглашаются с тем, что Конфуций был образцовым учеником и наставником, обратившим взоры в прошлое, особенно на мудрого правителя древности Чжоу-гуна, у которого он учился формированию характера и обеспечению мира и спокойствия. В извечном смирении Конфуций утверждал, что всего-навсего добросовестно передает ученикам наставления великих мыслителей. «Я передавал то, чему учили меня самого, ничего не прибавляя от себя», – говорил Конфуций¹⁷. В некотором смысле роль, которую он играет в конфуцианстве, подобна роли Мухаммада, передавшего Коран мусульманам, и роли Моисея, передавшего закон израильтянам, нежели роли основателей религиозных учений, таких, как Иисус или Будда, озарения которых легли в основу соответствующих писаний.

Но вместе с тем Конфуций был и преобразователем, который помог направить развитие древнекитайской культуры, чтимой им, по пути от иерархии рождения к иерархии заслуг. Он принимал учеников, которые не могли платить ему ничем, кроме вяленого мяса и благодарности. Самый выдающийся из его учеников был простолюдином. Конфуций утверждал, что не только потомки знатных родов, но и каждый человек способен взрастить в себе добродетели и стать мудрецом. Поэтому Конфуций был не только «передатчиком», как Моисей и Мухаммад, но и «преобразователем», подобно Иисусу и Будде.

Человечность и приличия

Так какие же учения передавал и преобразовывал Конфуций? Как сочетал древнее и новое, отзываясь на испытания периода, когда, как гласит «Ши-Цзин», «беспорядкам не было конца»?¹⁸

Для того чтобы ответить на эти вопросы, начать по примеру Конфуция надлежит с обучения. Конфуций считал изучение «Пятикнижия» обязательным. Но затем изученное требовалось привести в движение, превратить из мысли в действие. Цель обучения – добродетель и приличие, задача в том, чтобы стать «цзюньцзы», примером для подражания, обладающим добродетелями, знающим свои социальные роли, исполняющим обряды и в целом следующим по Небесному пути. Если тенденция сводить христианство к его этическим наставлениям – современное изобретение, то в конфуцианстве этика всегда занимала центральное место, а в центре конфуцианской этики располагается добродетель «жэнь», с которой в большей мере, чем с каким-либо другим качеством, ассоциируется образцовый человек. Более сотни раз упомянутый в «Лунь юй» термин «жэнь» переводили как гуманность, доброта, благожелательность, альтруизм, любовь и сострадание, но, вероятно, наилучшим образом его смысл передан словом «человечность»¹⁹. По-китайски он записывается иероглифом, состоящим из символов «человек» и «два», следовательно, «жэнь» – правильные отношения между людьми. До Конфуция было принято считать, что лишь мудрые правители и прочие представители элиты могут обладать этой добродетелью. Но Конфуций считал ее достижимой для всех людей, а также последней надеждой на гармонию в обществе и политический порядок. Добродетель, утверждал он, – фундамент цивилизации, а фундаментом добродетели служит «жэнь».

Один из главных соперников Конфуция, Мо-цзы, высказывал мнение, которого придерживались моисты, о том, что людям надлежит проявлять человечность по отношению ко всем окружающим независимо от отношений с ними. Иными словами, он предвосхитил сделанный Иисусом акцент на «агапэ», любви к ближнему, не делающей различий между другом и врагом, но одинаковой для всех. Однако Конфуций, обеспокоенный «семейными ценностями» гораздо больше, чем Иисус, говорил, что «жэнь» следует культивировать в первую очередь внутри семьи.

Почтительное отношение к родителям играет немаловажную роль в иудаизме, но еще более значительна роль, отведенная почтению к родителям, в конфуцианстве. В первых же строках «Лунь юй» почтительность к родителям названа «основой жэнь»²⁰. Из пяти взаимоотношений все мы в первую очередь осваиваем (или терпим неудачу при попытке освоить) отношения между родителями и детьми. Именно в них мы делаем первые робкие шаги от эгоцентризма к нравственному совершенству. В семье мы учимся быть людьми, ведущими и ведомыми. Если в семье царит порядок, отношения людей в ней гармоничны, а если гармоничны отношения между людьми, то гармоничным будет и общество.

Когда Барак Обама подарил королеве Елизавете II медиаплеер iPod, он продемонстрировал полное отсутствие представлений о «ли»

Но каким образом культивировать в себе человечность? Как перенести в мир уроки эмпатии и сочувствия, усвоенные в семье? Если коротко, то с помощью «ли». В доконфуцианские времена слово «ли» буквально означало «приводить в порядок» и применялось довольно узко, почти исключительно к церемониям и обрядам. Но благодаря Конфуцию и его последователям это слово стало многозначным, относящимся как к этикету, так и к обычаям, манерам, церемониям, вежливости, благопристойности и приличиям.

