– Продолжайте вентиляцию.

На больничной лестнице был настоящий кошмар: брошенные носилки с неподвижными телами в дверных проемах, качающийся лес из металлических стоек с прикрепленными к ним пакетами с кровью, островки света от аварийных ламп… Люди кричали, толкались; сверкали ручные и налобные фонари.

Обнимая младенца, медсестра мчалась вниз по лестнице. Я отчаянно пытался не отставать, осторожно держа синюю пластиковую «грушу» над ртом и носом младенца, которую сжимал каждые пять секунд, доставляя порцию свежего воздуха. Ребенок был из неонатального отделения; он родился вчера вечером, на пять недель раньше срока.

Мы добрались до первого этажа и бросились к главному входу.

– Куда вы его несете? – спросил я.

Она смотрела только вперед.

– Не знаю. Говорят, на Мэдисон-сквер-гарден есть медики.

В дверях нам преградила путь каталка, которую два сотрудника пытались вытолкать на улицу. На ней лежал старик, обхвативший себя одной рукой. Он посмотрел на меня и попытался что-то сказать.

Я подумал о том, что ему нужно.

– Давайте сюда.

Полицейский протянул руку, чтобы забрать у меня дыхательный аппарат. Слава богу, что Пресвитерианская больница находилась рядом с Шестой авеню – одной из немногих крупных улиц, которые еще расчищали. Я вышел наружу и увидел за огромным сугробом несколько полицейских машин, «Скорых» и частных автомобилей.

Медсестра и полицейский пошли дальше; я остановился, и мимо меня хлынул поток людей. Я заметил, что на медсестре только рубашка с коротким рукавом, и бросился вслед за ними; на ходу снял пуховик, набросил ей на плечи и побежал обратно в холл, дрожа от холода.

Когда я смотрел на того младенца, то мог думать только о Лорен, словно младенец на руках у медсестры – мой нерожденный малыш. У меня перехватило дыхание, и я едва не расплакался.

– Ты в порядке, приятель?

Еще один полицейский. Я сделал глубокий вдох и кивнул.

– Кто-то должен доставить пациентов на Пенсильванский вокзал. Сможешь?

Я сомневался, но все равно кивнул.

– У тебя куртка есть?

– Отдал медсестре, – я махнул в сторону двери.

Полицейский показал на контейнер у выхода.

– Возьми что-нибудь из потерянных вещей и двигай на улицу. Там скажут, что делать.

Несколько минут спустя я уже вез каталку по Шестой авеню, одетый в выцветшее вишневое пальто с грязными оборчатыми манжетами. На руках были серые шерстяные митенки – плотные перчатки, полученные от Чака, остались в карманах пуховика, который я отдал медсестре.

Я уже пожалел, что так сделал.

Пальто было тесным, рассчитанным на женскую фигуру; мне пришлось приложить усилия, чтобы застегнуть молнию до конца. Я чувствовал себя розовой сосиской.

Если в больнице царило безумие, то снаружи – сверхъестественное спокойствие. Почти непроглядная тьма и полная тишина. Улицу освещали только фары редких автомобилей, которые везли больных. Мимо проехала машина «Скорой помощи», ненадолго осветила призрачную процессию впереди меня, технику и людей, ковыляющих по снегу.

Сначала холод был терпимый, но когда мы прошли два квартала и оказались на углу Двадцать пятой улицы, мороз начал покусывать. Преодолевая встречный ветер, я растирал щеки колючими митенками. Стащив одну из них, я потрогал щеку и почувствовал под рукой какой-то комок.

Обморожение? Ноги у меня онемели.

Улицу покрывал слой плотного снега и льда, и мне приходилось следить, чтобы колеса каталки не застревали в колее, снова и снова давать задний ход и толкать ее вперед.

Женщина на каталке была едва видна – закутанная словно мумия в тонкие сине-белые одеяла, она была в сознании и испуганно смотрела на меня.

Рядом с кроватью свисал раскачивающийся пакет с жидкостью; от него шла трубка, скрывавшаяся под одеялами. Я пытался придерживать пакет, проклинал тех, кто его не закрепил, думал о том, что в нем.

Каталка снова застряла в снегу и едва не опрокинулась. Женщина вскрикнула.

Мой мир превратился в темный ледяной кокон. Сердце стучало в груди, глаза пытались разглядеть хоть что-нибудь в тусклом свете налобного фонаря. Здесь были только я и эта женщина, на краткий миг мы стали единым целым, на поле нашей личной битвы между жизнью и смертью.

Надо мной серебряным серпом нависал тонкий месяц – и я даже не мог вспомнить, когда в последний раз видел его в Нью-Йорке.

Семь кварталов тянулись бесконечно.

Я вгляделся в темноту: впереди шли люди. Наконец, за два дома от меня показался бело-голубой силуэт полицейского фургона. Я сжал холодную металлическую раму и еще яростнее стал толкать каталку вперед. Лицо и ладони потеряли всякую чувствительность, но руки и ноги горели.

– Приятель, дальше – мы.

Двое полицейских приближались к каталке и махали мне, чтобы я отошел в сторону.

Когда женщину повезли через брешь в сугробе на Тридцать первой улице, она сказала «Спасибо». Я слишком устал, чтобы ответить, лишь улыбнулся ей и кивнул. Затем выпрямился и зашагал к больнице.