АНАМНЕЗ
вЕчНыЙ пОеЗд

С каждым шагом вода и корни растений все больше мешают идти. Время повернуло вспять, и молодой Иуда Лёв бредет по болотам.

— Снова, — говорит он.

Больше ничего не надо. Никаких «пожалуйста», и никакой нужды в них. Этот язык проникнут учтивостью до самых своих глубин. Чтобы нагрубить, надо сильно постараться, да еще и применить неправильные склонения.

— Снова, — говорит он, и крошка копьерук показывает ему свою поделку.

Ребенок морщит бровки — это, кажется, означает улыбку, — раскрывает ладонь, и вылепленная из грязи кукла встает на ножки-стебельки. Пальцами ребенок придает ей окончательную форму и, тихонько напевая мелодию без слов, заставляет двигаться. Глиняный человечек умеет только сгибать и разгибать ножки. Сделав так несколько раз, он лопается.

Они стоят на краю обширного пространства, окаймленного кривыми деревьями, прорезанного разбегающимися в разные стороны водными дорогами, паутиной каналов. Ветви склоняются над водой, и под ними есть тайные проходы, а растительность повсюду такая густая и мощная, так пропитана влагой, что кажется, будто это не листья колышутся на ветках, а вязкие капли стекают с них, приняв на мгновение вид и форму зеленого листа.

Болото подражает любому ландшафту — то растекается широкими лугами, то превращается в лес. Есть места, где грязь наслаивается так долго, что вырастают целые холмы. Корни деревьев, нависая над водой, образуют настоящие тоннели, запутанные и жутковатые. Есть и гиблые затоны, где из вонючей жижи торчат побелевшие остовы мертвых деревьев. Мошки и комары тучами слетаются к Иуде и немилосердно жалят.

Атмосфера болот не подавляет Иуду. Здешний воздух для него — как защитная оболочка. За месяцы, прожитые тут, он научился чувствовать ласку болот. Укусы постоянно гноятся, да еще и понос к тому же, — но Иуда любит эти места. Подняв голову, он смотрит на заходящее солнце сквозь светлые, как разбавленное молоко, облака. Сам себе он кажется не столько человеком, сколько элементом пейзажа — позеленевшим, покрытым плесенью, населенным инфузориями.

С грацией, присущей его виду, ребенок опускает в воду руку. Его пальчики расходятся от центра ладошки, словно лучи. Сжимает он их по-особому: заостренные пальцы заходят друг за друга, как лепестки закрывающегося на ночь цветка, а кончики сходятся в одной точке. Ногти сцепляются вместе, и вот — ладонь подобна наконечнику копья.

Молодой копьерук покидает Иуду Лёва, двигаясь на четвереньках. На ходу он поворачивает голову — мышцы напрягаются на жилистой шее — и безмолвно спрашивает, идет его спутник или нет. Иуда шумно шлепает следом, но копьерук относится к его неуклюжести снисходительно, будто перед ним новорожденный.

Сам он шагает, буквально пронзая поверхность воды копьевидными конечностями и так же легко вынимая их. А Иуда словно тащит за собой все болото, оставляя позади широкий след. Счастье, что родственники этого поросенка вообще позволяют Иуде ходить здесь: своим шумом он то и дело привлекает внимание существ, с которыми лучше не встречаться. Черным кайманам и боа-констрикторам наверняка кажется, что это барахтается в грязи какой-нибудь подранок.

Община копьеруков терпит и даже поощряет его присутствие здесь с тех пор, как он спас двух зазевавшихся ребятишек от хищника. Сам Иуда до сих пор убежден в том, что зверь преследовал его, но отвлекся на двух малышей, застывших на месте, когда животное поднялось перед ними на дыбы из болотной жижи и зашипело. Камуфляжные железы копьеруков начали выделять магоны, способные отвести глаза смотрящему, но поздно: хищник подобрался слишком близко, чтобы принять их за два пенька или что-нибудь в этом роде.

Но тут Иуда закричал, схватил дубину и стал колотить ею в металлический горшок из тех, которые изготовляют особи его вида, и поднял неслыханный для тихих болотных заводей шум. Испугать хищника он не мог: помесь морского льва, ягуара и саламандры с легкостью раздробила бы ему череп одним взмахом острого плавника, — но зверь пришел в замешательство и скрылся между корней водных растений.

Спасенные малыши побежали домой и в лирической арии, наспех сочиненной для пущей убедительности, поведали взрослым о происшествии, и с тех пор Иуду стали терпеть.

Копьеруки редко разговаривают. Иногда они молчат целыми днями.

Их община не имеет названия. Спальни с гамаками, приподнятые над камышами и водой, соединены мостиками, а остальные комнаты вырыты в мокрой земле. Насекомые размером с Иудин кулак неспешно пролетают мимо, урча, как большие глупые коты. Копьеруки насаживают их на вертел и едят.

У копьеруков пух покрыт жирной смазкой и не пропускает воду: болотная грязь бусинками скатывается с него. Двигаются они, как птицы, переходящие вброд ручей. Они и похожи на птиц, но в то же время на тощих кошек; лица их неподвижны и почти лишены отличительных черт.

Рыжие самцы поют хвалы богам, а коричневые изготовляют орудия труда, строят хатки и трудятся на мангровых фермах. Самки охотятся — они крадутся, так медленно поднимая ноги, что те успевают обсохнуть, пока из воды не покажутся расправленные когти, и ни одна капля не потревожит водную гладь, когда пальцы снова сложатся в стилет, на миг зависающий над своим отражением. Все это — до появления какой-нибудь толстой рыбины или лягушки: тогда конечность стремглав пронзает воду и тут же выскакивает назад с растопыренными пальцами, а добыча наколота на запястье, словно кровавый браслет.

Между домами копьеруки-малыши развлекаются с големами из грязи так же, как в Нью-Кробюзоне дети играют на улицах в шарики и пристенок. Иуда делает записи и гелиотипы. Но он не ксенолог и не знает, как отличить главное от второстепенного. А потому он хочет изучить все: врожденную способность копьеруков к камуфляжу, их големов, травяные настои, умение отделять от времени мгновения.

Он не знает, как зовут копьеруков, не знает даже, есть ли у них имена, но некоторых он окрестил сам по особым приметам: Красноглазый, Старик и Конь. Одного из них Иуда опрашивает чаще всего; тот говорит, что големы — это игрушки, детские забавы, что-то в этом роде.

— Значит, ты их больше не делаешь? — переспрашивает Иуда, и копьерук, фыркнув, смущенно поднимает глаза к небу.

Иуда больше не краснеет от своих оплошностей. Насколько он может судить, дело тут в условностях, а вовсе не в способностях: взрослому копьеруку не придет в голову забавляться с глиняными фигурками, так же как взрослому ньюкробюзонцу — требовать, чтобы его посадили на горшок.

Иуда сопровождает самок. При свете дня их лоснящийся пух кажется покрытым блестящей глазурью. Они набирают целые охапки водяных пауков — каждый размером больше Иудиной ладони. Потом самки доят их и натягивают паутину между затопленными корнями и ветками, превращая ручеек в ловушку для рыбы.

Иуда замечает что-то необычное. Шустрая рыбка-мускул прорывает сеть, сверкая ярко-синей чешуей. И тут Иуда слышит песню — точнее, два-три наложенных друг на друга ритмических выдоха. «Бу, бу, бу, бу», — произносят в такт несколько самок, и рыбка мгновенно затихает. Она замирает, не закончив движения, точно внезапно вмерзнув в лед, и охотница выбрасывает свою руку-копье, причем пение прекращается и, когда рука уже совсем рядом с ней, рыбка дергается, но поздно. Несколько дней спустя Иуда видит это снова: самки собираются вместе и, едва открывая рты, мурлычут отрывок мелодии. Добыча застывает на месте.

В каналах поглубже живут пресноводные дельфины. Эти уродливые твари, судя по их виду, давно уже не знают притока свежей крови. Напуганные фырканьем гигантского крокодила-саркозуха, они прыскают в разные стороны. Детеныш копьерука пытается научить Иуду делать движущиеся фигурки. Молодняк давно уже считает его своим. Иудины фигурки ужасно неуклюжи, и копьеруки смеются, но по-своему — испуская вздохи.

Когда они поют перед своими статуэтками, Иуда добродушно старается подражать им, но помнит о своей роли клоуна и охотно ее придерживается.

— Шалабалу, — говорит он. — Каллам, каллай, каза!

Разумеется, у Иуды ничего не выходит. Сделанные ребятишками фигурки встают и шагают, а его кукла превращается в липкий комочек и падает.

Наступает конец лета, малярийный воздух становится чище. Раздаются выстрелы. При первых звуках далекой стрельбы копьеруки принимают защитный вид, и на несколько мгновений Иуда остается один среди небольшой группы деревьев. Наступает тишина, и обитатели болот медленно принимают свой обычный облик. Их взгляды устремлены на Иуду.

Появляются трапперы, обвешанные тушками мелких болотных тварей. Они исследуют заболоченные земли, собирая с них свою дань.

К одному из них Иуда приближается на десять ярдов, но он уже сам стал болотным жителем, и человек не видит и не слышит его, а только перехватывает поудобнее винтовку и тупо пялится в сторону, на текущую воду. Другой наблюдательнее — одним ловким движением он нацеливает винтовку прямо в грудь Иуде.

— Разрази меня господь, — говорит он. — Еще чуть-чуть, и мы бы тебя подстрелили.

Человек настороженно вглядывается в одежду и бледную кожу Иуды, потом тычет большим пальцем куда-то на север.

— Они там, милях в трех-четырех отсюда. К закату доберутся, — добавляет он.

Болотные твари притихли. Никто не плещется, не возится и не чирикает. Иуда медлит. Настал поворотный момент, и хотя он один виноват в том, что оказался здесь, ему все же нужно закрыть глаза и подумать обо всем — что есть и что будет. Он не даст этому моменту истечь: он пристанет к нему, как брехливая шавка к прохожему, и будет преследовать его, пока время не отползет, обливаясь кровью. Тогда он вернется назад, опечаленный.

— Ну вот, — говорит Иуда.

Теперь он — незаконное дитя времени. Все вокруг содрогается.

Узкая полоса земли, небольшой причал. На краю обширной трясины расчищен уголок — несколько акров колышущейся торфяной почвы, плоской, заваленной мусором. На прирученном клочке поверхности теснятся палатки, фургоны и землянки с крышами из мха; туда ведет новая тропа. Слышны выстрелы.

Иуда несет в своем мешке подарок и букетик болотных цветов. Он видит группу людей в перемазанных грязно белых рубашках и толстых штанах. Они изучают карты и вглядываются, щурясь, в загадочные инструменты. Они варят еду на кострах, от которых валит черный жирный дым, густой, как след каракатицы. Они небрежно приветствуют Иуду: весь в тине и грязи, он, верно, выглядит духом болот. Переделанные вьючные животные тревожно переступают с ноги на ногу при его приближении.

Встает вождь — старик, крепкий и жилистый, точно пес. Не сводя с вождя глаз, Иуда идет за ним в его брезентовую палатку.

Свет с трудом пробивается сквозь тяжелую ткань. Мебель в палатке простая, из темного дерева, стоит шкаф с выдвижной кроватью — места мало.

Старик нюхает потрепанный букет. Иуда смущен: он совсем забыл городские манеры. Прилично ли дарить пожилому человеку цветы? Но тот нисколько не обижается, а, напротив, с удовольствием нюхает все еще прекрасные цветы и ставит в воду.

Он спокоен. Седые волосы собраны в аккуратную косицу на затылке. У него необычайно живые голубые глаза. Иуда шарит у себя в сумке — телохранители напрягаются и вскидывают оружие — и достает оттуда куклу.

— Это вам, — говорит он. — От копьеруков.

Человек с видимым удовольствием принимает подарок.

— Это божок, — объясняет Иуда. — Резчиков у них нет. Они делают только простые штучки.

В руках у старика — веревочное изображение духа предков. Иуда сделал его сам. Старик глядит в лицо из пеньки.

— Я хочу вас кое о чем спросить, — говорит Иуда. — Я не знал, что вы сами будете здесь…

— Я всегда здесь, когда идет освоение новых территорий. Это священный труд, сынок.

Иуда кивает так, словно ему сообщили нечто драгоценное.

— На болоте живет народ, сэр, — говорит он. — По-моему, я пришел из-за них.

— Думаешь, я не знаю, сынок? Думаешь, я не знаю, зачем ты здесь? Вот потому я и говорю тебе: мы заняты священным трудом. Я пытаюсь уберечь тебя от печали.

— Они совсем не такие, как пишет Шак в своем бестиарии, сэр…

— Сынок, я уважаю «Потенциально мудрых» больше, чем кто-либо другой, и мне ничего не надо объяснять. Давно прошли те времена, когда я считал изложенное в этом груде, скажем так, верным. Теперь все иначе.

— Но, сэр… Мне нужно знать, то есть я хотел бы узнать, как… точнее, где вы собираетесь вести вашу дорогу, потому что эти люди, копьеруки то есть, они, они… я думаю, могут не выдержать того, что вы им принесете.

— Я никому не хочу зла, но, видит Джаббер и все боги, поворачивать поздно. — Голос старика мягок, но от его пламенных слов Иуда холодеет. — Сынок, ты должен понять, что происходит. Мои планы не касаются твоих копьеруков, но если они встанут на моем пути, то будут раздавлены, это так. Знаешь, что перед тобой? Все, кто уже здесь, и все, кто еще прибудет, вплоть до последнего землекопа, до последнего клерка, до последней лагерной шлюхи, повара и охранника, все переделанные, все мы без исключения — миссионеры новой церкви, и в мире нет ничего, что могло бы прекратить наш священный труд. Я не желаю тебе зла. Это все, что ты хотел мне сказать?

Иуда смотрит на него в тоске. Его губы шевелятся в попытке произнести слово.

— Когда? — удается ему вымолвить наконец. — Какие у вас планы?

— Думаю, ты и сам знаешь о моих планах, сынок. — Старик спокоен. — А вот когда?.. Спроси у холмов. А еще спроси у духов и божков своей трясины, сколько тонн чистого песка и гравия способны они проглотить.

Он улыбается, трогает Иуду за колено.