«Ли» играет в конфуцианстве настолько важную роль, что китайцы иногда называют само конфуцианство «лицзяо», или «религия ли». Сегодня под «ли» подразумевается совершение правильных действий правильным образом в любых обстоятельствах, или, короче, в соответствии с Небесным путем. Наряду с «жэнь», «ли» является одной из ключевых концепций конфуцианской мысли, поскольку и «жэнь», и «ли» вносят свой вклад в самосовершенствование и гармонию в обществе. Но если «жэнь» свойственны обращенность внутрь и субъективность, то «ли» – обращенность наружу и объективность: это «жэнь» в практическом применении.

Чрезвычайно широкое понятие «ли» относится и к ритуалам, например свадебному, и к ритуализированному поведению, то есть к манерам, этикету, даже к языку жестов. Во время встречи с ее величеством королевой Елизаветой II в Букингемском дворце через несколько недель после инаугурации 2009 года президент США Барак Обама подарил королеве iPod – эта широко раскритикованная оплошность продемонстрировала полное отсутствие представлений о «ли». «Ли» также определяет правильное поведение по отношению к родителям: «При жизни родителей служить им, следуя ритуалу. Когда они умрут, похоронить их в соответствии с ритуалом»²¹. Эти правила также распространяются на явно приземленные вопросы о том, как надлежит смотреть, слушать, говорить и двигаться – «не смотреть, если это не предписано правилами («ли»), не слушать, если это не предписано правилами, не говорить, если это не предписано правилами, не двигаться, если это не предписано правилами»²². «Ли» предписывает тактично осведомляться о здоровье своих родителей. Согласно «ли», надлежит держаться прямо, стремиться к богатству, не нарушая правил. Ждать, когда учитель выскажется первым. Оказывать радушный прием гостю и усмирять гордыню.

Согласно учению о Середине, «ли» – это умение избегать крайностей и в мыслях, и в поступках, умеренность в удовольствиях, и в целом движение по сбалансированному и гармоничному Небесному пути. Это склонность больше слушать, чем говорить (китайский иероглиф «мудрец» – это большое ухо и маленький рот). Это умение медленно есть, наливать чай так, как полагается, прихлебывать суп бесшумно. Знание, как следует одеваться на свадьбу или на похороны, – это тоже «ли». И умение быть внимательным к окружающим – не включать свой бумбокс на полную громкость в подземке, не проходить в зал кинотеатра в обход очереди, – тоже «ли». Словом, «ли» – это проявление почтительности во всех ситуациях и отношение к заведомо обычному общению, как к священным церемониям²³.

Подобно мусульманам, которые считают жизнь Мухаммада примером того, как надо жить, конфуцианцы выбирают Конфуция образцом для подражания. Читая «Лунь юй», конфуцианцы обращают внимание не только на слова, но и на поступки Конфуция – на то, как он «вручал подарки, учил, ел, посещал храм, как совершал самые обычные повседневные действия»²⁴. Все это помогает взращивать в нас человечность и в то же время действует подобно социальному клею, создающему общество и поддерживающему порядок в нем. Именно «ли» превращает заурядного человека в совершенного. Именно благодаря «ли» жизнь в обществе протекает гладко, между Небом и человечеством воцаряется гармония.

Между конфуцианцами идет давний, непрекращающийся и относящийся к категории «курица или яйцо?» спор о том, что считать основой основ – «жэнь» или «ли». «Ли» вызывает «жэнь»? Или «жэнь» порождает «ли»? Согласно широко распространенному мнению, обе эти концепции занимают центральное место в конфуцианской традиции, следовательно, разумнее всего считать их неразрывно связанными, двумя сторонами одной и той же медали. «Ли» – это проявление «жэнь» в мире. Но ритуал и приличия в свою очередь придают нам человечность. Вместе «ли» и «жэнь» создают гармонию в отдельно взятом человеке, обществе и космосе.

И умение быть внимательным к окружающим – не включать свой бумбокс на полную громкость в подземке, не проходить в зал кинотеатра в обход очереди, – тоже «ли»

Конфуций выглядит высоконравственной личностью, моралистом, и он действительно был таковым. Его всецело занимал вопрос о том, как следует жить. Он верил, что человеку от природы присуща нравственность, значит, стать нравственным – это стать самим собой. Однако и мистика была не чужда Конфуцию. Подобно Сократу, он обладал достаточным интеллектом и смирением, чтобы осознавать пределы собственной мудрости. Однажды Конфуций дал такое определение знанию: «Зная что-либо, считай, что знаешь; не зная, считай, что не знаешь»²⁵. По меньшей мере в одном случае он отдал дань уважения молчанию. После того, как Конфуций признался, что предпочитает молчание разговорам, встревоженный ученик спросил, что же он и его товарищи, другие ученики, будут передавать. Отказавшись от своего намерения больше не говорить, Конфуций ответил: «Разве Небо говорит? А четыре времени года идут, и вещи рождаются. Разве Небо говорит?»²⁶.

