ГЛАВА 18
Нет ничего хуже лузера, который добился успеха, думал Вепперс. Это было составной частью жизненного устройства, — частью сложностей жизни, полагал он, — и состояло оно в том, что иногда кто-то, не заслуживающий абсолютно ничего, кроме как пребывать среди поверженных в прах, униженных, отбросов общества, вдруг оказывался среди богатых, влиятельных и почитаемых.
По крайней мере, люди, которые были естественными победителями, знали, как вести себя в своем великолепии, понимали, каковы движущие силы их восхождения наверх, — им повезло родиться то ли в богатой и влиятельной семье, то ли честолюбивыми и способными. Лузеры, которые пробивались наверх, всегда были какими-то ущербными. Вепперс излучал высокомерие — он сам по себе в полной мере обладал этим качеством, как ему говорили, — но его нужно было заслужить, на это нужно было поработать. Или уж как минимум на это должны были поработать твои предки.
Высокомерие без дела, высокомерие без достижений — или чистая удача, которую выдавали за достижения — было мерзостью. В присутствии лузера все выглядели плохо. Хуже того, из-за них все это — великая игра, называвшаяся жизнью — казалось набором случайностей, почти бессмысленностью. Единственная польза от них, как давно решил Вепперс, состояла в том, что они являли собой пример для тех, кто жаловался на то, что они не оценены по достоинству, что им не хватает денег, что они не властны в принятии решений: смотрите, если даже этот идиот сумел чего-то добиться, значит, и все могут, значит, можете и вы. Так что прекратите хныкать, жаловаться, что вас эксплуатируют, — работайте в поте лица.
И тем не менее, по крайней мере отдельные лузеры вполне очевидно были явлением из ряда вон выходящим, пусть и в пределах статистической погрешности. Это можно было учитывать, с этим можно было смириться, даже если и скрепа сердце. Но он ни за что не хотел верить, что существуют целые общества — целые цивилизации — лузеров, добившихся успеха. Именно таким успешным лузером была Культура.
Вепперс ненавидел Культуру. Он ненавидел ее за то, что она существует, и за то, что она (для слишком большого числа доверчивых идиотов) установила стандарт того, как должно выглядеть приличное общество, а значит, и того, к чему люди должны стремиться. Нет, это было не то, к чему должны были стремиться люди; это было то, к чему стремились машины, которые сами и создали такое общество в своих бесчеловечных целях.
Еще одно искреннее убеждение Вепперса состояло в том, что, когда тебя обкладывают со всех сторон флажками, когда загоняют в угол, ты должен атаковать.
Он вошел в кабинет посла Культуры в Убруатере и бросил остатки неврального кружева на ее стол.
— Что это еще за херня? — спросил он.
Посла Культуры звали Крейт Хьюэн. Это была высокая, стройная женщина с несколько необычными, на сичультианский взгляд, пропорциями, но все же привлекательная на горделивый, неприступный манер. Вепперсу не раз приходило в голову сделать одну из своих девиц-оборотней похожей на эту женщину Культуры, чтобы вытряхать к чертям собачьим ее высокомерные мозги, но он все никак не мог себя заставить. У него была своя гордость.
Когда Вепперс ворвался к ней, она стояла у окна громадного кабинета в пентхаусе, выходящем на город в том месте, где в сердце центрального бизнес-района Убруатера в дымке раннего предвечерья над массивной башней корпорации «Вепрайн» маячил большой, темный, удлиненный корпус корабля. Она пила что-то дымящееся из чаши и была одета, как уборщица. Как босоногая уборщица. Она повернулась и, моргнув, посмотрела на клубок серебристо-синих проводков на ее столе.
— И вам добрый день, — тихим голосом сказала она. Она подошла, внимательнее посмотрела на клубок, лежащий на столе. — Это невральное кружево, — сказала она. — Что же у вас такие плохие технари? — она посмотрела на другого человека, входящего в комнату. — Добрый день, Джаскен.