— Ты уверен, что больше ничего не хочешь сказать? Я надеялся услышать от тебя кое-что другое, но если бы ты хотел, то уже сказал бы это. Спасибо тебе за божка, и передай своим копьерукам мое уважение и глубочайшую благодарность. Я скоро увижусь с ними, ты ведь понимаешь, правда?

Он указывает на стену, где висит карта. На ней обозначены земли от Нью-Кробюзона до порта Миршок, включая Строевой лес и болота, и еще пространство внутри континента на несколько сотен миль к западу. Подробности отсутствуют: это неизученная территория. Но центр болота косо заштрихован.

— Я знаю, что с тобой происходит, сынок, — говорит старик, и в голосе его чувствуется неподдельная доброта. — Немало я повидал на своем веку людей, которые отуземились. Но это все надуманное, сынок, хотя сейчас тебе, наверное, кажется иначе. Однако я не собираюсь читать тебе мораль. И обвинять тебя тоже не буду. Скажу тебе лишь одно: это поступь истории, и твоему племени лучше отойти в сторону.

— Но черт побери! — восклицает Иуда. — Это же не пустая земля!

Старик смотрит на него озадаченно.

— Пусть выйдут из болота со своей вековой мудростью и преградят путь истории, которую я несу. Если смогут. Я не против.

Вернувшись в сердце болот, к копьерукам, Иуда не знает, что им сказать. Ветки деревьев смыкаются за его спиной: ненадежное укрытие, он это знает.

Ребятишки снова пытаются обучить его игре в големов. Прежде ему не удавалось ни одно, даже самое маленькое колдовство, и он уже стал считать себя бездарностью. Но вот, когда он пытается заставить глиняную куклу двигаться, взрослый копьерук подходит и кладет руку ему на грудь. Иуда открывает глаза и чувствует, как все внутри переворачивается. Неизвестно отчего — то ли от прикосновения, то ли от болотной влаги, то ли от сырой пищи, которую он ел долгое время, — но он ощущает в себе невиданные ранее способности и с изумлением замечает, что его глиняная модель движется, хотя и совсем чуть-чуть. Маленькие копьеруки одобрительно гудят.

— Сюда идут, — говорит он вечером; копьеруки только смотрят и вежливо слушают. — Сюда придут люди, они засыплют ваше болото. Они разрежут ваши земли пополам, и вам негде будет жить и охотиться.

Иуда вспоминает карту. Третья часть болота аккуратно заштрихована чернилами. Это значит, что пейзаж преобразится, деревьев не станет, миллионы тонн щебня переместятся с места на место.

— Из-за вас они не остановятся. И планов своих не изменят. Уйти придется вам. Идите на юг, подальше отсюда, туда, где охотятся другие кланы.

Долгое время все молчат. Потом негромко раздаются короткие слова:

— Там охотятся другие. Мы им не нужны.

— Но вам необходимо уйти. Если вы останетесь, люди принесут вам разорение. Кланы должны объединиться и укрыться где-нибудь.

— Мы укроемся. Когда придут люди, мы будем деревьями.

— Этого мало. Люди будут осушать ваши земли. Они засыплют вашу деревню.

Копьеруки глядят на него.

— Вам надо уходить.

Они останутся.

Все последующие дни Иуда кусает локти. Он делит с копьеруками трапезы, наблюдает за ними, делает записи, гелиотипирует их жизнь, но страх, день ото дня нарастающий в его душе, подсказывает ему, что он готовит племени посмертный памятник.

— Бывают сражения, — отвечают ему копьеруки на вопрос о войнах. — Три года назад мы воевали с другим кланом, и многих наших убили.

Иуда спрашивает сколько. Копьерук поднимает обе руки — по семь пальцев на каждой, — сжимает и разжимает ладони, а потом прибавляет еще один палец. Пятнадцать.

Иуда качает головой.

— Погибнет больше ваших, куда больше, если вы не уйдете, — говорит он, и копьерук тоже качает головой: он перенял жест от Иуды и очень этим гордится.

— Мы станем деревьями, — говорит он.

Иудины фигурки уже могут танцевать, и с каждым днем делают это все лучше. Теперь он лепит из глины и торфа кукол ростом в фут. Он не знает, что именно происходит по его воле, и как ребятишки-копьеруки научили его этому, и что вложил в него тот взрослый, но Иуду приводят в восторг его новые способности. Его создания даже побеждают других в соревнованиях големов.

Это занятие радует Иуду, но и раздражает — слишком оно походит на бегство от реальности. Раз или два он делает попытку уговорить копьеруков уйти с ним в глубину болот. Он недоволен своей неспособностью подобрать нужные слова, чтобы сдвинуть болотных жителей с места. В конце концов, говорит себе Иуда, это их культура, их жизнь, их природа — значит, им и отвечать. Но он понимает, что это самообман.

Иуда ощущает себя шестеренкой в механизме истории. Как бабочка, насаженная на иглу, он трепыхается, но деваться ему некуда.

Грохот доносится до них все чаще, а залпы охотничьих ружей не стихают ни ночью, ни днем. Иуда делает открытие. Он наблюдает, как копьеруки окружают амфибию величиной с теленка, хором поют ей свое «ах, ах, ах» и на полсекунды, не больше, амфибия застывает в сгустке времени. Тогда Иуда осознает, что ритм их заклинания перекликается с детской песенкой для управления големом. В сущности, тот же самый заговор, только разбитый на части и многократно усложненный.

Иуда одержим заклинаниями. Ему хочется законсервировать момент их произнесения, заморозить звуки, разъять их на части. Но все, что он может, — это записать их со слуха как можно ближе к оригиналу, а затем выяснить, как звуки связаны между собой.

Иуда работает быстро. Он чувствует, как внутри него словно затягивается узел. Красноглазый, с которым они почти подружились, помогает ему.

— Мы делаем фигуры, которые двигаются. Все, и молодые, и старые, только по-своему.

И Иуда понимает, что детские песенки — простое притворство: главное — руки. Ритмические песнопения охотников выполняют ту же работу, которую дети делают пальцами. Одно сродни другому.

Издалека доносится ритмичный грохот стройки.

Первым погибает молодой копьерук — с перепугу он забыл, что надо сохранять защитный вид. Его подстрелил траппер, тоже напуганный мельканием чего-то необычного — не то животного четырех футов росту, не то ствола гниющего дерева. Он не знал, кого подстрелил, и лишь по счастливой случайности да еще благодаря врожденной осторожности перед неизвестным не съел ребенка. Маленькое тело обнаружили члены клана.

«Они уже у озера», — подумал Иуда и представил, как бесчисленные вагонетки с землей, камнями и песком опорожняются в воду, постепенно стирая болото с лица земли.

Время пришло. Пора уводить клан подальше от этих мест, уговорить их скрыться. Другой возможности не будет. Но Иуду не слушают. Вечер за вечером он твердит одно и то же: здесь опасно, надо уходить, это не последняя смерть, — все без толку. Тогда он сдается и отстраняется. И снова превращается в наблюдателя.

Копьеруки негромко спорят между собой. Им не хватает пищи. Рыба и звери, на которых они охотились, либо ушли, либо задохнулись. В болото просачивается отрава: отходы жизнедеятельности тысяч мужчин и женщин, протекающие уборные, чистящие кристаллы, порох и наспех вырытые могилы загрязняют все вокруг.

В следующий раз трапперы застигают врасплох одинокую самку. Гул стройки не стихает ни на миг.

Возвращается группа охотников-копьеруков: они пытаются рассказать о том, что видели. Болото вычерпано до дна, что-то надвигается. Иуда знает, что теперь там работают паровые экскаваторы, а рабочие прибывают с каждым днем.

— Один пытался навредить нам, — говорит копьерук и показывает собравшимся отнятое им ружье.

На оружии — пятна крови. Они убили человека, и Иуда понимает, что теперь спасения для них нет. Их время вышло. Они этого не понимают. Свет солнца уже не для них. Все кончено. Иуда яростно учится, чтобы хотя бы в своих заметках сохранить этот народ, воздать ему последние почести.

После этого убийства на копьеруков открывается охота.

Рыжие самцы разворачивают своего запеленатого бога и несколькими ударами резца превращают его в духа мщения. Они воскрешают культ смерти. Избранные самки и коричневые самцы окунают свои руки-копья в отраву, которая убивает, проникая в тело сквозь мельчайший порез, но ровно через сутки она просочится сквозь кожу самих мстителей и убьет их, так что им остается лишь стать неистовыми воинами-самоубийцами.

Иуда видит плавающие в зеленых болотных окнах трупы ньюкробюзонцев, покрытые ранками от уколов копьеруков и раздувшиеся от яда. Если его заметят рядом с обитателями болот, то в обход всякого закона, но при всеобщем одобрении предадут медленной и мучительной смерти как предателя своей расы и своего города. Храбрецы-копьеруки устраивают засады на строителей дороги.

Группами по трое или четверо они убивают людей и кактов. За каждую пару рук-копий объявляется награда. Через несколько дней на болотах появляются новые люди — охотники за скальпами. Отбросы сотен культур, они бросают вызов всякому обществу, одеваясь в невообразимые лохмотья. Иуда наблюдает за ними из-за деревьев.

Жадное до кровавых денег отребье из Толстоморска и Хадоха, пираты-какты из Дрир-Самхера. Есть среди них и водяные, подонки из Чарчельтиста и Нью-Кробюзона. Одна семифутовая женщина орудует двумя цепами и притаскивает множество мертвых копьеруков. Поговаривают, будто прибыл даже один гессин в полном вооружении. Ведьма с берегов пролива Огненная Вода добывает немало руккопий и, собрав из них устрашающий букет, погружается в охотничий сон, чтобы изгнать терзающих весь лагерь демонов сновидений.

— Уходите подальше, — снова говорит Иуда, и те, кто еще уцелел в поселении на болотах, прислушиваются к нему.

Они уходят на юг. Красноглазый говорит Иуде, что они найдут приют среди нового смешанного племени, куда вошли уцелевшие копьеруки из всех кланов.

— Я тоже скоро пойду, — говорит ему Иуда.

Красноглазый кивает — еще один жест, перенятый от человека.

В поселении нет больше детей, никто не делает големов. Остались лишь взрослые, а они более всего ценят воинскую доблесть, похваляются добытыми головами противников и ставят ловушки. Скрежет машин, перемалывающих камни, не стихает, стройка подходит все ближе.

Однажды Иуда встает, собирает свое добро — заметки, образцы, гелиотипы и рисунки, — покидает деревню и по лабиринтам водных путей направляется в зону строительства. Он потерпел поражение. Время обогнало его.

У края новой вырубки он встречает десятника, который кричит на рабочих. Иуда останавливается и смотрит. Мелкие, примитивные, не похожие на людей, они меняют при этом облик земли.

Десятник кивает Иуде, когда тот проходит мимо, и говорит:

— Это не озеро гребаное, это чертов кусок дерьма. — И харкает в черную воду. — Жрет и жрет песок, тонну за тонной, и все — как в бездонную бочку.

Лесорубы и сигнальщики, звеньевые, трапперы, инженеры, землекопы; какты, водяные, люди и переделанные. С лопатами и пилами, заступами и тачками. Трясина отступает под их напором.

Люди, какты и переделанные тачку за тачкой подвозят гипс и смешанную с гравием землю, затем опрокидывают их с края насыпи в воду. Паровой экскаватор безостановочно сыплет туда же один ковш за другим. Вода поглощает все. Водоросли, листья, пыль, зелень — защитный наряд болота исчез, осталось лишь непрестанно ширящееся кольцо воды. С чавкающим звуком груды земли и гравия уходят в глубину.

— Видишь? Видишь? — восклицает десятник. — Эта гребаная дыра глубже, чем у шлюхи.

Когда-то здесь была трясина, и грязь засасывала все живое быстрее, чем удав проглатывает свою жертву. Груды камня, которые сыплют с подножия холмов, вздымаются все выше среди густой жижи. Благодаря им вода не размывает кучи земли и гравия. Так создается суша. По обе стороны от нее валяется истребленная попутно материя: лиственницы, мангровые деревья, охапки гниющей травы и кубышек. Плоская земляная лента в двадцать ярдов шириной, по бокам которой нет ни единого дерева, уходит в бесконечность сквозь мокрый подлесок, и по всей длине этой ленты Иуда видит повозки с землей и камнетесов, холящих и лелеющих ее.

Здесь же раскинулся целый палаточный город. Мулы, переделанные в амфибий, возят телеги. Иуда идет по насыпи. Там и сям из земли поднимаются обрубки свай, а за ними шевелит своими пальцами трясина. Насосы воют, осушая каналы, которые превращаются в грязевые коридоры, а им, в свою очередь, предстоит стать ложем для камней. Здесь трудятся бригады кактов, чьи могучие мускулы так и переливаются под колючей кожей.

Повсюду полно переделанных. На обычных людей — вольнонаемных работников, аристократов тяжелого труда, — они даже не глядят.

Ни один переделанный не похож на другого. Двух одинаковых Иуда не видел за всю свою жизнь. Их тела таковы, что трудно себе даже представить. На дорожном полотне трудится человек, передняя часть туловища которого сплошь покрыта тощими руками, взятыми у живых или у трупов. Рядом с ним прикован высокий человек; он стоически претерпевает мучения — в его грудь вшита живая лиса, которая бьется там в непреходящем ужасе.

А вот человек-краб, закованный в металлический панцирь, из-под которого валит дым. Или женщина — ибо и они попадаются среди переделанных, — превращенная в подобие водосточного желоба, к которому, словно после раздумий, добавили органические части. А вот мужчина — или тоже женщина? — чья плоть колышется в воде, выбрасывая чернильные пятна, точно осьминог. Люди с лицами в неожиданных местах, с телами из металла и резиновых трубок, с паровыми механизмами и лапами животных. У одного вместо рук — поршни во всю длину тела, служащие для ходьбы, у другого — обезьяньи лапы ниже пояса.

Переделанные таскают и возят тяжести, их надсмотрщики нередко пускают в ход кнуты. Дорожное полотно тянется сквозь чащу, ему не видно конца.

— Мой копьерукий друг, — говорит старик, приветствуя Иуду. — Мой копьерукий друг, я рад снова тебя видеть. Ты к нам насовсем? — (Иуда кивает.) — Я рад, сынок. Так лучше. Как поживает твой клан?