Мэн-цзы И Сюнь-цзы

После смерти Конфуция в его учении преобладали голоса двух великих мыслителей и соперников, Мэн-цзы и Сюнь-цзы, сыгравших в своей традиции те же роли, которые несколько столетий спустя играли в иудаизме два раввина-спорщика Гиллель и Шаммай. Хотя Мэн-цзы часто называют идеалистом, а Сюнь-цзы – реалистом, эта оценка уводит от вопроса, над которым ломали голову оба: действительно ли

человек добр по своей сути? Этот вопрос имел значение потому, что все конфуцианство строилось на предположении, что человек способен совершенствоваться; гармония в обществе и политический порядок оказались бы недостижимыми, если бы выяснилось, что люди не в состоянии меняться к лучшему. Так способны они на это или нет? И если да, то как? Мэн-цзы (371/2 год – около 289 года до н. э.) известен как сторонник взглядов об изначальной доброте человека. Мы творим добро потому, что созданы такими. А когда мы творим зло, то причина тому – воспитание, помешавшее нам стремиться к добру, а вовсе не природа. Разве найдется человек, вопрошал Мэн-цзы, который, услышав, как ребенок плачет на краю колодца, не попытается помешать его падению? Каждому из нас присуще сострадание, порождающее доброжелательность; чувство стыда, из которого вырастает верность долгу; представление о вежливости, которое порождает приличия, а также ощущение, что правильно, а что нет, дающее рождение мудрости. Чтобы стать человеком, нам вовсе незачем стремиться к чему-то внешнему, находящемуся за пределами нас самих. Семена человечности находятся в нас.

Отвергая взгляды Мэн-цзы как проявления наивно-оптимистичного отношения к человеческой природе, мыслитель III века до н. э. Сюнь-цзы утверждал, что люди по своей сути порочны – «алчные, жадные, эгоистичные твари»²⁷. В «Лунь юй» Конфуций высказывал мнение, что управление с помощью стыда эффективнее управления с помощью наказаний: «Если руководить народом посредством законов и поддерживать порядок при помощи наказаний, народ будет стремиться уклоняться от наказаний и не будет испытывать стыда. Если же руководить народом посредством добродетели и поддерживать порядок при помощи ритуала, народ будет знать стыд, и он исправится»²⁸. Сюнь-цзы не соглашался с ним. В мире алчности, зависти и ненависти следует выбивать из людей порочность. Образование не совершенствует нашу природу, а меняет ее. Только строгие законы и суровые наказания могут научить людей усмирять собственные страсти ради общественного (и своего) блага. Если Мэн-цзы обращался к осторожным ботаническим метафорам, говорил о том, как с помощью образования мы взращиваем в себе уже имеющиеся семена человечности, то Сюнь-цзы прибегал к более жестким и резким метафорам, позаимствованным в мастерской – металл куют, превращая в меч, дерево гнут с помощью пара, делая из него лук, – и таким образом объяснял, как из лишенного добродетелей существа может возникнуть пример для подражания – цзюньцзы.

Неоконфуцианство, новое конфуцианство и бостонское конфуцианство

После Конфуция, Мэн-цзы и Сюнь-цзы, большой тройки первой волны конфуцианства, его влияние нарастало и вновь снижалось, как буй с колоколом на волнах Желтого моря. Конфуцию при жизни так и не удалось приобрести видных друзей-политиков и оказать влияние на облеченных властью людей, а Мэн-цзы и Сюнь-цзы были персонами нон грата при недолговечной династии Цинь. Первый император Китая, безжалостный макиавеллист, одержимый законностью, а точнее – наказаниями и властью, слышать не желал о принципе Конфуция, согласно которому правители относятся к подданным, как любящие отцы – к почтительным сыновьям. И он приказал сжечь конфуцианские книги и казнить ученых-конфуцианцев. Но при династии Хань конфуцианство получило такую же поддержку, как христианство при Константине, и в 136 году до н. э. возвысилось, превратилось из преследуемого движения в официально принятое государством, стало господствующим интеллектуальным импульсом в Китае. При династии Хань «Пятикнижие» объявили обязательным для изучения, образование в его конфуцианском понимании стало пропуском в обширный чиновничий аппарат Китая.

Конфуцианство отчасти сдало позиции даосизму и буддизму при династии Тан (618–907 годы н. э.), но возродилось при династии Сун (960-1279 годы н. э.), когда под названием «Учение о принципе» (для жителей Запада – неоконфуцианство) оно вновь стало преобладающим интеллектуальным импульсом в Китае.