Джаскен кивнул. За ним в дверях парил автономник, который предпочел не стоять на пути Вепперса, когда тот ворвался в комнату. Они вот уже минуты три (когда его верхолет оставил Министерство юстиции и полетел к их зданию) знали, что Вепперс направляется к ним, так что у нее было достаточно времени, чтобы решить, в каком виде предстать перед ним.
— Взззз! Взззз! — пропел тоненький голос из-за одного из больших диванов. Вепперс посмотрел в ту сторону и увидел маленькую светлую голову, то появлявшуюся, то исчезавшую.
— А это что еще такое? — спросил он.
— Это ребенок, Вепперс, — сказала Хьюэн, вытаскивая свой стул из-за стола. — Ну так и что дальше? — Она указала на окно. — Небо. Облака. Ой, смотри — птичка. — Она села, взяла кружево. Автономник — ромбовидная фигурка размером с чемодан — подплыл поближе. Хьюэн нахмурилась. — Откуда это у вас?
— Оно побывало в огне, — пробормотал автономник. Эта машина была слугой Хьюэн (или ее хозяином) в течение всех тех трех лет, что она находилась здесь. У нее должно было быть имя, или звание, или что-то такое, и Вепперса даже «представляли» этой железке, но он не желал помнить, как эту штуку зовут.
— Взззз!
Светловолосый ребенок стоял за диваном, видны были только его голова и рука, пальцы которой были сложены в форму пистолета. Пистолет был направлен на Джаскена, который снял через голову свои окулинзы и нахмурился, как сценический злодей, сам направляя палец на ребенка и прицеливаясь. Внезапно он отдернул руку назад, словно при отдаче.
— Ой! — сказал ребенок и исчез, тихонько хлопнулся на диван. Вепперс знал, что у Хьюэн есть ребенок, но не ждал увидеть этого ублюдка в ее кабинете.
— Это было найдено в прахе одного из моих сотрудников, — сказал Вепперс, уперев костяшки пальцев широко расставленных рук в стол и подавшись к ней. — И мои очень компетентные технари утверждают, что это одна из ваших штучек, а поэтому мой следующий вопрос, какого хера Культура внедряет свои запрещенные шпионские устройства в головы моих людей? Вы помните, что вам запрещено шпионить за нами?
— Понятия не имею, откуда это здесь, — сказала Хьюэн, передавая кружево в вытянутое до максимума манипуляторное поле автономника. Остатки кружева приняли приближенно форму мозга. Вепперс метнул взгляд на кружево, и это зрелище вызвало у него неприятное ощущение. Он опустил ладонь на столешницу.
— Что, черт побери, дает вам право действовать подобным образом? — Он повел рукой в сторону кружева, мерцающего на невидимой руке автономника. — У меня есть все основания отнести это в суд. Это нарушение наших прав и Взаимного соглашения о контактах, которое мы подписали от всей души, когда вы, коммунистические ублюдки, только-только здесь появились.
— А у кого это было в голове? — спросила Хьюэн. Она откинулась к спинке стула, заведя руки за голову и положив одну босую ногу на другую. — И что с ним случилось?
— Не уходите от вопроса! — Вепперс снова стукнул ладонью по столу.
Хьюэн пожала плечами.
— Ну хорошо. Мы — кто уж эти «мы», понятия не имею — не имеем права делать что-то в этом роде. — Она нахмурилась. — Так в чьей голове это было?
Автономник произвел звук, похожий на откашливание.
— Кто бы это ни был, он погиб в огне или был кремирован, — сказал автономник. — Скорее, последнее; высокотемпературное сжигание, вероятно, с незначительными примесями. Трудно сказать — оно было очищено и протестировано. Первый анализ — довольно грубый, второй — несколько топорный. — Машина повернулась в воздухе, словно чтобы взглянуть на Вепперса. — Я бы сказал, что первый анализ делали технические специалисты господина Вепперса, второй — наши друзья джхлупианцы. — Едва видимая дымка вокруг машины чуть порозовела. Вепперс словно и не слышал автономника.
— Не пытайтесь увильнуть, — сказал он, указуя пальцем на Хьюэн. («Взззз!» — сказал тоненький голосок из другой части комнаты.) — Что это за вопрос, кто такие «мы»? «Мы» — это вы, Культура. Эта штука ваша, значит, вы и отвечаете. И не пытайтесь это отрицать.