Иуда поднимает на него холодный взгляд, но не замечает никакого злорадства. Вопрос старика не подначка.

— Его больше нет, — отвечает Иуда, переживая свою неудачу.

Старик кивает и поджимает губы.

— Покажешь нам их жилища? — спрашивает он. — Надо будет снести. Нельзя сохранять места, куда они могут вернуться. Ведь здесь встанет город. Да, да. Мы стоим на подпочве поселения, которое назовут Большим Узлом или Большой Развилкой — я еще не решил. Деревню копьеруков я мог бы превратить в музей под открытым небом, чтобы с Паровой площади туда отправлялись пешие экскурсии. Но я предпочитаю разорить ее совсем. Ты мне покажешь, как ее найти? Если ее оставить, наверняка найдется копьерук, который пожелает вернуться; дети подрастут и захотят найти места, где они когда-то играли.

— Покажу.

— Молодец. Я понимаю тебя и восхищаюсь тобой. Тебе пришлось кое-что пережить, и я тебя за это уважаю. Ты нашел то, что искал? Я помню наш первый разговор. Ну, когда я пытался нанять тебя? Мне было кое-что от тебя нужно, ведь тебе кое-что было нужно от этой трясины, от копьеруков, так? Ты нашел это?

— Да.

Старик улыбается и протягивает руку, Иуда вкладывает в нее пачку свернутых карт, записей, материалов о болотных жителях. Старик молчит о том, что информация запоздала. Он просматривает листы и не говорит, что сведения недостаточны, что Иуда плохо выполнил свою часть договора. Еще один человек входит в палатку и торопливо рассказывает о каком-то споре, о просроченной дате. Старик кивает.

— У нас столько проблем, — говорит он. — Десятники недовольны городским магистратом. В городе просто не понимают, что мы тут делаем; присылают переделанных, которые ни на что не годятся. Забитые сваи ломаются. Сдерживающие стены вспучиваются, настилы рушатся. — Старик улыбается. — Ничего удивительного. Ну что ж, добро пожаловать назад. Остаешься у меня на жалованье? Или вернешься назад в город? Оставайся. Мы еще поговорим. А сейчас мне надо идти. Мы и так долго здесь проторчали: равнина позади, пожиратели ржавчины нас догнали. Они уже за деревьями.

Он прав. Иуда встречает их, пройдя совсем немного назад по полотну дороги, которое чем дальше, тем ухоженнее. В покоренной земле есть своя красота. Дорога, по обе стороны которой колышется трясина, — настоящее чудо.

За поворотом Иуда видит новых рабочих. Им уже не надо бороться с деревьями — бригада, выравнивающая болотистую почву под полотно, позаботилась об этом. Рабочие движутся в неповторимом рваном ритме созидания.

Толпа ползет навстречу. С частым стуком ложатся на землю шпалы, что-то трещит, как будто рвется материя, — это сползают с вагона-платформы металлические рельсы, люди и переделанные подхватывают их клещами и обманчиво-легким движением укладывают на место; тут же подходят здоровяки с молотами и слаженно, точно музыканты в оркестре, забивают костыли. А позади всех что-то огромное и шумное выпускает пар и следит за каждым их движением, непрестанно подталкивая вперед. Это поезд прячется в глубине мангровой рощи.

Много месяцев прошло с тех пор, как Иуда встретил старика впервые. Яни Правли. Безумный Яни, Железный Мастер. Встреча произошла в офисе ТЖТ, во время найма персонала, куда все остальные молодые люди явились в накрахмаленных рубашках и подтяжках.

Там были студенты университета, сыновья клерков, ищущие приключений богачи и мечтающие разбогатеть юноши вроде Иуды, уставшие от рутины подмастерья из Собачьего болота и Звонаря, чье воображение воспламенили истории для детей и книги о путешествиях.

— Много десятилетий я желал этого, — сказал Правли.

Он говорил убедительно. Добровольцы с уважением относились к этому человеку, втрое старше их самих. Богатство не подавило в нем личности.

— Дважды я ходил на запад разведывать маршрут, — продолжал он. — И оба раза, как ни печально, вынужден был вернуться. Туда мы и поведем наш путь. Там наша главная задача. Сейчас, на юге, мы лишь разминаемся. Это только начало.

Тысячи миль железнодорожного полотна, через горы, леса и болота. Иуду впечатлила страсть Правли. Даже его богатство, вложенное в такое дело, могло истощиться.

Правли ощупал Иуду, словно врач, простукал ему грудную клетку. Он лично раздавал должности, формировал бригады.

— Будешь доставлять сведения с болот. Там придется непросто. Надо знать, чего нам ожидать.

Вот как попал туда Иуда.

Первый рейс из Нью-Кробюзона. Команда из инженеров, жандармов, ученых и оборванных разведчиков, с дружеским снисхождением взиравших на длинноволосого Иуду. Их путь начался в двух-трех милях к западу от Нью-Кробюзона, под усиленной охраной. Врытый в землю город посреди равнины, бесконечные ряды запасных вагонов, веер железнодорожных путей.

Склады, способные вместить корабль, горы гравия, тес из Строевого леса. Толпы людей и кактов; хепри, беспокойно вертящие жукообразными головами; баржи с отверстиями в днищах, полные водяных; представители более редких рас. Кругом колыхались целые сады разнообразных конечностей. Повсюду заключались сделки, подписывались контракты, назначались встречи. Переделанных загоняли и грузили на зарешеченные платформы, точно скот. Железная дорога уходила вдаль, в ничейные земли за краем Строевого леса, пролегая через скалы, взорванные при помощи пороха.

Весна подходила к концу. Дирижабли летали туда и сюда над головами: с них изучали местность для прокладки маршрута. Иуда разглядывал пустошь из окна вагона.

Поезд был битком набит новоизбранными: вольнонаемные рабочие разместились на деревянных скамьях, переделанные ехали в зарешеченных вагонах. Иуда сидел вместе с другими топографами и слушал стук колес. Простые коротенькие поезда, ходившие в пределах Нью-Кробюзона, разогнавшись, сразу начинали тормозить перед следующей станцией. Им не хватало времени набрать хороший ход и уж тем более удержать его, а потому этот звук, стук идущего на полном ходу поезда, был Иуде внове.

Они миновали деревню: странное и уродливое зрелище. Запасные пути подходили к ней вплотную. Иуда разглядел старые мазанки бок о бок с наскоро сляпанными деревянными домами. За последний год поселение увеличилось по крайней мере втрое.

— Лихорадка какая-то, — сказал один землемер. — Долго так не протянется. Через пару лет они тут взвоют. Каждый дерьмовый городишко, мимо которого мы проходим, платит Правли деньги, или же какие-нибудь гангстеры из Нью-Кробюзона прибирают его к рукам и тоже дают на лапу. А все ради того, чтобы через город прошли рельсы. Не все выдержат такую гонку. Некоторые города скоро умрут.

— Или будут убиты, — отозвался другой, и все засмеялись. — Они начали строиться еще до того, как мы разведали землю. На западе есть местечко, называется Целебное, так его, видите ли, построили люди из Трансконтинентального железнодорожного треста самого Правли. С ним самим и маршрут разрабатывали от Толстоморска до Миршока, город из ничего построили. С нуля. Он на полпути отсюда, перед болотной развилкой. Но только в тресте открылись махинации, один Джаббер знает какие, и Железный Прав с теми людьми теперь не разговаривает. Поэтому мы меняем маршрут, и никакая дорога в Целебное не придет. — Землемеры рассмеялись. — А город уже стоит. Новехонький, современный. И совершенно пустой. Самый молодой город-призрак в Рохаги.

Иуда представил себе мюзик-холлы, общественные бани, куда не заглядывает никто, кроме вьюнков да пыли.

Поезд остановился у новопостроенного города, и к вагонам хлынули торговцы с тележками. Они предлагали дешевую еду, дешевую одежду, отпечатанные ручным способом путеводители со всякими небылицами и карты новых земель. Продавали там и железнодорожные газеты. Иуда купил одну — листок под названием «Дом на колесах», плохо отпечатанный, кишевший орфографическими и синтаксическими ошибками. В нем преобладали жалобы рабочих, недовольных преимущественно дерзостью переделанных, юмор «ниже пояса» и рисованная порнография.

Рельсы свернули на юго-запад, мимо взбаламученной грязи и мусора на месте временного поселка рабочих, в скалы и степь. Однажды поезд пересек ущелье по новому мосту, который качался под ним. Иногда дорога огибала слишком крутые склоны, но в основном рельсы были проложены прямо, любое отклонение считалось просчетом. Там, где камень становился на дыбы, его взрывали, прокладывая тоннели, закопченные паровозным дымом. С запада на поезд смотрели горы. Это были Бежекские Вершины, опоясанные тенью. Когда поезд снова начал замедлять ход, оказалось, что это конец дороги.

Выяснилось, что в диких землях обитают люди — женщины в нижних юбках, запачканных землей холмистого края. Некоторые несли на руках ребятишек. Неожиданно их набрались целые сотни, и все они скопились в палаточном городке вблизи блестящих рельс. Проститутки странно смотрелись на фоне пустынного ландшафта.

Солнце село, загорелись костры. Иуда думал о тех, кто остался позади, о мертвых, больных и убитых, о детях, брошенных или задушенных, одним словом, похороненных вдоль дороги. Поезд замедлил ход, проезжая мимо скотины на выпасе: жилистых полукровок, отчасти переделанных, — специально выведенные стадные животные. В этой помеси было больше всего козьего, судя по узким вытянутым глазам: звери довольствовались скудной едой — трава, мелкие кусты. Наконец за городом шлюх и стадами скота показался вечный поезд.

Обходя стороной рабочие бригады, Иуда шагал вдоль поезда. Это был состав, превращенный в город, или, наоборот, промышленный город, вставший на рельсы. Работа кипела там, где рельсовое полотно обрывалось и начиналась ничейная земля. Там проходила подвижная граница Нью-Кробюзона. Величайший город Бас-Лага, точно разбухающее чудовище из металла, вытягивал длинный железный язык, облизывая им города в долине.

А потом настали дни странствий за пределами железной дороги. Партия, с которой шел Иуда, оставила шпалоукладчиков позади. Рабочие срубали деревья, распиливали и обтесывали бревна, складывали их в груды и волокли к месту укладки. Дальше рельсов не было, только осколки камней, сложенные в насыпь. Раньше, когда они шли по шпалам, им казалось, будто они шагают по ступеням горизонтальной лестницы; теперь под ногами была лента дороги. Она пролегала через холмы и поднималась над ложбинами. До землекопов, которые соорудили эту насыпь, было еще далеко.

Пять дней они не видели никого, кроме птиц. Вокруг был зловещий горный пейзаж — изрезанные речными руслами каменные склоны. Изъеденные ветром скалы походили на стелы, случайно покрывшиеся барельефами. Дорожная насыпь тянулась, как нескончаемая руина, как остатки городской стены. Они услышали шум и подошли к отверстию в горе.

Строители уже пробили вход. Рядом с ним располагался лагерь с людьми, другие люди появлялись из недр горы, толкая перед собой тачки с обломками ее внутренностей.

Паровые экскаваторы сюда не добрались — слишком далеко от Нью-Кробюзона. Да и скала, наверное, была очень твердой, хотя Иуда не отказал себе в удовольствии представить, как штуковина величиной с вагон и с буром вместо носа пробивает ее насквозь и выходит с той стороны. У строителей в этой глуши не было ничего, кроме заступов да пороха, и они устраивали ложе для рельсов, которые придут сюда лишь месяцы спустя.

Переделанные с поршнями и молотами вместо рук и ног глохли от шума, который сами производили. У одного вместо рук была пришита пара огромных кротовых лап. Толку от них здесь не было никакого, но рабочие превратили переделанного в свой талисман, так что он сидел в глубине тоннеля и подбадривал всех песнями. Жандармы ТЖТ несли стражу.

— Куда вы направляетесь? — спросил их главный надзиратель.

— На юг. В Толстоморск, на равнины.

— В болото, — добавил товарищ Иуды по разведочной партии.

— В болото, — повторил за ним главный. — Вот смеху будет, когда железная дорога туда доберется. Что за чертовщина, а?

Иуда улыбнулся. Его товарищ расхохотался. Семь недель спустя он испустит дух в лапах болотной лихорадки, Иуда останется один. Тогда, вспоминая гелиотипы и гравюры с изображениями низменных земель, Иуда представлял себе шныряющих между деревьями тварей, сочащиеся водой растения и покрывающую все грязь, местами густую, точно цемент.

Насыпь кончилась. Они догнали землекопов, которые убирали излишки земли там, где местность вставала на дыбы, и добавляли земли там, где она прогибалась слишком сильно.

Строительство шло на уступах, врезавшихся в холм. Он был похож на ступенчатую груду земли, но которой вверх и вниз сновали разнорабочие и вьючные животные. Клубилась лёссовая пыль. Несколько часов работы — и ступени превратились в пологую плоскость. Там, где был холм, пролегло ущелье.

«Бригады рабочих рассыпались по равнине, точно бусины беды», — подумалось Иуде.

И вот Иуда снова здесь. Вечный поезд догнал его, пройдя через болота.

Самое темное из болот расползается по карте, как нефтяная пленка по воде, но в него уже вторглись. Насыпь, усиленная подпорами из камня, проведена прямо в болотное нутро. На ней сияют рельсы. В прогалине между деревьями Иуда видит черный столб паровозного дыма.

Подходят поезда с припасами: они везут шпалы, солонину и черные чугунные рельсы. С одним из них Иуда может вернуться домой, в Нью-Кробюзон. Но в тишине болот он принял новое решение. Ничто еще не кончено. Ему рано возвращаться.

Насыщенная водой почва тормозит работу, и все бригады — землекопы, шпало- и рельсоукладчики — сходятся в одном месте, прямо перед вечным поездом. Вирмы роются в отбросах. Все, кого кормит стройка, сбиваются в кучу. Палаточный город окружает вечный поезд со всех сторон. В нем есть палаточные пивные, палаточные дансинги, палаточные публичные дома, сборные домики из дешевого дерева, цирки — все для отдыха рабочих.

— Я был там, — говорит себе Иуда, глядя на болота. И продолжает: — Мне пора домой, но… но… — Ему трудно сказать, почему он не уходит. Грандиозность этого вторжения притягивает его.