Дополнение «нео-» конфуцианство получило благодаря двум основным обстоятельствам. Первым стала готовность неоконфуцианцев без зазрения совести заимствовать идеи у буддистов и даосистов. Точно так же, как мусульмане отвергали аскетизм христианских монахов, неоконфуцианцы противились аскетическим побуждениям буддийского и дао-систского монашества. Вместе с тем неоконфуцианцы заимствовали из «трех учений» различные духовные практики, в том числе медитативное «безмолвное восседание». В понимании неоконфуцианцев культивирование почтительности было неразрывно связано со стремлением к мудрости при получении конфуцианского образования, которое к тому времени включало обширный набор умственных, физических и духовных практик – «чтение книг, безмолвное восседание, отправление обрядов, физические упражнения, каллиграфия, арифметика, эмпирическое наблюдение»²⁹.

Вторым ключевым обстоятельством стало преобразование конфуцианского канона. Под руководством Чжу Си (1130–1200), наиболее выдающегося конфуцианского мыслителя времен династии Сун, отправной точкой для обучения стало уже не классическое «Пятикнижие», а «Четверокнижие». С XIV по ХХ век «Лунь юй», «Мэн-цзы», «Великое учение» («Да сюэ») и «Учение о середине» («Чжун юн») составляли основу для экзаменов на звание чиновника в Китае. Общим следствием этой переориентации стало большее внимание, уделяемое метафизическим и духовным вопросам того рода, от которых отмахивался Конфуций, но которые были хлебом насущным (или, в данном случае, рисом) для буддистов и даосистов.

Вместе с тем неоконфуцианцев отличал от буддистов и даосистов акцент на этической и исторической сторонах учения, а также приверженность идеям разума и гуманизма. Если даосистов духовность уводила от мира, то все ведущие мыслители в период становления неоконфуцианства были политическими деятелями.

Кое-кто видит прообраз философии американского прагматизма в высказываниях еще одного выдающегося неоконфуцианца, Ван Ян-мина (Ван Шоужэня, 1472–1529). Прежде конфуцианцы творчески сочетали сакральное и мирское, Небо и человечество. Ван Янмин сделал то же самое для мысли и действия. Нельзя по-настоящему познать что-либо без действия в соответствии с этим познанием, и нельзя сделать что-либо, пока не приобретешь познаний, необходимых для этого дела, утверждал он. «Знание – начало действия, а действие – завершение знания»³⁰.

На протяжении большей части XX века конфуцианство оставалось забытым. Многовековая традиция конфуцианских экзаменов на звание чиновника была упразднена в 1905 году, официальные жертвоприношения в память о Конфуции прекратились в 1928 году. В первые годы после основания Китайской Народной Республики в 1949 году кое-кто еще поговаривал об интеграции коммунизма и конфуцианства. Но в разгар политической драмы «культурной революции» Конфуций получил клеймо отрицательного персонажа. В ходе антиконфуцианской кампании 70-х годов XX века нападкам подверглись «четыре пережитка» – конфуцианская культура, идеология, обычаи и привычки, их вытеснили «четыре новшества» (пролетарская культура, идеология, обычаи и привычки). Руководители коммунистической партии осуждали Конфуция как «врага номер один» и обвиняли конфуцианство во всевозможных тяжких преступлениях против новой марксистско-ленинской идеологии председателя Мао³¹. Следуя по стопам антиконфуцианской династии Цинь двухтысячелетней давности, хунвэйбины («красные охранники») собирали и сжигали конфуцианские книги, разбили статую Конфуция в храме его родного города Цюйфу. То, что некогда было сердцем и душой китайской цивилизации, коммунисты заклеймили как феодальный вызов, брошенный прогрессу, чуждые современности суеверия, орудие реакционных сил, сексизма и классового гнета.

Сегодня над Китаем вновь взошла звезда конфуцианства. Учебные конфуцианские курсы появились в университетах всей страны. Конфуция цитируют главы коммунистической партии, не в последнюю очередь Председатель КНР Ху Цзиньтао, в основе лозунга которого, «к построению гармоничного общества», лежит высказывание Конфуция («неизменная цель – гармония»³²). Книга «Конфуций от всей души», нечто вроде «бальзама на сердце конфуцианца», написанная преподавательницей факультета СМИ (и любимицей СМИ) Юй Дань, была распродана тиражом более десяти миллионов экземпляров³³. Проконфуцианский импульс в современном Китае настолько силен, что даже высказываются предположения, что конфуцианство вскоре вытеснит марксизм-ленинизм с пьедестала официальной государственной идеологии. Безусловно, до превращения китайской коммунистической партии в китайскую конфуцианскую еще далеко, но миллионы студентов во всем Китае сегодня изучают классические труды Конфуция и Мэн-цзы наряду с сочинениями Маркса и Мао, а иногда и вместо последних.