— В словах господина Вепперса есть свой резон, — рассудительно сказал автономник. — Это наша технология — довольно высокая технология, — если вы меня понимаете, и насколько я могу сказать, это кружево (точнее, семя, которое выросло в кружево) было имплантировано кем-то или чем-то, про кого с достаточными основаниями можно сказать, что он принадлежит Культуре.
Вепперс сверкнул взглядом в сторону машины.
— Пошел в жопу, — сказал он автономнику.
Это, казалось, ничуть не оскорбило автономника.
— Я ведь согласился с вами, господин Вепперс.
— Мне не требуется согласия этой железяки, — сказал Вепперс, обращаясь к Хьюэн. — Я должен знать, что вы намереваетесь делать в связи с этим нарушением условий соглашения, которое позволяет вам оставаться здесь.
Хьюэн улыбнулась.
— Оставьте это мне — я посмотрю, что можно сделать.
— Этого мало. И потом эта штука остается у меня, — сказал он, показывая на кружево. — Я не хочу, чтобы она к вашему удовольствию исчезла. — Он помедлил, потом выхватил кружево у автономника. Ощущение было неприятное, словно он погрузил руку в теплую, липкую пену.
— Серьезно, — сказала Хьюэн. — В чьей голове это находилось? Если мы будем знать, это поможет нашему расследованию.
Вепперс, оттолкнувшись от стола, сложил руки на груди.
— Ее звали Л. И'брек, — сказал он послу Культуры. — По судебному решению она была передана в мою собственность согласно Регламенту наследственного возмещения убытков по Закону о генных интаглиатах.
Хьюэн нахмурилась, потом подалась вперед, отвернулась на мгновение.
— Ааа, эта меченая женщина?.. Ледедже? Я помню ее. Несколько раз беседовала с нею.
— Не сомневаюсь, — сказал Вепперс.
— С ней все было… в порядке. Она была немножко нервная, но в остальном вполне здоровая. Она мне нравилась. — Она посмотрела на Вепперса с — он был в этом уверен — напускным выражением крайней заинтересованности. — Она умерла?
— Категорически.
— Очень жаль. Пожалуйста, передайте мои соболезнования семье и близким.
Вепперс натянуто улыбнулся.
— Иным словом, мне.
— Мне очень жаль. Как она умерла?
— Покончила с собой.
— Ах… — сказала Хьюэн, и на ее лице появилось мучительное выражение. Она опустила глаза. Вепперсу хотелось треснуть ее чем-нибудь тяжелым по зубам. Она глубоко вздохнула, глядя в столешницу. — Это…
Вепперс оборвал ее, пресекая возможность всякой сентиментальщины.
— Я жду от вас объяснений на этот счет. Несколько следующих дней я буду отсутствовать…
— Да, — сказал автономник, поворачиваясь в ту сторону, где хищная форма корабля, зависшего над башней корпорации «Вепрайн», отбрасывала косую серую тень на часть города, — мы видели ваше прибытие.
Вепперс проигнорировал его. Он снова тыкнул пальцем в Хьюэн. («Взззз!» — раздался голос из-за дивана.)
— И ко времени моего возвращения я надеюсь услышать от вас объяснения. Если нет, то наступят последствия. Юридические и дипломатические последствия.
— Она не оставила записки? — спросила Хьюэн.
— Что? — переспросил Вепперс.
— Она не оставила записки? — повторила Хьюэн. — Часто люди, кончающие с собой, оставляют записки, в которых объясняют, почему это сделали. Ледедже ничего не оставила?
Вепперс позволил своей нижней челюсти чуть отвиснуть, пытаясь показать, насколько оскорбительна и неприемлема эта бесстыдная наглость. Он тряхнул головой.
— У вас есть шесть дней, — сказал он женщине, повернулся и пошел к двери. — Ответишь ей на другие вопросы, если у нее есть, — сказал он на ходу Джаскену. — Я буду в верхолете. Только не задерживайся надолго. — Он вышел.