Он возвращается в заброшенную деревню копьеруков. Там все разваливается, постепенно уходя в болотную грязь.

Желание отправиться в глубину суживающегося пространства болот, на поиски копьеруков, еще не иссякло в его душе. Но он человек, а копьеруки теперь убивают ему подобных. Попытка вспомнить былое не приносит Иуде удовлетворения. Он чувствует себя опустошенным.

Иуда наблюдает за землекопами. Словно чайка или птица-падальщик, он следует за медленно тянущимся поездом. Безжалостная трясина позволяет удлинять пути не больше чем на двадцать ярдов в день. А осень не ждет.

На границе болота, в палаточном городе и его жалких пригородах, кипит торговля, развивается примитивная промышленность. Там полно беглых, безработных, старателей, верховых бродяг с пистолетами, и чем дальше в глубину равнин уходит дорога, тем их становится больше. Приходят какты, водяные, ллоргисы, хепри и еще более загадочные создания: двуногие ракообразные в клобуках, как у монахов, какие-то твари с великим множеством глаз. Корыстные искатели славы, отбросы десятков цивилизаций.

— Как я могу вернуться, — говорит Иуда одному из них, бросая кости, — пока эта штука, поезд, находится здесь? Как?

Он стал бродягой, слоняющимся по городу-спутнику парового чудовища. Таких, как он, там тысячи, мужчины и женщины, многие без работы. Жалкая армия резервистов плетется по следам вечного поезда. Они просят милостыню за спинами жандармов.

Иуда лепит големов из грязи, которую находит в конце уложенного пути. Дорога не отпускает его.

Деревни, мимо которых проходит дорога, становятся богатыми и смертельно опасными — беззаконие, пороки, шлюхи, выпивка — в те несколько дней или недель, что идет строительство. Потом они умирают. Города живут чуть дольше.

Секс — такая же часть стройки, как выравнивание грунта, забивание костылей, скотоводство и бухгалтерия. Палаточный город проституток, сбежавших из нью-кробюзонских кварталов красных фонарей, повсюду следует за растущими путями и их строителями. Мужчины называют это поселение Потрахом.

Появление поезда меняет все. Столетиями в чахлых лесках жили люди. Фермеры и охотники, отшельники и трапперы воевали между собой; местные племена и скрывающиеся от властей Нью-Кробюзона поселенцы-сектанты торговали и заключали договоры. Переделанные бежали в местные степи и становились беспределами. Теперь вся эта деятельность стала явной, и слухи о ней достигли Нью-Кробюзона.

Из города начинается массовый отток старателей, которые добираются по железной дороге до этой глуши, а потом пешком идут туда, где, по их предположениям, есть горное молоко, драгоценные камни или заряженные могуществом кости чудовищ. Открыли для себя эти места и беглые преступники, а за ними — их поимщики. Все они, исследователи и подонки, а также любопытствующие со всего континента, оставляют на новооткрытых землях свой след. Словно притоки громадной реки или пронырливые корни плюща, их маршруты ответвляются от железной дороги и снова впадают в нее. Путь Иуды не исключение.

Милю за милей бредя вдоль путей, Иуда понимает, что находится в неглубоком шоке. Каждую ночь он видит во сне копьеруков, слышит их отрывистый говор, дыхание с равномерными паузами. В снах они приходят к нему окровавленные, без рук.

Иуда шагает день за днем, проходит по мосту на опорах, кишащему рабочими и увешанному гроздьями переделанных с руками обезьян. В конце ветки пути внезапно ныряют в пыльную сланцевую котловину, где расположился город Так-Так. Как только не называют его первопроходцы: Мясорубкин, Картежинск, Дыроглазов и Пройдошинск.

В казино рабочие-путейцы играют бок о бок со щеголями в черных шелковых шляпах, при отделанных серебром кремневых пистолетах: это игроки, картежники, случайные люди. Одни приезжают из Нью-Кробюзона, Миршока и Толстоморска, куда должна прийти железная дорога, другие из более отдаленных мест. К примеру, вот этот какт — из Шанкелла; безымянный водяной, поговаривают, из Неовадана; Корош, шаман, — с пустоши Глаз Дракона, его традиционный плащ в виде черепахового панциря дополнен широкими брюками и гетрами.

Иуда смотрит, как они приветствуют друг друга и делают ставки.

— Корявая Шея, — говорит Корош на безупречном рагамоле. — Последний раз мы виделись в Миршоке.

— Иуда видит, как он отстегивает от пояса оружие, которое носят на его пустоши: булаву, усаженную шепчущими ракушками-каури.

Костей и карт здесь десятки видов. Есть кости с шестью, восемью, двенадцатью гранями, скособоченные кости, о которых никогда нельзя заранее сказать, как они упадут. Карты тоже непривычные: семи мастей; четырех, но непривычных — языки пламени, колеса, замки и черные звезды; а то и вовсе без мастей, с одними картинками.

Среди искателей приключений есть женщины: Фрей, чья улыбка беспощадна и прекрасна; Роза в соблазнительных платьях цвета крови, — она обмахивается металлическим веером с заточенными кромками. Через неделю после приезда в Так-Так Иуда встречает переделанного, хотя с такими замашками он может быть только беспределом, существом вне закона: опираясь на руки и волоча за собой нижнюю часть тела, которая шевелится, точно клубок насмерть сцепившихся змей, он обходит жандармов, а те притворяются, будто не видят.

Джек Змеиное Гнездо, — слышит Иуда шепот у себя за спиной. — Джек Большая Ставка.

Джек ползет в заднюю комнату, где наверняка играют по крупной, ставки принимают от кого угодно, а на закон кладут с прибором.

Иуда не хочет играть. Вместо этого он пробует подворовывать. Он делает из палочек голема и отправляет его под стол, на котором лежит самый большой куш. Кукла подходит к стулу удачливого игрока в черно-серебряном костюме, по прозвищу Стань-Первым, у локтя которого непрестанно растет гора векселей и фишек. Затем голем взбирается на перекладины и усаживается прямо под сиденьем. В казино полно народу, все кричат, и никто, кроме Иуды, не видит крохотной фигурки.

По его команде голем пытается открыть сумку игрока. Одно стремительное движение, красная вспышка, едкий запах серы — и голем превращен в горстку тлеющих углей. Сгусток дыма и пламени скользит по спине игрока и скрывается у него за пазухой. Все вскакивают, но Стань-Первым делает успокаивающий жест.

Иуда моргает. Разумеется, человек столь рискованной профессии, да еще и такой состоятельный, не может обойтись без защиты. Он не полагается на ведунов игорного заведения, вынюхивающих незаконное колдовство. У него свой демон-защитник. Выиграв столько, сколько хотел, Стань-Первым поднимается из-за стола и подходит к бару, где угощает выпивкой всех желающих и рассказывает истории о своих карточных поединках, о местах, в которых побывал, и о том, как новая дорога привела его назад, в Нью-Кробюзон.

«Он перематывает дорогу обратно, — думает Иуда. — Отсчитывает назад милю за милей, точно карты».

— Сэр, я хочу пойти с вами.

Стань-Первым добродушно хохочет над угрюмым, покрытым синяками юношей вдвое моложе его самого. Игрока не надо долго уговаривать: ему лестно иметь собственного лакея. Он одевает Иуду в соответствующий костюм и учит ездить на муле, которого покупает специально для него.

— Теперь ты мой пленник, — говорит игрок.

По заросшей полынью и вереском степи они переезжают из одного придорожного городка в другой, время от времени выходя к дороге и ее строителям. Рельсы меняют ландшафт: деревья становятся реже, звери — пугливее.

Иуда больше не делает големов, разве что оставаясь в одиночестве. В пути Стань-Первым — сама любезность и красноречие, но стоит им прибыть в город, где есть возможность сыграть, как он начинает изображать хозяина, заставляет Иуду стоять за его стулом во время игры и подавать носовые платки и конфеты. Иуда — такая же часть его облика, как бархатный пиджак.

Игроки все время одни и те же. Иуда уже знает их манеру игры. Какт Корявая Шея — угрюмый грубиян, которого терпят лишь потому, что он играет хуже, чем думает сам. Красотка Роза услаждает взор и слух. А есть еще Жакар Казаан, и О’Кингхерст, и водяной Шечестер, и другие, и у каждого — своя излюбленная игра. У Стань-Первым есть демон, но и другие защищены — при помощи заклинаний, духов-хранителей или прирученных элементалей воздуха, обитающих в волосах. На глазах у Иуды шулеров и плохих игроков отстреливают и забивают до смерти.

Однажды ночью Стань-Первым проигрывает больше денег, чем Иуда видел в своей жизни, а два дня спустя отыгрывается, возвращая все с лихвой. На кон ставится что угодно: любовь, оружие, набальзамированные экзотические существа, но чаще всего — деньги. Иуда зажиливает пару монет, когда может. Он уверен, что хозяин знает об этом.

В степи Иуда также обязан сожительствовать с хозяином. Он не возражает: ему все равно, с кем быть, с мужчиной или с женщиной. В своей душе он находит самородок сострадания и чувствует, как тот растет. Это зародыш некоей благодати.

В сутках пути от железной дороги они слышат весть о приближении игроков из Мару’ахма. Все взволнованы.

— Я игрок по жизни, — говорит в ту ночь Стань-Первым. — Нет такого вида или стиля игры, с которым я не сталкивался: я играл с простыми людьми, с нумерологами, гадающими по числам, с выпускниками академий, где учат искусству повышения ставок. И всегда выигрывал больше, чем проигрывал, иначе меня здесь не было бы. Но Мару’ахм… Я был там однажды, давно, и вот что я тебе скажу: Мару’ахм — рай для игрока, и если меня посчитают достойным, я попаду туда после смерти.

Мару’ахм, где казино и власть слились воедино.

— Понятное дело, там всё для тех, кто любит рулетку, да детские картишки и кости, но и настоящих картежников тоже не обижают. Десять лет назад, в тысяча семьсот семидесятом, я играл там так, словно сама Фортуна в меня влюбилась. Я все поставил на кон: и коня, и пистолеты, и жизнь — и все равно продолжал выигрывать. А потом пошли ставки, какие только в Мару’ахме принимают: я выигрываю закон за законом, играю в гранд-бридж и черную семерку, пока весь королевский Парламент в полном составе не является в казино — а дело уж ночью было, — и тут я ставлю на большой закон о собственности, сажусь против одного шустрого в картах королевского сенатора и наконец проигрываю, но замечаю, как он вытаскивает из рукава припрятанные карты и ими отыгрывает все законы назад, и тогда я вызываю его на дуэль, — я, конечно, не великий боец, но обидно было, — и вот мы стреляемся, с десяти шагов с поворотом, весь город сбегается поглядеть, болеют в основном за меня, уж мой-то закон о собственности им был бы на руку. До сего дня я уверен, что сенатора убил кто-то из них, а не моя пуля. Я-то никогда хорошим стрелком не был.

И он улыбается.

Нет игроков лучше мару’ахмцев, а они всегда и везде играют по своим правилам. Все, кто хочет играть с ними, собираются в условленном месте. На этот раз встреча назначена в крохотном городке у слияния рек, в сутках пути от железной дороги. Горожане шокированы при виде такого количества распутников на своих улицах: хорошо одетые мужчины и женщины с изукрашенными орудиями смерти заполняют таверны. Они привозят с собой иностранные вина, которые сначала продают хозяевам заведений, а потом покупают у них назад; они растлевают местную молодежь.

Настала зима. Выпал снег. До Иуды доходит слух о том, что строители дороги сели и не движутся — ждут погоды. Он чувствует, как что-то грызет его изнутри. Дорога — как Фраза, написанная на земле, и он должен расшифровать ее, но не может.

Что-то необычное прорывает тяжелые снежные облака. Это игроки Мару’ахма летят на диковинном корабле-змее, настоящей живой твари, вертлявой, пернатой, с брюхом, отливающим перламутром. Приземлившись, существо мигает своими глазами-фарами и изрыгает пассажиров на землю. На них отделанные нефритом и опалами комбинезоны, а в руках — карты; пришельцев возглавляет принцесса. До жути наигранно она воздевает руки и с сильным акцентом кричит на рагамоле:

— Давайте играть!

Местные жители устраивают сельский праздник с танцами, но развлечение выходит топорным и неуместным. Повсюду гремят кости и круглые фигуры шатаранга — в четком, как стук колес, ритме. Мягко шелестят карты.

Стань-Первым садится за стол с одним неторопливым ребисом, картежником-гермафродитом из Мару’ахма, который не спеша обыгрывает его сначала в баккара, потом в зубастый безик и покер. Щелчком пальцев хозяин приказывает Иуде принести горячий шербет, но его бравада вульгарна. Он-она только улыбается.

Распечатана колода семиугольных карт, и начинается неведомая Иуде игра. Партнеры переворачивают карты, некоторые из них отбрасывают, из других крест-накрест выкладывают на столе цепочки.

Другие игроки появляются и исчезают, делают ставки по какой-то туманной системе, проигрывают, а банк все растет, и только Стань-Первым с гермафродитом сидят за столом неизменно.

Каждая ставка причиняет хозяину Иуды физическую боль. Собирается толпа. Одним поворотом карты мару’ахмский игрок выигрывает жизнь сторожевого демона своего противника, и дух появляется в облике крошечной обезьянки. Обзывая Стань-Первым всякими дурными словами, она вцепляется ему в лацканы пиджака, и те дымятся, но обезьянка лопается, оставив после себя лишь кучку сажи. Стань-Первым приободряется и выигрывает горсть часовых камней, но в следующем раунде он-она берет тройную взятку, и игроку остается только охать. С каждым проигрышем он словно истончается. Все труднее становится угадать, что у него на уме.

Стань-Первым становится агрессивным. Он выкрикивает ставки:

— Ставлю коня, год моих мыслей, ставлю своего слугу!

Он показывает на Иуду, тот мигает и качает головой: я, мол, тебе не вещь, — но поздно, ставка уже принята, Стань-Первым делает ход и проигрывает, Иуда больше ему не принадлежит. И парень пускается в бега.

На своем тощем муле Иуда поворачивает назад, к железной дороге, по пути пересекая следы охотников и трапперов. При нем деньги, которые он украл.