Это популярное возрождение сопровождалось еще одним, более философским, получившим название нового конфуцианства. Некоторые наблюдатели утверждают, что это новое явление – третья волна конфуцианства, в отличие от первой волны первого тысячелетия и второй волны второго тысячелетия достигающая пика не только в Китае, но и во всем мире. Взяв на прицел стереотипные представления о конфуцианстве как о чем-то закосневшем и окаменелом, новые конфуцианцы заявили, что если Конфуций преобразил унаследованные им традиции, то их право и долг – преобразить само конфуцианство. По мнению моего коллеги из Бостонского университета, Джона Бер-тронга, новые конфуцианцы пытаются «хранить верность сути конфуцианских учений, но излагать их в современных, всеобщих терминах, в рамках диалога мировых культур»³⁴. Точнее говоря, новые конфуцианцы стремятся применить древнюю мудрость своих традиций к таким проблемам современности, как наука, либерализм, демократия и права человека, а попутно избавить эти традиции от сексизма и патриархальности. Новое конфуцианство, популярное в Китае, Тайване, Гонконге и США, утверждает: если конфуцианство может многому поучиться у Запада (в том числе западной философии и компаративной религии), то и Западу есть чему поучиться у конфуцианства. В непрекращающемся диалоге с западными философами и богословами новые конфуцианцы охотно превозносят идеалы свободы, равенства и братства, но настаивают на том, что их следует дополнить идеалами общности.

Миллионы студентов во всем Китае сегодня изучают классические труды Конфуция и Мэн-цзы наряду с сочинениями Маркса и Мао, а иногда и вместо последних

Кроме того, новые конфуцианцы также пытаются вынашивать идею истинно конфуцианского феминизма. В таких книгах, как «Мудрец и второй пол» Чэнъян Ли, они называют матерей Конфуция и Мэн-цзы источниками их вдохновения и строят собственные этические учения вокруг идеи равноправных взаимоотношений друзей, а не иерархических отношений правителя и подданного³⁵. Кроме того, новые конфуцианцы отмечают: если Платон и Аристотель спорили, является ли женщина человеком в полной мере, то ранние конфуцианцы всегда признавали, что женщина способна стать не только «цзюньцзы», но и мудрецом. Вероятно, главный источник конфуцианского феминизма – древнекитайская космология инь и ян, согласно которой женское и мужское начала взаимно дополняют друг друга и являются взаимопроникающими.

Одно из проявлений нового конфуцианства получило название «бостонского конфуцианства»; его наиболее видные сторонники – Ту Вэймин из Гарварда и Роберт Невилл и Джон Бертронг из Бостонского университета. Иронически подтверждая конфуцианскую (и фигурирующую в Еврейской Библии) мысль о том, что ничто не ново под солнцем, Невилл и Ту во многом воспроизводят спор Мэн-цзы и Сюнь-цзы. Невилл, священник Объединенной методистской церкви, называющий себя христианином-конфуцианцем, занимал пост декана школы богословия при Бостонском университете и служил в нем капелланом. В соответствии со своим христианским наследием, он эхом повторяет и представления Сюнь-цзы о греховности человека, и его же взгляды на ключевую роль «ли» в исправлении этих порочных наклонностей. В отличие от Невилла, Ту следует Мэн-цзы в вопросах о доброте, присущей человеку от природы. И если Невилл прослеживает корни конфуцианства до ключевого для Сюнь-цзы слова «ли», то ключевое слово для Ту, который, подобно Мэн-цзы, акцентирует внимание скорее на внутренней культивации, чем на ритуале, – это слово «жэнь». Но у этих двоих есть и нечто общее, а именно – убежденность в том, что конфуцианству незачем существовать исключительно в Китае или даже в Азии. Конфуцианство уже успешно эмигрировало из Китая в Японию, в Корею и Вьетнам. Так почему бы ему не обосноваться и в Бостоне?

Тигры Тайшаня

Признаюсь, я никогда не был большим поклонником конфуцианства, которое, впрочем, с давних пор интриговало и в то же время ужасало меня. Как большинство американцев, я ценю личную свободу и восстаю против риторики долга и обязательств, особенно когда эта риторика не звучит во мне, а исходит снаружи. Я не пользуюсь ярлыками – ни воображаемыми, в своей голове, ни в качестве наклеек для бампера, а если бы и решил воспользоваться, то, скорее всего, выбрал бы ярлык, напоминающий мне о необходимости скорее ставить авторитеты под сомнение, чем чтить их. Своих студентов, в том числе и младшекурсников, я прошу обращаться ко мне по имени.