— У этого человека странный нос, — сказал тоненький голос из-за дивана.
— Итак, Джаскен, — сказала Хьюэн, мимолетно улыбнувшись. — Оставила она записку или нет?
Джаскен, нянча свою здоровую руку на перевязи, сказал:
— Никаких записок оставлено не было, мадам.
Несколько мгновений она смотрела на него.
— И это было самоубийство?
Выражение лица Джаскена ни на йоту не изменилось.
— Конечно, мадам.
— И вы понятия не имеете, как кружево попало ей в голову.
— Ни малейшего, мадам.
Она неторопливо кивнула, набрала в грудь воздуха, выпрямилась на стуле.
— Как у вас рука?
— Это? — он чуть отодвинул руку в гипсе от туловища. — Отлично. Срастается. Будет как новенькая.
— Я рада — Хьюэн улыбнулась. Она поднялась со стула и кивнула. — Спасибо, Джаскен.
— Мадам, — сказал он, чуть поклонившись.
Хьюэн держала ребенка на руках, наблюдая вместе с автономником, как широкофюзеляжный верхолет поднялся сверху, ею круглый зеркальный хвост на вираже сверкнул в золотых лучах. Аппарат выровнялся и направился прямо к башне корпорации «Вепрайн» и к кораблю (который размерами не уступал башне), висевшему над ней.
Автономника звали Олфес-Хреш.
— Да, — сказал он, — повреждение носа вполне настоящее, но не от клинка, а в руке Джаскена ни одной косточки никогда не было сломано. Рука у него абсолютно здорова, если не считать некоторой атрофии вследствие частичной неподвижности в последние дней двадцать. Что еще? На гипсе есть потайные петли, позволяющие его свободно снимать с руки.
— Вы сделали полную съемку кружева?
— Как если бы он оставил его здесь.
Она кинула взгляд на машину.
— И?
Автономник покачался — эквивалент пожатия плечами.
— Технология ОО. Во всяком случае ничем ей не уступает.
Хьюэн кивнула, разглядывая джхлупианский корабль, к которому подлетал аппарат Вепперса. Она погладила ребенка по спине.
— Это любопытно.
Чей пришла в себя в Убежище. Убежище целиком занимало вершину похожей на палец скалы, торчавшей среди поросшей низким кустарником пустыни. На отполированных песком камнях между столовой горой Убежища и близлежащим плато глыбами лежали остатки естественной арки. Попасть в Убежище можно было только в тростниковой корзине, которую с помощью шкивов вручную спускали на веревке с тридцатиметровой высоты пальца на основание пустыни. Убежище за годы нарастили до шести или семи этажей, сколоченных кое-как из деревяшек и домиков, которые цеплялись и к бокам столовой горы, опираясь на мостки, подпертые древесными стволами, удерживающими еще более ненадежно нависающие сооружения.
В Убежище допускались только особи женского пола. Те, что постарше, копировали нечто, называющееся манускрипты. С ней обходились если не как со служанкой, то определенно как с кем-то второстепенным, чье мнение не играет роли, чье значение определяется только теми ничтожными функциями, которые она выполняет.
Если она не спала, не ела или не работала, то молилась в часовне, вместе со всеми остальными обитателями Убежища восхваляла Бога. Богом здесь была женская сущность, которой эти безбрачные в долгих песнопениях воздавали хвалу за ее плодовитость.
Она пыталась объяснить, что не верит в Бога, но поначалу от ее слов отмахнулись как от бессмысленной чепухи (такой же нелепой, как отрицание, скажем, солнца или гравитации), а потом, когда остальные поняли, что она говорит это всерьез, ее доставили к грозной настоятельнице Убежища, которая объяснила ей, что у нее нет иного выбора и она должна верить в Бога. Она новенькая, и на сей раз ей будет снисхождение, но она должна подчиниться воле Бога и подчиняться тем, кто старше ее. В деревнях и городах людей сжигали заживо, если те говорили, что Бога нет. Здесь, если она будет упорствовать в своем заблуждении, ее лишат еды и будут бить, пока она не образумится.