Иуда проезжает сквозь пустые оболочки городов, в которых всего месяц тому назад бурлила лихорадочная жизнь путейского лагеря. Он едет вдоль ручьев, вздувшихся от таяния снега. Укрывшись среди холмов, он наблюдает за дорогой и за стремительно мчащимися поездами, что оглашают мрачным ревом окрестности и везут к еще живым городкам ловцов удачи.

На четвертый день пути Иуда обнаруживает, что ребис, которому он проигран, идет по его следу. Слухи распространяются с ошеломляющей скоростью. Поэтому Иуда снова поворачивает на юг, поближе к трясине, где зима остановила стройку, и там, в ущелье, находит бандитский город. Равнины внезапно оказались переполнены ими, неспособными к труду беглыми преступниками. К тем, кто испокон века представлял угрозу для честных людей, присоединились те, кого на большую дорогу выгнали паровозы. Они — источник беспокойства.

В таверне Иуда нанимает стрелка по имени Масляный Билл, чью правую руку, в прошлом инструмент для обслуживания моторов, оружейных дел мастер превратил в латунный ствол с раструбом, чтобы увеличить площадь поражения. Пистолетчик против того, чтобы Иуда бежал: он отработает полученные от хозяина деньги, стоит только игроку-андрогину нагнать их. Решающая схватка происходит в замерзшей зимней пыли. Как только обитатели разбойничьей деревни разбегаются в стороны, игрок выпускает стайку кинжальных голубей, которые бросаются на Билла и принимаются рвать его когтями. Но тот с невиданной для Иуды скоростью — часовой и пружинный механизмы перезаряжают его орудийную руку — стреляет, и птицы разорваны в клочья: перья еще кружатся в воздухе, а мару’ахмец уже лежит мертвый в луже крови.

Дальше Иуда бежит с Масляным Биллом. Он не делает големов, стараясь стряхнуть воспоминания о копьеруках и железной дороге. Нов разбойнике он ощущает ту же жажду приблизиться к ней, что и в себе самом. Однако страсть бандита не столь сложна, как его собственная, и потому Иуде она кажется более чистой. В глубине души, под пленкой внешнего спокойствия, он знает, что должен понять железку.

Они платят в одних тавернах, грабят в других. Масляный Билл поет песни бродячих бандитов. Иуда развлекает его, делая големов — больше он ничего не умеет — из еды на столе и заставляя их танцевать. Он пытается ритмично дышать, подражая копьерукам.

На равнине в каждом доме свои законы, и если у хозяев хватает сил, то пришельцев заставляют их соблюдать. Правосудие Нью-Кробюзона сюда не дотягивается. Нью-Кробюзону еще не нужны эти места, город не направляет сюда милицию: право блюсти закон и наказывать его нарушителей он передал ТЖТ, Яни Правли и его монопольной железной дороге. Здесь единственный закон — воля жандармов ТЖТ, но они либеральны до беспощадности и сторожат лишь несколько рудников и торговых точек.

В соответствии со своей репутацией Билл всегда нападает первым, и потому он убивает снова и снова. Каждый Раз, когда это происходит, жертвой становится какая-нибудь мразь вроде задиристого пьянчуги, пугающего всех подряд своими заколдованными шевелящимися татуировками, и все же наказание кажется Иуде чрезмерным. Иуда разглядывает труп, догола раздетый беспризорниками.

Тварь, зарождение которой Иуда чувствует в себе давно, сгусток беспокойства, начинает помахивать хвостом. Его компаньон ему не нравится.

Однако Иуда не расстается с Масляным Биллом, да и сам становится похож на бандита в своем пыльнике, а однажды даже меняет своего мула на краденую лошадь — ведь в одиночку Билл никогда не уйдет от дороги прочь. Они бродят по замерзшим холмам. Билл то и дело выводит их к рельсам.

— Смотри сюда, видишь вон там старые такие вагоны, они везут припасы для рабочих, прямо в болото. А те, другие, которые мы видели, для зевак из Нью-Кробюзона, которые приезжают посмотреть на дикий край, а вон тот, другой, с пулеметом позади паровоза, — на нем рабочим привозят жалованье.

И Билл улыбается. Иуде становится любопытно. Попытки ограбить железную дорогу бывали и раньше. Энергичные и смелые налеты устраивали бродяги на лошадях и в экипажах, а также беспределы, снабдившие себя лишними парами ног. Такие, мчась со скоростью поезда, на ходу убивали стрелков, брали вагоны на абордаж и скрывались с деньгами.

План Масляного Билла может и сработать. Он простой, без изысков, а еще Масляный Билл не испытывает ни страха, ни почтения к железке. Другие пытались подпилить опоры моста, чтобы поймать поезд в ловушку: Билл хочет взорвать мост, пока поезд едет по нему. Он хочет объявить военные действия. Тупая простота плана поражает Иуду почти до восторга.

— Мост у прохода Серебряная Кишка, — говорит Масляный Билл, чертя по грязи. — Чертова штука, больше ста ярдов в длину. Мы спрячемся под ним и, как только поезд въедет на мост, подожжем фитиль и смоемся. Этот кусок дерьма наверняка такого не выдержит и завалится.

Суть плана в том, что после взрыва поезд перевернется и рухнет на промерзшие скалы, пролетев футов сто, и хотя много денег пойдет псу под хвост: что-то сгорит, двери вагонов заклинит при падении, часть банкнот будет испачкана кровью паровозной бригады и пассажиров, — но самородок-другой наверняка вывалится. Еще часть банкнот разнесет по ущелью ветром, а тут придет Масляный Билл да и соберет все, что сможет найти.

Дальше этого амбиции Масляного Билла не идут. Вор поталантливее наверняка постарался бы забрать из сундуков все монеты до единой и никогда не стал бы затевать бессмысленную бойню. Масляному Биллу все равно, что большая часть денег останется лежать в разбитом поезде, ему бы свою долю урвать, так что беззаботная жестокость его плана может сработать.

Внутри Иуды шевелится зародыш чего-то — не совести, но неясной добродетели. Иуда еще чувствует себя независимым от него, но чувствует, как тот гложет его изнутри. Он не хочет принимать участие в планах Билла, но не может одолеть бандита, а потому все время изображает безразличие, даже когда они крадут порох и возвращаются через Серебряную Кишку мимо зимних кактусов и выветренных черных скал к несущим конструкциям моста и его деревянным аркам, закладывают заряд в мерзлую, точно каменную, землю под самыми опорами, причем Билл обращается с ним так небрежно, что Иуда бледнеет. Наконец дело сделано, Билл засыпает, и Иуда может что-то предпринять.

Бросив коня, он карабкается по отвесной скале вверх, Цепляясь за камни одеревенелыми от холода пальцами, боясь оступиться. Он бежит целый день, пока не находит близ железной дороги хижину сигнальщика ТЖТ, у которой сбрасывают мешки с почтой проходящие поезда.

— Жандармы, — говорит Иуда, размахивая руками в знак того, что он безоружен. — Мне надо кое-что им передать.

Не проходит и суток, как Иуда возвращается на новом животном, следуя в миле позади патруля ТЖТ. Достигнув опор моста, он видит, что двое жандармов погибли, а порох Билла рассыпан.

Самого Билла нигде нет. Патруль оставил у моста охрану. Иуда смотрит на охранников с презрением. Разношерстная команда производит далеко не тот эффект, что милиция Нью-Кробюзона. Это простые добровольцы, отличающиеся от прочих бродяг и искателей удачи только оружием и поясами цветов ТЖТ. Они понятия не имеют, как догнать Масляного Билла, да и желания такого не испытывают. Назначена награда за его голову, и это все.

Пока Масляный Билл на свободе, Иуда в опасности. Поэтому он присоединяется к охотнику за головами.

Поначалу Иуда полагает, что его компаньон — человек, но, услышав, как тот утробно хрюкает, неестественно сгибает шею и прикрывает глаза, принимая задание, понимает, что ошибся. Животное под ним лишь отдаленно напоминает коня: это мутант в лошадином обличье, который прикидывается обычным животным. Охотник стреляет из мушкета с фитильным замком, который плюется и ворчит и оказывается то ружьем, а то и арбалетом. Назвать Иуде свое имя охотник отказывается.

Так, один на лошади, другой на мутанте, скачут они через исполосованную рельсами степь — еще дикую, но уже несущую в себе семена цивилизации, точно горное озеро, в котором зародилась микроскопическая жизнь. Четыре дня идут они по следу Масляного Билла, читая условные знаки в специально заколдованной пыли, и наконец охотник настигает бандита в карьере. Белый камень помечен насечкой из пересекающихся линий, которые складываются в решетку как раз у бандита над головой.

— Ты! — кричит тот Иуде с яростью глупца, которого предали, но наемник убивает его на месте. Затем оружие охотника за головами пожирает труп.

«Быть может, и я стану таким», — думает Иуда и едет с охотником дальше. Они путешествуют из города в город, преследуя тех, кого не хотят ловить жандармы. Останавливаясь на станциях ТЖТ, они внимательно читают объявления о тех, за чьи головы назначена награда. Охотник не просит Иуду остаться с ним, но и прочь тоже не гонит. Он говорит свистящим шепотом, до того тихо, что Иуда не может понять, насколько хорошо охотник владеет рагамолем.

Тот убивает или калечит жертв иглами, выпущенными из ружья, или живыми сетями, или внезапными горловыми звуками и оттаскивает тела к придорожным станциям, где получает за них награду, но с Иудой не делится, хотя ничего и не требует от него. Счет обезвреженных похитителей овец, насильников и убийц неуклонно растет, денежки текут рекой. И хотя нечеловек убивает только всякую мразь, новая сущность в душе Иуды неспокойна.

Три дня скачут они через бедную каменную пустыню. Сгустки камня рассыпаются в прах под копытами лошадей, точно тающие комья тумана. Перед ними открытый карьер, где лежат тела подрывников и жандармов, и вход в тоннели. Там, внутри, валяются полые кости давно издохшего зверя-божества. Костный мозг превратился в руду, и среди нее живет маленькое племя думателей.

Кости бога хочет забрать концерн «Стрелолист». Но упрямые думатели перебили рудокопов и никого не пускают к себе. Жандармы дали охотнику задание — изгнать первобытных людей.

Иуда наблюдает, как его спутник распаковывает свои химикаты. Он старается сохранять самообладание. Кругом неподвижность: ни птиц, ни облаков, ни даже пыли. Время тоже как будто остановилось. Иуда оборачивается и чувствует, как оно медленно возобновляет свой ход, пока охотник за головами смешивает масла и дистилляты в огромном котле, подвешивает его над костром, протягивает ко входу в пещеру кожаный шланг и закрепляет его на месте при помощи резины и шкур, которые запечатывают вход. Ночь идет на убыль. Рыжие отблески костра и медного котла то и дело ложатся на лица Иуды и охотника. Тот смешивает яды.

«Думатели в горной утробе, должно быть, ждут. Наблюдают», — думает Иуда. Они наверняка знают: что-то будет. Не в силах ничего с собой поделать, Иуда вспоминает копьеруков и их бесполезное сопротивление. Он спокоен, но червь сомнения гложет его, а странное создание внутри него — не совесть, но добродетель, чувствительность ко злу — разворачивается в полную силу. Он вздыхает.

— Лежать, — приказывает он ей. — Лежать!

Но странная тварь не унимается. Она шевелится внутри Иуды, вырабатывая гнев и отвращение, которые совершенно точно не принадлежат ему, но пропитывают его насквозь, так что Иуда разделяет их поневоле. Они прорастают внутри. Иуда думает о детенышах копьеруков и о думателях, притаившихся внутри небольшой горы.

Химикаты кипят и соединяются, а охотник продолжает добавлять вещества, пока красноватая жижа в котле не покрывается пузырями, которые, лопаясь, выделяют газ и едкий жирный дым, утекающие в пещеру. Охотник ждет. Ядовитый дым с воем втягивается в тоннель, жижа в котле яростно бурлит.

Гнев окончательно овладевает Иудой. Еще секунду он мешкает, но осознание того, что за это время целый кубический ярд смертоносного газа успел войти в тоннель, жжет его, как огнем, и он подходит к костру с наветренной стороны и опускает левую руку под крышку, в самый дым. Охотник за головами смотрит на него, пораженный, ничего не понимая.

Газ горячий и едкий. Кожа на ладони Иуды сразу лопается, и он кричит от боли, но не убирает руку, а превращает свой крик в заклинание и собирает всю энергию, которой он научился управлять, и все умения, подсмотренные у других, собирает в прозрачнейший самородок ненависти и мести, а потом выталкивает его наружу в таком могучем и чистом катарсисе, какого не испытывал никогда в жизни. Магическая энергия вырывается из Иуды и создает голема.

Голема из дыма, газа и отравленного воздуха.

Иуда падает, сжимая изувеченную руку. Из котла по-прежнему валит дым, но не всасывается в тоннель, а задерживается у кромки и сворачивается в отравленный клубок, а еще дым вытягивается из-под навеса и трубы обратно. Дым выползает из котла, протягивая полупрозрачные лапы, похожие на львиные или обезьяньи, которые то появляются, то исчезают; облако встает над котлом, шевеля двумя, тремя, четырьмя, одной лапой, потом они все пропадают, и газовая туча то ли идет, то ли катится, то ли летит против ветра прямо к охотнику за головами, повинуясь приказу, вымученному Иудой.

Он еще никогда не создавал ничего столь громадного. Голем получился неповоротливый и нестабильный, порывы ветра вырывают из него куски, так что он съеживается на ходу, но все же достигает охотника. Тот палит в голема, как будто не видит, что пули пролетают насквозь, пробуравливая в бесплотном существе узкие ходы с тянущимися из них спиральками газа, а Иуда за спиной голема двигает руками, заставляя его идти. За големом тянется шлейф газа. Он сжимает охотника за головами в своих объятиях, так что тот против воли должен дышать составляющей его субстанцией. Кожа нечеловека, все нежные внутренние мембраны покрываются нарывами и лопаются, и охотник захлебывается собственными разжиженными легкими.

Когда нечеловек испускает дух, Иуда велит тающему голему подпрыгнуть повыше и отдает его на волю ветров; голем, подергиваясь, улетает. Иуда перевязывает руку и снимает все ценное с трупа. Тот едва заметно пахнет газом.

