и снова в путь. Снова глотать мили и мили рельсов-и-шпал, отделяющих Боллон от архипелага Салайго Месс, а потом и самого Стреггея. Пусть медленно, пусть не прямо, «Мидас» все же шел домой. Правда, без Ункуса Стоуна.

— В смысле, почему он не может поехать с нами? — недоумевал Шэм.

— Да ладно тебе, парень, — сказал Ункус и вскрикнул, когда кто-то из сидевших на его кровати пошевелился, потревожив его все еще чрезмерно чувствительные ноги. Шэм, Вуринам, доктор Фремло, Йехат Борр и еще кое-кто из команды навестили его в санатории. Материальная часть этого лечебного заведения, где, кроме Ункуса, пребывали и другие люди — на одного при разгрузке поезда упала какая-то тяжелая железяка, другого укусил кролик-кровохлеб, еще пара страдала поездными паразитами — не отличалась новизной. Однако в палате было чисто, и от ланча, который принесли Ункусу, пахло довольно вкусно.

— Поверить не могу, что я не сплю, — сказал Ункус.

— И я тоже, — подхватил Фремло.

Все неловко рассмеялись.

У них совсем нет времени, объяснили Шэму коллеги. Некогда сентиментальничать. Их ждут кроты. Счет за санаторий оплачен вперед — причем подписала его капитан, сама, заплатила из своей доли. Так что надо пошевеливаться.

— Да и вообще, не нравится мне здесь, — сказал Вуринам. Он обвел других взглядом и зашептал: — Здешние все выспрашивают, куда мы шли, где были. Любят эти боллонцы совать нос не в свои дела. Один даже спросил, правда ли, что мы сальважиры! — и он поднял брови. — Твердят, что слышали, будто мы нашли сошедший с рельсов поезд. А в нем карту сокровищ!

«Хммм», — подумал Шэм, чувствуя себя слегка неловко.

— Все равно, нельзя тебя тут оставлять, — перевел разговор он.

— Да брось ты, парень. — Ункус потянулся к Шэму и неловко потрепал его по плечу. — Как только мне полегчает, я доплетусь до гавани и куплю себе обратный проезд на любом составе.

— Все равно это неправильно.

Вовсе не ради Ункуса Шэму хотелось остаться, хотя он ни за что не признался бы себе в этом. Ему казалось, что, чем дольше они задержатся в Боллоне, тем больше будет у него шансов убедить капитана посетить Манихики. Откуда, как он полагал, были родом мужчина, женщина и дети с флатографий. Он ощущал нехарактерную для себя уверенность в том, что ему хочется именно этого — установить связь между их изображениями и тем местом.

Мысли о том, как убедить капитана Напхи отклониться от намеченного курса, приходили ему в голову постоянно, одна безумнее и причудливее другой. Но ни одну из них он не одобрил. К тому же в глубине души он никак не мог поверить в то, что они туда не идут.

Один снимок неотступно стоял у него перед глазами, и каждое воспоминание о нем вызывало в нем чувство, близкое к эйфории. Тайна той линии, того прямого отрезка, который, как ему казалось, вел прочь из рельсоморья, — хотя даже думать об этом было грешно! — преследовала его постоянно. Тогда, вернувшись из комнаты с ординаторами и позабыв про работу, которую собиралась поручить ему капитан, — она, кстати, тоже о ней забыла, — он сразу засел за рисунки и рисовал, рисовал по памяти все, что видел на тех флатографиях, так точно, как только мог. Пока перед ним не оказался целый ворох бессвязных чернильных воспоминаний об изображениях невиданных пейзажей. Любой, кому они попались бы на глаза, ничего бы в них не понял, но для него это были мнемотехники, способы вызвать в памяти раз увиденные образы рельсового моря, уничтоженные капитаном.

Да, да, она уничтожила их, истребила прямо у него на глазах, сжав пластиковый квадратик жесткими пальцами своей нечеловеческой руки, чем вызвала у Шэма нечаянный вопль протеста. Когда беспощадная гидравлическая длань разжалась, на ней лежала лишь горстка пыли.

— Что бы за глупости это ни были, — сказала она, — они не касаются ни помощников докторов, ни кротобоев.

Напхи приложила механический палец к губам.

— Молчи, — сказала она. Указание распространялось и на его недавний невольный протест, и на возможные разговоры с коллегами в будущем.

— Капитан, — спросил он шепотом. — А что это было…

— Я — кротобой, — перебила его Напхи. — Ты — помощник доктора. То, что ты видел, или тебе показалось, будто ты видел, имеет не больше отношения к твоей жизни и ее возможным целям, чем к моей. Значит, нечего и говорить об этом.