В своих принципах я не одинок. США возникли в результате восстания против авторитетов, европейцы и американцы в равной мере подозрительно относятся к преподносимым истинам. Нас побуждают мыслить нестандартно, восхвалять «отщепенцев», маршировать под гимны нонконформизму Генри Дэвида Торо. Когда речь заходит о свадьбе или смерти, мы отвергаем типовые церемонии, которыми довольствовались наши дедушки и бабушки, сами пишем тексты клятв и просим развеять наш прах над любимым гольф-клубом или бейсбольной площадкой. Что может быть банальнее для бит-поколений, выросших на идеалах хиппи и «Дао дэ цзин», чем чопорная церемонность конфуцианства?

Поэтому неудивительно, что мы находим столь притягательными рассказы Лу Синя (1881–1936), – критика конфуцианства, который прославился как отец современной китайской литературы. Захваленный председателем Мао «главнокомандующий китайской культурной революции» Лу Синь предпочитал приземленный и не блещущий чистотой просторечный китайский язык возвышенному литературному языку аристократии и, не стесняясь в выражениях, осуждал «людоедские» предрассудки конфуцианской культуры как насилие над личной свободой, продолжающееся долгие тысячелетия³⁶. С его точки зрения, конфуцианство – несправедливость, угнетение, конформизм, замаскированные под нравственность.

Хотя я не коммунист и никогда им не был (если не считать той недели в колледже, когда на меня подействовали чары «Капитала» Маркса), я согласен с Лу Синем в том, что так называемые тройные узы в конфуцианстве (власть правителя над подданным, отца над сыном, мужа над женой) носят авторитарный и сексистский характер. Да, подданным, сыновьям и женам объясняли, что они вправе и даже обязаны поправлять своих правителей, отцов и мужей, если те переходят границы добродетели, но часто ли это происходило в действительности? В китайский иероглиф «жена» входит изображение метлы, конфуцианство не предпринимало никаких попыток опровергнуть расхожую мудрость, согласно которой девушки – не более чем потенциальная домашняя прислуга. Многие сторонники нового конфуцианства делают акцент скорее на взаимности, чем на иерархичности взаимоотношений между мужчиной и женщиной, конфуцианство роднит с феминизмом внимание, уделяемое процветанию человека здесь и сейчас. Но следует признать, что скорректировать эту древнюю традицию в соответствии с принципами феминизма чрезвычайно трудно.

Кроме того, я разделяю подозрительное отношение Лу Синя к механизмам долга – не потому, что я не способен испытывать чувство долга и выполнять обязательства, а потому, что мне по опыту известно, как обязательства способны довести человека до точки, когда он становится неузнаваемым для себя и окружающих. Меня приводят в восторг обряды, связанные с кардинальными переменами, – Холи в Индии, Марди-Гра в Новом Орлеане, Пурим в Израиле, – благодаря которым мир переворачивается с ног на голову. Я питаю глубокие и неизменные чувства к новоанглийскому обычаю городских собраний – обряду с переворотом, во время которого по крайней мере на одну ночь в году подданные становятся правителями, а правители подданными.

Однако должен признаться, что из всех великих духовных лидеров, которых я изучал годами, именно к Конфуцию я прикипел сильнее, чем к кому-либо другому. Индивидуализм – один из предметов гордости современной западной цивилизации, а наш культ нарциссизма – одно из ее зол. Как и Будда, Конфуций считал эго оружием массового поражения, которое до неузнаваемости искажает нашу способность воспринимать мир таким, какой он есть, и попутно убивает нас лестью. Поэтому Конфуций перенаправил наше коллективное внимание с отдельно взятого человека-одиночки на человека в сообществе. Подобно буддийской медитации метта, во время которой практикующие ее «выдыхают» сострадание, направляя его на себя и окружающих, Конфуций и его последователи стремятся ввести нас в постоянно расширяющиеся круги эмпатии – да, в том числе и к самому себе, но вместе с тем – к родным, обществу, народу, человечеству и Небу. Вероятно, потому, что сам он происходил из небогатой семьи, Конфуций неоднократно повторял, что применяемое к нам мерило не имеет никакого отношения к богатству или положению в обществе, но самое непосредственное – к достижениям и добродетелям. В политике он вовсе не был сторонником равенства. Но не был он и тираном. Обращенные к нам призывы подчиняться тем, кто знает больше, чем мы – Бертронг называет это «обучение неразумных мудрыми» – мало чем отличается от администрации «лучших и самых одаренных» президента Джона Ф.Кеннеди, поистине конфуцианского Камелота³⁷.