Иуда не знает, какую часть поселения думателей успел отравить газ. Да, сегодня победа осталась за ним, но это ненадолго. Он знает, что концерн «Стрелолист» все равно заставит ТЖТ послать на это кладбище нового охотника за головами: тот придет, увидит следы неудавшегося отравления и этот труп. Думателей все равно сотрут с лица земли и вычеркнут память о них из всех анналов, но участвовать в этом Иуда не будет, даже наоборот — он хотя бы попытался противостоять этому.

Думатели обречены. Иуда жалеет, что не может ничего оставить для них. Вот если бы сделать для этих скал гигантского стража и погрузить его в сон — пусть проснется сам, когда будет нужен. Нелошадь умершего нечеловека сбегает в скалы, оставив пятно лишайника в форме животного.

«Здесь для меня все кончено, — думает Иуда; его руки дрожат, он весь дрожит. — Я убил человека или кого-то, очень на него похожего». Усилия, которых потребовало от Иуды колдовство, поддержание формы голема и, наконец, убийство, истощили его. Его трясет от страха и трепета перед совершенным: он убил человека, он сотворил голема не из глины, а из сгустившегося воздуха. «Все кончено для меня в этих дичающих землях. Это из-за нас они дичают». Он сам не верит тому, что сделал.

Иуда разбивает горшки, затаптывает дотлевающие угли и поворачивает назад, к железке.

Он бежит — железная дорога магнитом притягивает его. В каком-то богом забытом месте он наталкивается на еще не законченное земляное полотно. Его лошадь устала и дрожит в снежной пыли. Иуда направляется к холмам, в деревню, вблизи которой идет строительство.

Хотя рабочие всем обеспечены и палаточные бордели раскинулись даже здесь, вдали от поездов, землекопы и взрывники наведываются иногда в деревню козопасов, где за ними наблюдает Иуда. Несмотря на неодобрение старших, местные девушки гуляют с мужчинами из Нью-Кробюзона, а когда их родственники пытаются побить чужаков, то сами оказываются побитыми. Им остается лишь зализывать раны и молча терпеть вторжение.

— А что мы можем поделать? — говорят поселяне. Они заражены вялостью и долготерпением.

Необычайное спокойствие владеет Иудой с тех пор, как железная дорога прошла сквозь сто любимое болото. Точно сквозь стекло смотрит он на мир.

Для пастухов он — источник рассказов о городской жизни. Те не возражают, когда Иуда разбивает рядом с ними свою палатку. Они благодарны Иуде за то, что он не такая скотина, как мужики с вечного поезда. На ломаном рагамоле они задают множество вопросов.

— А правда, что от дороги молоко киснет?

— А правда, что от нее детишки помирают в утробах матерей?

— А правда, что от нее рыба в реках дохнет?

— Как зовут дорогу?

— Я был там, где ее конец, — отвечает Иуда; вопрос: «Как зовут дорогу?» — приводит его в замешательство.

Он находит молодую женщину из местных, которая соглашается лечь с ним. Ее зовут Анн-Гари. Она несколькими годами моложе его, дикая и хорошенькая. Иуда думает о ней как о девушке, хотя ее восторги и пристальные взгляды, как кажется ему порой, больше пристали зрелой расчетливой женщине, а не юной простушке.

Иуда хочет взять Анн-Гари с собой — все равно она потеряна для своей семьи и деревни. Таких, как она, немало — двое-трое юношей и множество девушек, наэлектризованных появлением крутых рабочих парней и огненным дыханием паровозов. Родители обливаются слезами, а девицы продают скот строителям на мясо или меняют его на побрякушки из резных раковин, сделанные в железнодорожных мастерских. Юноши-пастухи вступают в бригады землекопов и засыпают русла рек. Девушки находят другие возможности.

Анн-Гари не принадлежит Иуде; он не может ее удержать. Их первая встреча состоялась, когда она была распалена дорогой и бросила свою девственность к его ногам со страстью, которая, как знал Иуда, не имела к нему никакого отношения. Он выжал все из тех нескольких дней, когда девушка принадлежала ему, и никому больше, словно старался запомнить ее как любовь всей своей жизни. С его стороны в этом не было никакой аффектации, только проигрывание роли; он дарил себя ей. А она, повиснув на Иуде, все время смотрела через его плечо, будто искала еще чего-то — не лучше, но больше. Скоро у Анн-Гари появились друзья. Она стала приходить к Иуде в деревню, принося запах Других мужчин.

Ее рубленый рагамоль изменился. Девушка стала пользоваться сленгом, нахватавшись у молотобойцев городских словечек. Иуда чувствовал, что за ее опьянением свободой скрывается холодный беспощадный интеллект и жажда знаний. Он показал Анн-Гари големов, которые выходили у него все сильнее и крупнее. Те позабавили ее, но не больше, чем тысячи других вещей.

Среди обитателей лагеря вспыхивают стычки. Шлюхи, которые покорно последовали за землекопами в эту глушь, отколовшись от основного лагеря, оскорблены появлением соперниц, деревенских девиц, не ждущих платы. Многие рабочие и сами напуганы этими ненасытными самками, которые не продают и даже не отдают любовь, а требуют ее. У них нет правил. Они не знают запретов: некоторые даже пробуют связаться с лагерными пленниками, закованными в цепи переделанными. Те в ужасе сами бегут к надсмотрщикам.

Однажды холодной ночью Анн-Гари прибегает к Иуде перепуганная, грязная, окровавленная и избитая. Произошла драка. Толпа проституток прочесывала палатки. Они растаскивали любовников, держали мужчин мертвой хваткой благодаря численному превосходству, а каждую женщину тщательно проверяли. Местных, не берущих платы, выволакивали наружу, мазали машинным маслом и валяли в перьях. Жандармы сочувствовали профессионалкам, а потому не вмешивались.

Анн-Гари была с мужчиной на краю лагеря, когда ее настигло правосудие горластых шлюх. Она отбивалась кулаками, пустив в ход свою недюжинную силу деревенской девчонки: троих сбила с ног, четвертую — женщину постарше — пырнула в живот буравом. И сбежала прочь от своей побелевшей жертвы.

Иуда никогда не видел ее такой смирной. Он понимает, что ничего страшного не произошло. Никто не умер, и вряд ли умрет — буравчик-то крохотный. Местные получили свой урок, а о сопротивлении Анн-Гари никто и не вспомнит. Но страх, который внезапная вспышка насилия поселила в ее душе, не проходит, и Иуда отчасти рад этому, потому что теперь он, может быть, сумеет уговорить девушку поехать с ним. Ему надоела глушь, он хочет послать железную дорогу ко всем чертям и поехать домой; а еще ему нужен свежий взгляд, чтобы увидеть вещи по-новому.

Два дня они идут пешком к умирающей станции, к поездам. Покупают билеты в третий класс. Иуда наблюдает за Анн-Гари, которая смотрит в окно на редеющую траву и деревья, на реку, которая остается сбоку от них, на глубокие раны земли, на тьму тоннелей. Часами они сидят в молчании, слушая мерный стук колес, и мчатся к городу, в котором Иуда не был несколько месяцев, а Анн-Гари не бывала никогда.

Иуда снова в Нью-Кробюзоне и хлопает глазами, точно деревенщина. Они с Анн-Гари разбили палатку на Худой стороне, на крыше здания. Оттуда хорошо просматривается остов Крупнокалиберного моста, который давно превратился в волнолом: разводную секцию заклинило во время прохода судна, и она заржавела.

По дороге все страхи Анн-Гари испарились, и ничто не мешает ей исследовать Нью-Кробюзон. Каждый день она возвращается к Иуде, взволнованно рассказывая ему все подряд. Вот она в первый раз увидела хепри.

— Тут есть женщины с какими-то тараканами вместо голов, — сообщает она.

Затем Анн-Гари осмотрела Ребра.

— Здоровенные такие, выше деревьев. Старые, твердые, как камень, кости торчат из-за крыш. Какая-то тварь издохла, и весь город стал ей могилой.

На поездах надземки она объездила весь город, от Травяной отмены на востоке до Вокзала, от Звонаря до станции «Холм» и Низин.

— Там есть один холм, у его подножия какие-то трущобы, вокруг них лес, но поезда туда не ходят, хотя там есть рельсы.

Это станция среди Строевого леса, на запасных путях. Ею давно не пользуются. Иуда слышал о ней, но никогда не видел своими глазами. Анн-Гари отправляется в Расплевы — опасное гетто, где живут опустившиеся горожане, а над их головами — редкие гаруды. Она смело шагает по вонючим, заваленным отбросами улицам в лес, к заросшим развалинам станции, а потом возвращается на поезде в Собачье болото и рассказывает обо всем Иуде. Девушка заново открывает для него Нью-Кробюзон.

Она рассказывает ему про Дом фуксий, про площадь Биль-Сантум и про Горгульев парк, про купол над кактусовым гетто, про зверинцы и прочие места, многие из которых Иуда в последний раз видел ребенком, а то и никогда. Она рассказывает ему о разных расах, которые встречаются на улицах. Ей нравится бывать на базарах.

Иуда зарабатывает им обоим на пропитание, развлекая народ соломенными големами. Однажды он сооружает из дерева фигурку покрепче, соединяя ее цепочками вместо шарниров. К ее рукам и ногам он привязывает веревочки и, пока его магия заставляет куклу танцевать, дергает за них, притворяясь обычным кукловодом. Зеваки охотнее расстаются с деньгами, когда видят в нем простого кукловода, а не мага, оживляющего материю.

Они снимают комнаты у доков Паутинного дерева, где их каждое утро будят фабричные гудки и тяжелый топот рабочих, идущих на смену. Анн-Гари встречается с наркоторговцами. Когда она возвращается, у нее расширенные глаза и от нее кисло пахнет шазбой. Несколько ночей она проводит не дома, а если приходит ночевать, то спит с Иудой и берет у него деньги.

Ей нравится гулять. Иуда ходит с девушкой на дальние прогулки, они идут между рядами домов, пересекая тени от разномастных фасадов. Анн-Гари спрашивает Иуду, почему здесь так строят, а он не знает, что ответить. Однажды мимо них проходит в обнимку пара хепри, подергивая головными ножками и распространяя вокруг горький запах своего химического шепота. Иуда чувствует, как рука Анн-Гари замирает в его руке, и впервые в жизни сам замечает, как удивительны хепри, слышит лязгающий звук, который производят их челюсти-ножницы. Во всем вокруг он видит теперь необычные стороны.

Город на подъеме. У людей есть деньги, и на тротуарах выстраиваются очереди желающих немного подзаработать. Куклы Иуды пляшут бок о бок с певцами и музыкантами, акробатами и художниками, рисующими мелом на асфальте.

Наступает зима, но в городе странным образом тепло. Погода ленится. В красных отблесках костра Иудины големы развлекают студентов из Ладмида. Студенты — в основном очень молодые, хорошо одетые мальчики из центра города или старательные сыновья клерков, но попадаются и женщины, и даже несколько ксениев. Они проходят мимо подпрыгивающих деревянных кукол Иуды. Он сам немногим старше большинства из них.

Кое-кто бросает ему стиверы, марки и шекели, большинство прохожих не дают ничего. Один юноша вглядывается в движения куклы, ловит поток заклинаний и понимает, что марионетка — подделка.

— Так вот чем мы тут занимаемся, — говорит он. — Вот что ты тут делаешь. Магия, черт возьми, — моя специальность. А ты, значит, нагло являешься сюда со своим домодельным колдовством?

— Ну, так попробуй меня переиграть, — говорит Иуда.

Так борьба големов, детская забава копьеруков, приходит на улицы Нью-Кробюзона.

Небольшая толпа студентов собирается вокруг высокомерного парнишки в очках и загорелого, жилистого бродяги в лохмотьях. И хотя они криками подбадривают своего однокашника, Иуда чувствует их настрой и понимает, что эти сынки толстосумов не прочь поглядеть, как их приятель, заурядный сын простого наемного рабочего, проиграет чужаку. Симпатии золотой молодежи к сопернику едва не заставляют Иуду уйти, но ставки уже сделаны, и его шансы высоки: только он сам поставил на себя.

Он шепчет что-то своему голему, шипит и заикается, подражая копьерукам, и тот разрывает земляного голема соперника на куски. Легкая победа.

Иуда подсчитывает выигрыш. Проигравший несколько раз сглатывает и подходит к нему. Он не лишен ума и такта.

— Отличная победа, — говорит он. И даже улыбается. — У тебя есть и техника, и сила. Я еще никогда не видел, чтобы кто-нибудь заклинал голема, как ты.

— Я учился не здесь.

— Вижу.

— Попробуем еще? Новая схватка?

— Да! Да! Еще! — кричит один из студентов. — Приходи завтра, кукольник, а мы подыщем тебе противника получше нашего Пенниго.

Но ни Пенниго, ни Иуда не глядят на студента. Они смотрят друг на друга и улыбаются.

Конечно, им далеко до гладиаторских боев, подпольных клубов Каднебара и его последователей: там для любителей кровавых потасовок устраиваются и поединки на ножах, и схватки двоих людей с одним кактом, и рукопашные бои без правил. Но Пенниго с Иудой становятся партнерами и устанавливают правила игры. Их лига привлекает к себе внимание, поединки големов входят в моду.

Поначалу приходят лишь студенты-сверхъестественники, потом появляются их профессора. Но слухи бегут быстро, и скоро поглядеть на бои стекаются маги-самоучки и подзаборные колдуны из всех городских трущоб. Новый спорт не то чтобы противозаконен, но существует без разрешения и, как почти все занятия такого рода, постоянно находится под угрозой запрета. Вчерашняя забава быстро превращается в бизнес, и вот уже приходится откупаться от милицейских осведомителей, давать на лапу университетскому начальству и привратникам. Всем этим занимается Пенниго.

Они не похожи на героев, эти энтузиасты: они ревностно преданы игре, взвинчены и прилежны. С каждым разом их становится все больше.

Они углубляются в детали, снабжают свои создания клинками или жестяными доспехами, а то приделывают им острые ноги-шила и зазубренные спинные плавники. Такие куклы называются големахами, боевыми машинами, их выставляют друг против друга согласно весовым категориям.

Иуда — первый среди игроков. Победы даются ему легко. Простая и примитивная техника копьеруков дает свои плоды. Конечно, и у него бывают проигрыши, но в беспощадной лаборатории игры он быстро учится исправлять свои ошибки.