— Это были Манихики, — сказал он. — Они оттуда родом. Нам следовало бы…

— Позволь мне дать тебе один совет, — сказала капитан, глядя на свои руки, — никогда больше не говори мне или любому другому капитану, под чьим началом тебе еще случится выходить в рельсоморье, что бы «нам следовало» делать. — Кавычки в ее фразе были ощутимы, как воздух. — Я на тебя рассчитываю, ап Суурап.

И Шэм замолк. Капитан вывела его из кафе на улицу, где у боллонцев свободно разгуливали козы, приученные подъедать мусор и оставлять свои орешки в компостных кучах в переулках. Медленно, с сильно бьющимся сердцем (стук которого, по мнению самого Шэма, приближался к фудустунна, ритму поезда, торопливо и решительно идущего к своей цели), он продолжал думать о том, что видел. О тех снимках.

Оставшись, наконец, один, уже в поезде, Шэм проверил свою камеру. Капитан не видела, как он снимал. Вот оно. Изображение. Смазанное дрожанием его рук. Размытое. И все же безошибочно узнаваемое. Одинокий путь.

Он прикусил губу.

Там остались дети. Где-то в рельсоморье. Мужчина и женщина, возможно, их отец и мать, уехали. Куда? Исследовать удивительные безрельсовые пейзажи. Их не интересовали животные. Не интересовала даже местность, где скиталось похожее на ангела существо. Они лишь постарались обойти его краем, чтобы остаться в живых. И дальше, в неизведанное рельсоморье. Туда (где тот путь)… туда (где одинокий путь)… туда, к одинокому пути. Туда, где одинокая ниточка выбегает за пределы клубка рельсоморья. Уводит прочь.

А потом они вернулись. Странным маршрутом, через оконечность Арктики. Шли, ясное дело, домой. Где их ждали те дети.

«Вот это путешествие», — подумал Шэм и тут же решил, что эти дети, сестра и брат, должны узнать о том, что случилось. Те двое возвращались к ним, так что они имеют право знать. «Если бы кто-нибудь нашел останки крушения поезда, на котором был мой отец, — еще подумал Шэм, — я бы тоже хотел знать».

И они узнают. Чем бы ни были те одинокие рельсы, знание о них бесценно. И уж наверняка капитан, как он думал тогда, спит и видит, как бы поскорее тронуться в путь. Уже прокладывает по картам маршрут, который приведет их прямехонько в Манихики. Где она и старшие офицеры займутся своим обычным делом: выяснят, кому можно продать эту информацию и как восстановить ее по уцелевшим флатографиям. А если им не хватит времени или еще чего-нибудь, то тогда он, Шэм, сам найдет тех детей и передаст им скорбную весть о кончине их родителей и поезда, на котором они ехали.

Вот к чему, по его мнению, должна была стремиться капитан.

— Значит, ваш поезд скоро отправляется, — сказал начальник порта Вуринаму в присутствии Шэма. — Славно, славно. Я слышал слухи.

«Какие слухи?» — хотелось спросить Шэму. Но он так и не узнал, о чем тогда шептались боллонцы, для которых любая сплетня была приманкой, ловушкой и орудием одновременно. Однако сведения об их предполагаемом маршруте действительно гуляли по городу, и Шэм, к своему горю, узнал, что Напхи в самом деле собиралась поступить именно так, как сказала. Что она не просто хотела отделаться от надоедливого подчиненного, составляя, тем временем, план. Нет, Напхи не думала вести их в Манихики.

Он хотел поговорить с ней, но, памятуя ее реакцию на его первую попытку, передумал. «Что ж, — решил он тогда, стараясь, чтобы его внутренний голос прозвучал со всей возможной драчливостью, — если она и впрямь не собирается делать то, что обязана, придется ее заставить».

Однако даже самым лучшим планам случается иногда всплыть брюхом вверх, а у Шэма и плана-то никакого не было. Дважды он делал попытку — каждый раз сердце выбивало тревожный ритм на рельсах его груди, — приблизиться к капитану и задать ей вопрос о том, как следует понимать ее отказ от выяснения происхождения образов на флатографиях, ее решительное не-говорение о них. «Мидас» вышел из гавани, лег на курс — совершенно ложный, в его представлении, — а он все еще не мог придумать, что ей сказать. И каждый раз, стоило ей задержать на нем пристальный взгляд своих холодных глаз чуть дольше обычного, его охватывала паника, и он, отвернувшись, удалялся. Так они пришли вместо Манихики домой, на остров Стреггей.