Меня также привлекает призыв Конфуция говорить правду обладателям власти – призыв, усиленный смелым настоянием Мэн-цзы, согласно которому подданные вправе восстать против любого правителя, который в силу недостатка добродетелей утратил «небесный мандат». Нам, жителям современного Запада, свойственно ассоциировать конфуцианство с безоговорочным подчинением властям, с голословным утверждением президента Никсона, сказавшего в интервью британскому журналисту Дэвиду Фросту, что «если так поступает президент, значит, это не противозаконно». Однако есть причина, по которой Конфуций так и не смог служить в правительстве: он утверждал, что добродетельными должны быть не только подданные, но и правители. И если подданные, по его мнению, обязаны чтить правителей и повиноваться им, то правители должны заботиться о своих подданных, как любящие отцы заботятся о сыновьях. Хорошее правительство, говорил он, зависит от доверия даже в большей степени, чем от процветания или военной мощи, и это доверие невозможно заслужить или сохранить ничем, кроме покрова добродетели.

«Запомните это, дети мои! Гнет властей страшнее тигра»

Поскольку кровопролитные причины на Ближнем Востоке по-прежнему влекут за собой кровопролитные следствия, невольно вспоминается упрек Конфуция, обращенный к реалистам, стремящимся добиться гармонии в обществе с помощью оружия. Сила, направленная сверху, утверждал он, только вызовет недовольство внизу. Возможно ли более убедительное подтверждение этой гипотезы, чем толпы разгневанных исламистов, каждый день выстраивающихся в очереди, чтобы стать смертниками и взорвать себя в Ираке и Афганистане?

Одна из самых известных историй из жизни Конфуция рассказывает о том, как однажды, проезжая мимо горы Тайшань в провинции Шаньдун, он повстречал убитую горем женщину. Ученику Конфуция было известно, что эта женщина, горестно склонившаяся над могилой сына, понесла не одну утрату, а сразу три. Тигр погубил отца ее мужа, ее мужа и вот теперь ее сына. Неизменно практичный Конфуций спрашивает, почему же в таком случае эта женщина не переехала в какое-нибудь более безопасное место. «Но здесь нас не угнетают власти», – отвечает женщина, чем побуждает Конфуция повернуться к ученикам и обратиться к ним со словами: «Запомните это, дети мои! Гнет властей страшнее тигра»³⁸.

Как гражданин страны, одержимость которой правилами неуклонно растет, я нахожу этическое учение Конфуция о добродетели жизнеутверждающим. Слишком часто мы пытаемся загнать круглые колышки общих правил в квадратные отверстия конкретных обстоятельств. И хотя придерживаться шаблонных представлений о конфуцианцах как о слепых последователях непреложных правил этикета и приличий очень просто, на самом деле конфуцианцы воспринимали этику скорее как искусство, чем как науку, скорее как образ жизни, нежели свод раз и навсегда установленных правил. Если этика на основе правил претендует на звание всеобщей и абстрактной, то конфуцианская этика признана ситуационной и конкретной. Как быть, если видишь, как родственника твоего супруга, того самого родственника, прикасаться к которому тебе запрещает свод правил приличия, уносит течение, и он вот-вот утонет? Нарушить правила и спасти жизнь, заявляет Мэн-цзы. Добродетельным и благородным в любой ситуации будет поступок, который совершил бы в этой ситуации тот, кто наделен человечностью. Цель конфуцианской этики – стать именно таким человеком.

Во время одного недавнего уик-энда, на который пришлись выпускные празднества, мы с новоиспеченным доктором наук разговорились на церемонии «покрывания головы», во время которой научные руководители поздравляют своих учеников с присвоением им докторской степени. В ожидании, когда на возвышение вынесут наши средневековые регалии, мы обсуждали церемонию сквозь призму «ли», в частности, пытались разобраться, кому и когда следует пожимать руку. В итоге я не мог не засмеяться, когда студентка, диссертация которой была посвящена конфуцианству, все перепутала, совершила неуместный поворот на 360 градусов, чтобы пожать руку заместителю декана – чего за весь день больше никто не сделал, – и тем самым сбила весь порядок церемонии. Позднее я решил поддразнить ее этим случаем. «Вот бы не подумал, что ученый, обладающий столь глубокими познаниями в конфуцианстве, как вы, способен запутаться в церемониях», – сказал я. «Да, но когда так поступает мудрец, – с тонкой улыбкой ответила она, – это уже не путаница».

И наконец, признаюсь, что Конфуций – мой профессиональный кумир. Почти всю свою взрослую жизнь я провел в академических кругах – либо как студент, либо в роли преподавателя. Разве могу я не преклоняться перед человеком, первые строки «Лунь юй» которого говорят об учебе как наслаждении, чей день рождения празднуется на Тайване как День учителя, чья вера в силу образования так глубока, что с его помощью вокруг этой веры была построена целая цивилизация?