— У тебя редкий дар, Иуда, — говорит Пенниго.

Пенниго не в силах одолеть Иуду, зато может его тренировать. Он не понимает чуждой магии копьеруков, зато может проанализировать ее и сопоставить эти знания с теми, которыми уже владеет. Он привязывает Иуду к магиографу и проверяет его катексис, отвечающий за извилины мозга.

— Ты силен, — сообщает он Иуде.

Анн-Гари дважды приходит посмотреть на поединок. Она болеет за Иуду и радуется его выигрышу, но спорт ее не увлекает. Ей больше по душе механизмы. Она ходит на конечные станции смотреть на прибытие поездов, посещает заводы, на которые удается пробраться, и бродит между рабочими, разглядывая машины.

Иуде нравится побеждать. Его возбуждает собственное искусство. Какое-то время они с Пенниго прибегают к старой уловке: Иуда притворяется, будто проигрывает, а когда ставки повышаются, разделывается с соперником. Но их быстро раскусили.

Теперь он звезда, Лёв из Болота. Другая знаменитость — Лотаниель Дюрейн, профессор магии, который руководит своими смоляными големами-кошками под именем Лот Человек-Кот. Оба обожают свои псевдонимы. Есть еще Нянька, неприметная женщина, которая, по словам Пенниго, скорее всего, консультирует милицию. Она любит приделывать своим големахам хлесткие хвосты из цепей. Первое место всегда достается одному из них, но чаще всего — Иуде.

Чем сильнее маг, тем больше подвластная ему масса. Скоро они начинают экспериментировать с весом. Но ни одна кукла крупнее большой собаки драться не может. Иуде становится интересно, какой величины голема он при желании может заставить двигаться.

Как организаторы поединков големов, сильнейшие практики и приемщики ставок, Иуда и Пенниго хорошо зарабатывают. Бои привлекают внимание журналистов, участников становится все больше. Иуда начинает скучать. Он не сражается ни с кем, кроме Лота и Няньки. И пристально наблюдает за тем, как они оживляют свои конструкции. Вслушивается в их заклинания. Теперь он сражается не только ради заработка, но и ради знаний.

Каждый раз, когда его голем оживает, Иуда ощущает свою связь с копьеруками.

— Я хочу узнать об этом все, что можно, — говорит он.

Пенниго приводит его в университетскую библиотеку и показывает тексты по големетрии. Он просматривает заголовки: «Теория магии», «Пределы действия плазмы», «Спор о границах нежизни».

— Я хочу все это прочесть, — говорит он.

Зима стоит мягкая. Иуда водит Анн-Гари на каток. Ей нравится, что Иуду узнают на улицах.

— Привет, Болотный! — окликает его один прохожий; у Иуды слегка портится настроение.

Они идут вдоль украшенных морозными узорами витрин, по центральным улицам Ворона, увешанным световыми шнурами и зимними цветами. Они заходят в кафе выпить горячего шоколаду с ромом. Анн-Гари не смотрит на Иуду. Девушка смотрит куда-то поверх него, и на лице ее прекрасная улыбка, но взгляд скользит мимо Иуды.

«До свиданья», — думает Иуда и улыбается ей в ответ.

Когда падает снег, все дома в городе ненадолго становятся на одно лицо: исчезают карнизы старых церквей с завитками, сливаются со стенами темные каменные опоры и все бесчисленные бетонные терраски, местами выложенные кирпичом, пропадают домишки рабочих, слишком убогие или примитивные, чтобы говорить о каком-то стиле. Все скрывает пушистый белый снег, но постепенно он тает, и дома словно приходят в себя, покрываясь слякотной испариной.

Иуда одевается в броское тряпье, по которому его узнают на улицах. Когда он идет по городу, за ним увязываются ребятишки из Собачьего болота вместе с тощим молоденьким кактом и подскакивающим по-лягушачьи водяным: они просят сделать им големахов. Иной раз Иуда оживляет для них кучку монет и пускает к ним, а дети смотрят и разбирают ее на части.

Анн-Гари не хочет учиться грамоте, но, узнав, что Иуда пролистывает все газеты, следя за успехами Трансконтинентального железнодорожного треста, требует читать ей каждый вечер, когда они вместе, а это случается все реже и реже.

— «…Суровая зима, — читает Иуда статью из „Перебранки“. — Те рабочие, которые еще не сбежали с болот, заняты преимущественно тем, что клянут погоду, однако им повезло хотя бы в том, что копьеруки, эти вероломные твари, покинули топи и больше не досаждают строителям. Сообщения с юга подтверждают, что бригады путейцев из Миршока, несмотря на более мягкую погоду, также не добились больших успехов…»

— Миршок — это где? — спрашивает Анн-Гари. Иуда таращит на нее глаза. Она ничего не знает ни о форме дороги, ни о ее будущем. Он рисует ей карту.

— Три ветки, — говорит он, чертя перевернутое и слегка покосившееся «Y». — Нью-Кробюзон. Миршок на берегу Скудного моря. Толстоморск на равнине. Из каждого тянется ветка, все они встречаются в трясине. От Нью-Кробюзона до места встречи пятьсот миль, оттуда до каждого из остальных городов по двести пятьдесят.

Иуда скрывает собственную одержимость дорогой, якобы утоляя интерес Анн-Гари. А сам непрестанно думает о людях, о том, что видел, о братстве молотобойцев, меняющих облик земли.

Дорога еще не достигла развилки. Сообщают о кратковременных, но дорогостоящих забастовках. Иные журналисты утверждают, будто жандармы ТЖТ сбежали, не в силах ни совладать с рабочими, ни подавить сопротивление местных князьков, мимо чьих владений проходит дорога. Мэру пора прекратить делиться властью, говорят они. Железную дорогу должна охранять милиция Нью-Кробюзона. Но никто не верит, что так будет. Правительство против.

— «Забастовщики жалуются на погоду, — читает Иуда. — Они бастуют из-за холода. Но чего они хотят от треста? Разве остальные рабочие, надсмотрщики, переделанные, сам Правли не мерзнут так же, как они?»

— Нет, — говорит Анн-Гари.

Иуда смотрит на нее. Она ест засахаренную сливу и пожимает плечами.

— Нет, не мерзнут.

Иуда учится. Под руководством Пенниго он не только расширяет свои возможности, но и начинает понимать, что делает. Его подход остается интуитивным и бессознательным, но трудные, туманные тексты кое-что проясняют и улучшают его способности.

— «…То, чем мы занимаемся, есть не что иное, как вмешательство, — читает Пенниго Иуде свои конспекты, — реорганизация материи. Живое нельзя превратить в голема, поскольку жизненная сила организма — это взаимодействие плоти, животной или растительной, со своими собственными механизмами. Неживое, напротив, инертно, ему просто довелось лечь так, а не иначе. Мы придаем этому совпадению смысл. Мы не приказываем материи, а лишь указываем на тот порядок, который уже присущ ей изначально. Вот почему в этом процессе наряду с наблюдением большую роль играют утверждение и убеждение. Мы видим структуру и, указывая на нее, находим механизмы, которые используем, чтобы повернуть все по-своему. Ведь новая структура утверждается не в статике, а в движении. Големетрия есть прерывание. Это подчинение статичного „оно“ динамичному „я“».

Иуда вспоминает копьеруков и железную дорогу. Он и сейчас еще шепчет подобно болотным жителям, когда заставляет големов двигаться. Понимание этой науки приходит к Иуде все быстрее. Она захватывает его воображение.

Однажды они не успевают вовремя заплатить нужному офицеру, и в их зале устраивается проверка. Разумеется, милиционерам в масках ничего не стоит найти у посетителей шазбу, истинный чай и даже, как они утверждают, сонную дурь. Организаторам приходится отстегнуть кому следует, и пока Пенниго занимается спасением бизнеса, Иуда думает о другом.

Големетрия — это прерывание. Големетрия — это материя, видящая себя по-новому, это приказ, который реорганизует ее, это задание. Как же контролировать материю в его, Иуды, отсутствие? Как приготовить ее к действию и заставить ждать?

Он покупает батареи, переключатели и провода, он покупает таймеры, он пытается думать. В газетах под видом отчетов публикуют заведомую неправду о ТЖТ. Кто-то провоцирует скандал.

Иуда не видел Анн-Гари много дней. Внезапно он понимает, что девушка не просто нашла кого-то другого на пару дней, но ушла совсем. И он знает куда.

Ей понравился Нью-Кробюзон, разжег в ней страсть и интерес, но для Анн-Гари все его жители, его история, наслоения камней и столетия борьбы есть не что иное, как продолжение железной дороги. Только там она дома.

Анн-Гари ушла домой, к рельсам и вечному поезду. Она знает, что возмездие проституток ее не настигнет. Крестик, нарисованный помадой на зеркале Иуды, — это ее прощальный поцелуй. Анн-Гари помогла Иуде увидеть город по-новому, и он благодарен ей за это. Выясняется, что девушка взяла у него немало денег.

Бои големов ему наскучили. Пенниго увязает все глубже, налаживая связи с бюрократами из Парламента, здание которого ржавым гвоздем торчит из воды у слияния двух рек. Бои проводятся все реже, потом прекращаются совсем, но Пенниго это не тревожит: он все богатеет и наконец однажды приглашает Иуду в дорогущий ресторан в Ладмиде, где тот в своем уличном тряпье чувствует себя скованно. Пенниго говорит ему:

— Знаешь, для твоего таланта есть другой способ… гм, другой рынок сбыта.

Иуда понимает, что его время ушло и что Пенниго с потрохами продался правительству. Иуда остается без работы и без библиотеки. О нем быстро забывают.

Несколько недель Пенниго засыпает Иуду письмами с предложениями встретиться. Тот корявым почерком пишет отказы — ровно с такой частотой, чтобы не показаться невежливым.

На рынках, где полно старых и ворованных книг, он скупает все о големах. Уйма денег уходит на бесполезное барахло, и совсем немного — на редкие толковые работы, над которыми бьется Иуда.

«Что же я такое делаю? — спрашивает он себя. Природа собственных навыков остается ему непонятной. — Я делал голема из газа. А можно ли изготовить голема из еще менее уловимой субстанции? Големетрия — это вмешательство, это спор, так могу я вмешаться и сделать голема из темноты или из смерти, из электричества, звука, трения, идей или надежд?»

Иуда берет несколько заказов. Для эксцентричного богача, который презирает металлический лязг машин, он делает двух прекрасных слуг, мужчину и женщину, — настоящее произведение искусства из проволоки и наполненных песком кожаных валиков. Плату он требует высокую: работа отнимает силы.

По милости странной личинки, которая завелась у него внутри и не дает покоя, Иуда бродит по городу. Личинка словно тянет его куда-то; Иуда чувствует, что его глазами она смотрит на мир. «Во мне живет великая добродетель, — думает он без всякого высокомерия, — но она вроде незваного гостя. Я ощущаю ее как нечто постороннее. Делает ли она меня лучше? Добрее? Или, наоборот, портит?»

Иуда думает об Анн-Гари и читает в газетах, что строительство дороги снова набирает темп. Начинаются парламентские слушания. ТЖТ и самого Яни Правли обвиняют в махинациях. Рабочие гибнут от несчастных случаев, уклоны выравниваются необъяснимым для инспекторов способом, а следы температурного воздействия и ширина зоны отчуждения по обе стороны насыпи вызывают вопросы, на которые ТЖТ отказывается отвечать. Слова «жертвоприношение» или «демон» никто не произносит, но растет общая убежденность в том, что Правли одержим блеском золота и грандиозными стройками, что он не позволит ни географии, ни климату, ни политике стать у него на пути. Планы Правли отражены в названии его компании, и эта дорога — лишь малая их часть.

«Иуда, Иуда, Иуда». Собственное имя преследует его. Что-то должно случиться.

В Нью-Кробюзоне изготовляют новые товары или воспроизводят те, которыми торговали в Обильные Годы. В искусстве наконец кое-какие подвижки. В городе строят дома, в доках — суда. Магазины набиты новейшим ассортиментом. На улицах рядом с афишными тумбами, словно дикие цветы после половодья, появляются печатные вывески: на них — человек, кричащий в сложенные рупором ладони.

— Что это такое? — спрашивает себя Иуда и заходит в будку.

Там стул, какой-то аппарат, ряды кнопок с буквами и цифрами, трубка и наушники. Он читает инструкцию, опускает в прорезь монету. Появляется список названий:

Новогодняя речь мэра.

Как жаль, что это только песенка.

Маленькая симфония Требюшанда.

И так далее. Иуда выбирает мюзик-холльный номер «Лучше в работный дом», прижимает ухо к раструбу и словно завороженный слушает, как что-то, прежде сдерживаемое, щелкнув, становится на место, скрытая энергия вырывается на свободу, доносится какой-то треск; и вдруг он слышит шум и вздрагивает, потому что этот шум — песенка, ее поет неизвестная хористка, оттенки голоса которой неразличимы из-за треска, но все же это голос, и, несомненно, поющий. Иуда даже разбирает слова.

— А если впереди — работный дом, то мы туда отправимся вдвоем, всегда мы будем рядом, только так, я от тебя, мой милый, ни на шаг.

Иуда слышит слова: они пойманы в ловушку.

Все дело в воске — это он придает словам осязаемость. Иуда возбужден этим открытием. Воск может заставлять звук ждать и появляться тогда, когда нужно.

Новая технология, укрощение времени. Ее придумали для бесконечного повторения уличных песенок. Иуде она нужна совсем с другой целью. Он просматривает свои записи, сделанные в болоте. Он превращается в затаивший дыхание сгусток энергии и чувствует, как Нью-Кробюзон отступает от него.

«Сколько раз я опускал руки перед силой?» Он вспоминает обо всех тех, кто погиб потому, что он предвидел момент, когда появятся охотники за головами, или милиция, или железная дорога, или газ, и всегда пасовал перед неизбежным. «Я боюсь времени».

Но те, кто развлекает других, смогли прервать сердцебиение времени. «Они законсервировали прошлое», — думает Иуда. Живущий внутри него паразит — добродетель, скрытая святость — шевелится.

Как просто, оказывается, взять и стряхнуть с себя Нью-Кробюзон; месяцы, проведенные в этом городе, без усилий превращаются в воспоминания.

Иуда пишет своим немногим клиентам. Пишет Пенниго, благодарит его за усилия, желает удачи, обещает, что они увидятся после возвращения Иуды, в которое он не верит.

Есть еще одна техника, которой он жаждет овладеть. В Кинкене он разговаривает с хепри — устные вопросы, на которые Иуде пишут ответы, — и выведывает у них все, что им известно о метазаводных механизмах. Потом он покупает магические батареи и до изнеможения заряжает их собственной кровью.

У него получается не сразу. Возле дома, где живут беспризорники, поклонники его таланта, он натягивает поперек тротуара тончайшую нить. С первыми лучами зари одна девчушка просыпается и выходит из дома, чтобы украсть что-нибудь на завтрак. Ее грязные ножки разрывают нить, волокно лопается, гудение, щелчок — и батарея включается; и вдруг от кучки камней у двери отделяется фигурка и, пританцовывая, направляется к девочке. Замерев, та наблюдает.

Крошечный голем высотой с детскую ладонь танцует точно так, как учил его Иуда, когда бормотал заклинания и настраивал приспособления, готовя пусковой механизм. Танцуя, голем подходит к девчушке: он сложен из монет. Споткнувшись, голем падает и рассыпается, а девочка собирает монетки с земли.

Иуда наблюдает за ней из подворотни. Он велел голему исполнять заранее подготовленную программу, заставил его ждать. Задуманная Иудой ловушка сработала. Он не знает, делал ли кто-нибудь такое раньше.

И вот он снова на болотах. Повсюду лед, стебли вьющихся растений задеревенели и стучат на ветру, животные спят, трясина отдыхает. Рабочий лагерь и поезд остались во многих милях позади.

Дорога провела Иуду мимо городов, превратившихся в трупы, вглубь земель, не укрощенных, но лишь изуродованных строительством, и дальше, по засаженным деревьями насыпным островам, этим перешейкам из привозного камня, в самое сердце болот. Иуда углубляется все дальше в поисках своих бывших одноплеменников.

У него большая поклажа: новый вокситератор с цилиндрами, камера, ружья. Он идет нарочито шумно, чтобы его не приняли за траппера, и поет песни, которым научили его копьеруки: песню завтрака, песню приветствия, песню пожелания доброго дня. Он идет, не пряча рук.

Когда те появляются, Иуда видит, что они совсем из другого, незнакомого ему племени, и затягивает песню добрых соседей, а потом песню с просьбой войти. Копьеруки окружают его, то прикидываясь деревьями, то принимая свой обычный вид, скалят зубы, грозят смертоносными руками-копьями, но Иуда не убегает; тогда его начинают бить, но он не уходит; и тогда его ведут в тайную деревню копьеруков. Их кланы и родовые союзы порушены: они последние из своего народа.

Ребятишки сбегаются поглазеть на него. Вот оно, последнее поколение копьеруков.

Добродетель всколыхнулась внутри Иуды, но он знает, что перед ним — мертвый народ и ничто этого не изменит. Болотные жители берут его с собой на охоту — самки вместе с самцами, теперь не до традиций, — и он снова слышит «ах, ах, ах», мелодию многих выдохов и отчетливые ритмы голосов. Вода взвихряется и тут же успокаивается.

Иуда вытаскивает слуховую трубу и записывает звуки на восковой цилиндр. Затем проигрывает запись: крутит рукоятку и слышит ритм их голосов. Он видит его. Видит его форму. При помощи линзы он рассматривает цилиндр и чувствует себя географом воскового континента. Иуда изучает песню, ее провалы, петляющие долины, пики и пустыни. Он вращает ручку медленно, прослушивая еще раз в замедленном темпе.

К своему стыду, Иуда скучает среди обреченного народа. В промозглой сырости болота он трудится изо всех сил, записывая по отдельности все элементы песен, не пропуская даже плохо слышных или исковерканных звуков, но все вокруг угнетает его. Копьеруки не строят больше уединенных жилищ и зеленых убежищ в лесах, им не до того: из наспех сооруженных соломенных хижин они отряд за отрядом уходят на войну, гонимые духами болот, и совсем скоро сами станут духами.

Иуда не хочет этого видеть. В его груди словно кто-то поворачивает кинжал. Душа копьеруков перешла на восковые цилиндры. И наконец Иуда покидает их во второй раз.

И снова поезд. Он продвинулся. Иуда видит тысячи лиц, которых не наблюдал раньше. Рельсы разветвились. У развилки растет город. Великолепное зрелище.

Отполированные поездами рельсы лоснятся. Они виляют в недостроенные депо, становятся пустыми еще запасными путями, сворачивают к сортировочным горкам, минуют покосившиеся домишки недостроенного города. Дальше дорога раздваивается. Одна линия устремляется в самое сердце болот, где внезапно останавливается среди деревьев.

Другая исчезает на западе. Путейцы возвращаются с вырубки, неся костыли и молоты, с которых капает вода, и сами они грязные и потные, словно из боя. С каждым выдохом их шарфом окутывает лента пара, мгновение тянется за ними и тут же исчезает.

Оказавшись на огромной строительной площадке Развилки, бурно растущего города, Иуда чувствует, как его добродетель толкается внутри него, точно ребенок в утробе, и понимает, что вернулся, что останется здесь не как паразит, но как участник происходящего. Он пришел, чтобы помогать, и его песня — первый вклад в общее дело. А вот это, эта решимость трудиться на дороге — вклад номер два.

Ветеран рельсового пути, Иуда еще никогда не работал на великой стройке. Вызревающее в нем существо ведет себя беспокойно. Оно хочет, чтобы Иуда поучаствовал в общем титаническом усилии.

Иуда шагает вдоль рельсов прочь из мокрого леса, к холмам, но железо неумолимо. Желтая насыпь становится выше. Со всех сторон его окружают люди и целые шеренги лошадей, повсюду тянет дымом от костров; пахнет травой, деревом, бурым углем. Иуда идет мимо палаток и замечает, что они разбиты даже на крышах вечного поезда. Какты и переделанные тянут соединенные цепями плуги, выравнивая почву. Группами ходят жандармы.

Вечный поезд ползет вперед, едва вращая колесами. По два громадных паровоза прицеплены спереди и сзади, из перевернутых конусов труб на многие ярды вверх вырывается черный дым. Паровозы-первопроходцы куда больше тех, что ездят по нью-кробюзонской надземке. Спереди у них предохранительные решетки, прожектора светят ярко, и насекомые бьются в темноте о стекло с таким звуком, точно кто-то барабанит по нему пальцами. Паровозные колокола звонят торжественно, как в церкви.

Среди вагонов есть один бронированный, с вращающейся башней. Есть передвижной офис, есть закрытые вагоны-склады, есть что-то вроде зала для приемов, есть вагон, залитый изнутри кровью, — бойня на колесах, а следом очень высокий, с большими окнами, весь в фальшивой позолоте, с символами разных богов и Джаббера. Церковь. За ней четыре или пять громадных вагонов с узкими дверями и рядами крохотных окошек, с трехуровневыми нарами внутри. Они битком набиты людьми, их середки провисают от тяжести, точно коровьи животы. В конце едут платформы с крытым верхом и без него. За ними шагают рабочие. Звучит симфония молотов.

Поезд идет через невысокие заросли по плоской равнине. Укладчики спешат, нагоняя землекопов.

Иуда — единственный, кто просто так шагает рядом с поездом. От остальных его отличает чувство, будто он чего-то ждет. Настроение у него приподнятое. Но вокруг много плохого. Он слышит, как ворчат люди и какты, замечает страх переделанных, привязанных у своих загонов. Бригадиры ходят с оружием. Раньше такого не было.

Далеко впереди землемеры ставят вешки согласно картам, нарисованным Яни Правли и его командой лет двадцать тому назад, когда старик сам ходил в экспедиции. За ними, на пустынной земле между поездом и авангардом строительства, землекопы тянут высокую толстую насыпь. Позади землекопов мостостроители ставят опоры и наводят переправы через непроходимые места, а проходчики пробивают тоннели в скалах.

Но все они впереди. Иуда таскает шпалы.

Вот как происходит укладка. Ранним утром сотни людей поднимаются под звуки колокола и завтракают мясом с кофе в обеденном вагоне, где миски прибиты к столам; или же собираются в группы возле путей и жуют свою пищу там. К первым относятся люди нормальные, те, кто занят на тяжелых работах; какты из нью-кробюзонской Оранжереи, парочка ренегатов из Шанкелла.

Остальным, то есть переделанным, которых стража приводит кормить в наручниках, достаются объедки. Среди переделанных есть женщины: нижняя часть тела у них — механизм или торс животного, а передвигаются они при помощи пара. Этим пленницам, навеки сросшимся с паровыми котлами, дают угольную пыль и плохой кокс.

Поезда останавливаются далеко позади. Рельсы складывают штабелями вдоль полотна, а затем доставляют укладчикам на огромных телегах, запряженных лошадьми, птероптицами или переделанными быками. Бригады рабочих сменяют друг друга в строгой очередности, исполняя сложный танец труда. Одни подходят, вскидывают молоты, со звоном опускают их на рельсы и уходят, рельсы привозятся опять, повозки наполняются снова и снова, и путь их с каждым разом все длиннее. Десять футов, сотни фунтов железа зараз — так нарастает дорога.

«О Джаббер, что мы несем с собой? — думает Иуда, наблюдая за работой многих сотен рук. — Что мы делаем?» Громкоголосое и непреднамеренное великолепие труда завораживает его.

За работой Иуда поет песни, тайно превращая каждый холодный деревянный брус в безрукого и безногого голема, стремящегося в немногие секунды дарованной ему жизни соскочить с запряженной лошадьми повозки и занять свое место на земляном полотне. Иуда чувствует, как каждый безмозглый кусок дерева помогает ему, и от этого ему становится легче. Он работает больше, чем следовало бы. Когда мальчики приносят питьевую воду из поезда, которого даже не видно, вокруг них завязывается потасовка: каждый хочет попить первым, покуда пыль и слюна не испортили воду. Многочисленные переделанные ждут.

Соседям по палатке Иуда нравится. Они слушают его рассказы о болотах и делятся с ним тяготами своего существования.

— Чертовы переделанные бунтовать вздумали. Жрачки им, видишь ли, мало. А шлюхи цены все задирают и задирают. Говорят, дома с деньгами тоже неважно. Ты ничего об этом не слышал? Говорят, жизнь там все дороже, а зарплаты все ниже.

За укладчиками шпал идут укладчики рельсов и те, кто забивает костыли, а за ними, рыча и покачиваясь, все ближе подползает многоуровневая громада поезда, с которым обращаются как с божеством из железа, плоти и крови.

Иуда наблюдает, как переделанного наказывают кнутом, и внутри у него все бунтует, так что он едва не лишается чувств. Однажды между свободными и одним из переделанных — судя по его заносчивости, недавно вышедшим с карательной фабрики, — завязывается драка. Остальные переделанные поспешно оттаскивают своего собрата назад, увертываясь от ударов. Шпалоукладчикам приносят еду переделанные женщины. Иуда улыбается им, но женские лица — точно каменные.

В дни выдачи жалованья через оттаивающую трясину, словно по волшебству, пробирается поезд. Вольнонаемные рабочие спускают свои денежки в Потрахе и у самогонщиков. В такие ночи Иуда не выходит из палатки. Лежа на койке, он прислушивается к выстрелам, шуму драк, голосам жандармов, воплям. Потом достает вокситератор, проигрывает хрипловатые песни копьеруков и делает пометы в своих записях.

«Конец пути» — газета, которую печатают на вечном поезде. В ней полно орфографических ошибок, скабрезных шуточек и неприкрытого восхваления ТЖТ, с разрешения которого она издается. «Конец пути» читают все, и все спорят о том, что в нем самое плохое. Иуда дважды видел, как люди тайком читали другие газеты.

Он бредет назад к поезду. Наступает его очередь тянуть рельсы.

Сначала Иуда не делает из рельсов големов. Тяжесть металла беспощадна. Под тусклым небом Иуде кажется, что скалы наблюдают за ним. Каждый рельс — четверть тонны, четыре сотни на милю. Цифры становятся смыслом существования Иуды.

Бригады составляют либо только из переделанных, либо только из вольнонаемных, никакого смешения. Пятеро мужчин, три какта или один здоровяк передел берутся за рельс — кто щипцами, а кто и собственными конечностями, — поднимают его и нежно, как повитухи младенца, укладывают на место. Особые рабочие измеряют ширину колеи, затем их сменяют молотобойцы.

Иуда снова начинает превращать каждый рельс в несуразного голема. В его бригаде никто не замечает, как, точно рыбины, трепещут куски прокатной стали, помогая ему. Иуда кладет их на землю, наудачу выбирая места. Он становится все выносливее. Однажды ему приходит в голову заночевать на крыше поезда, чтобы посмотреть, каково это. Кое-кто держит там коз и даже разводит костры за тщательно сделанным ограждением.

Один бродячий лудильщик, он же циркач, прибился к поезду и постоянно развлекает народ. Иуда смотрит на фигурки из грязи, которые танцуют по его приказу, хотя они и не големы. Это просто материя, управляемая человеком на небольшом расстоянии, словно при помощи невидимых ниток. Такие куклы не обладают ограниченной реальностью, псевдожизнью, нерассуждающим разумом, который позволяет усваивать и исполнять команды, — простые марионетки, и все.

Вагоны и скалы вокруг расписаны лозунгами, и каждое утро появляются новые. Иногда это просто бранные слова в адрес товарищей или начальства, к примеру: «На хуй Правли». Дважды, когда звон колокола вырывает Иуду из сна и бросает в сумеречное утро, он видит на вагонах и деревьях листовки.

Некоторые из них простого содержания: «Достойную зарплату», «Профсоюзы», «Свободу переделанным», а внизу подпись, маленькое «ББ». Другие убористо исписаны бисерным шрифтом. Иуда начинает читать, но подходит десятник и срывает листовку.

БУЙНЫЙ БРОДЯГА

Назад: ГЛАВА 13

Дальше: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ лАзУтЧиК

АНАМНЕЗ вЕчНыЙ пОеЗд

БУЙНЫЙ БРОДЯГА

АНАМНЕЗ
вЕчНыЙ пОеЗд