В США ученые питают тайную романтическую привязанность к Франции, куда интеллектуалов ухитряются заманить солидными зарплатами и симпатичными девушками (или парнями). Но Конфуций перещеголял даже французов, так как поистине жил разумом (и сердцем). Чтобы возвысить профессию учителя, он сделал больше, чем кто-либо другой на любом континенте и в любую эпоху. Конфуций верил в то, во что должен верить каждый хороший учитель: в каждом из нас заложены семена изменений к лучшему и способности к совершенствованию, но эти семена требуют усердного ухода, без которого они не принесут плодов. Для Конфуция «жэнь» и «ли» были противоядиями от хаоса и путаницы. Но единственным способом их применения он считал образование.

Конфуция справедливо называют консерватором, однако разновидность критического мышления, с которым он ассоциируется, свойственна либеральному уму. Да, за вдохновением он обращался к прошлому. Но как говорил он сам, на старое он смотрел для того, чтобы понять, что есть новое³⁹. Каждый вопрос он стремился рассмотреть всесторонне, в том числе сквозь вечно меняющуюся призму новизны. «Благородный ум способен рассматривать вопрос со всех сторон, не проявляя предубежденности», – говорил Конфуций⁴⁰.

Для Конфуция «жэнь» и «ли» были противоядиями от хаоса и путаницы. Но единственным способом их применения он считал образование

Но при всех своих достижениях в сфере преподавания и обучения Конфуций так и не утратил интеллектуального смирения. На божественность он никогда не претендовал. Он никогда не называл себя мудрецом. Никогда не говорил даже, что он «цзюньцзы». Отвечая на вопрос, достиг ли он уровня «цзюньцзы», он лишь перечислял пути, по которым не дошел до цели:

«Есть четыре задачи на пути благородного мужа, ни одну из которых я не сумел осуществить. Такое же служение своему отцу, какого я ждал бы от собственного сына, осталось для меня недосягаемым.

Служить моему правителю так же, как я ждал бы, чтобы мои министры служили мне, я тоже не сумел. Мне не удалось сослужить такой же службы своему старшему брату, какой ждал бы от него. И первым проявить к друзьям такое же отношение, на какое я рассчитывал бы от них, я не смог»⁴¹.

Следовательно, Конфуций – не образец человека, которому удалась полная самореализация, а того, кто всю жизнь стремился стать более человечным, – человека, которого мы можем не просто чтить, а взять как пример для подражания.

Стать человеком

С каждым веком конфуцианство становилось все более религиозным, особенно в своем взаимодействии с буддизмом и даосизмом. Вместе с тем оно оставалось на удивление приземленным. Поэтому оно представляет собой не только одну из самых влиятельных мировых религий, но и наименее религиозную из них. Или же нет? Вероятно, последний вывод, который следует из нашего разговора о Конфуции и о тех, кто чтит его и толкует его слова, таков: существуют разные способы проявления религиозности.

Монотеисты с Запада убеждают нас, что религия – игра с нулевой суммой. Мы должны выбрать одну из религий, и мы, естественно, предпочтем сделать выбор на основании того, что предлагают нам религии после смерти. Но Конфуций и его последователи учили в том числе и тому, что смысл религии не столько в неопределенном будущем, сколько в настоящем – «здесь и сейчас». Возможно, преуспеяние человека и гармония в обществе – достаточно возвышенные цели для любой религии. Возможно, самый животрепещущий вопрос, на который должны дать ответ великие религии, – вопрос о том, как стать человеком.

Современный американский поэт-фермер Уэнделл Берри утверждал, что мы становимся людьми, если мы причастны к сообществу «возлюбленных братьев и сестер», и давал определение этой причастности, как «общему опыту и общим усилиям на общей позиции, принадлежность к которой добровольна». Американская литература, отмечал Берри, изобилует образами восприимчивых личностей, которых угнетает не в меру властное сообщество (вспомним Гестер Прин из «Алой буквы»), и, следовательно, одиночек, бегство которых от этого гнета вполне оправдано (вспомним Гека из «Приключений Гекльберри Финна»). Но лишь в обществе, продолжает Берри, можно стать человеком в полном смысле этого слова. Лишь в условиях приличий (или непристойностей) общества, его блага (и зла) мы на своем опыте постигаем «нашу предубежденность и смертность», многочисленные узы, связывающие нас с местом и прошлым, с живыми и мертвыми. Берри называет себя христианином, а не конфуцианцем, но подступает к конфуцианскому духу ближе, чем любой известный мне англоязычный автор художественной литературы. Слова «жизнь – общественный поступок» были написаны Берри. Но звучат они так, словно их «изрек Конфуций»⁴².

Отправить