Не все, объяснила настоятельница, — и в этот момент страшная особа в темных одеяниях, отвечающих ее должности, неожиданно показалась Чей старухой, — в состоянии принять Бога в свое сердце так легко и безоговорочно, как это делают самые благочестивые и просветленные. Даже если она еще и не открыла себя полностью к любви Господа, она должна понять, что это придет к ней со временем, и сами ритуалы, обряды, службы и песнопения, которые кажутся ей такими бессмысленными, могут привести ее к той вере, которой ей так не хватает сейчас, даже если поначалу она и думала, что участвует в них без всякой веры.
Кто-нибудь может делать полезную работу, не полностью понимая ее суть, может быть, даже не видя в ней смысла, и потому правильное, набожное поведение имеет значение для всепрощающего Бога, и так же, как повседневное выполнение работы постепенно повышает мастерство, доводя его до совершенства, ведет к лучшему ее пониманию, так и деяния веры приведут к состоянию веры.
Наконец, ей показали грязную, вонючую камеру без окон, выдолбленную в скале под Убежищем, где ее посадят на цепь, будут бить и морить голодом, если она хотя бы не попытается принять любовь Господа. Она задрожала, увидев кандалы и цепь, и сказала, что будет стараться изо всех сил.
Спальню на самом верху она делила с дюжиной других, спавших, как и она, на полу. Выходила спальня в сторону, противоположную близлежащему плато, — к пустыне. Тут были открытые комнаты — без одной стены, вместо которой имелся плотный брезент, опускавшийся в случае пыльных ветров, — ступенчатые полы, ведущие к стене, не видимой с верхнего яруса. Открытые комнаты, выходившие в долину, пустыню или на луга, были приятными местами. Закрытые комнаты вызывали отталкивающее чувство, ассоциации с тюремной камерой, в особенности когда вы ложились спать или просыпались. Сходным образом одиночество для стадных видов было наказанием, а потому ей, как и большинству ее нормальных соплеменниц, нравилось укладываться спать в группе из не менее чем полдюжины.
Она слишком часто будила других криками — ее по ночам мучили кошмары, — а потому считалась не самой лучшей компаньонкой по спальне, правда, жуткие сны преследовали не ее одну.
У нее были книги, другие люди, с которыми она могла общаться, и ей за крышу и стол нужно было только выполнять работу, чтобы содержать место в порядке да прикладывать вместе с другими силы, когда требовалось тянуть веревку, поднимая корзины с едой и водой — и очень редко с посетителем или новичком — из скопления домиков у основания столовой горы. Службы и песнопения стали частью повседневной жизни. Она все еще в душе противилась им и продолжала думать, что они лишены смысла, но добавляла свой голос к голосам других.
Погода стояла теплая, комфортная, кроме тех дней, когда из пустыни дул ветер, несший с собой пыль. Вода поставлялась из колодца у основания столовой горы и сохраняла великолепную прохладу, когда ее поднимали в больших глиняных кувшинах в тростниковой оплетке.
Иногда она стояла у стен над скалой и смотрела на землю внизу, удивляясь тому, что не боится. Она знала, что должна испытывать страх перед высотой, но не испытывала. Другие считали, что она сошла с ума. Они держались подальше от края, избегали подходить к окнам, под которыми была разверстая пропасть.
Она понятия не имела, сколько ей будет позволено оставаться в Убежище. Предположительно, пока она настолько привыкнет к этой жизни, что станет воспринимать ее как норму. А потом, когда все, что было прежде, станет казаться страшным сном, ночным кошмаром, и она убедит себя, что эта жизнь, хоть и с ограничениями, но безопасная и даже с мелкими поблажками, будет продолжаться и дальше, потом, когда она научится надеяться, ее заберут назад в Ад.
Они сделали, что смогли, с ее воспоминаниями, чтобы те казались менее жуткими и откровенными, чем на самом деле, и во время сна ее кошмары, хотя и оставались ужасными, стали более туманными, чем она могла ожидать.
Проведя там год, она стала спать вполне хорошо. Но она знала, что воспоминания в той или иной форме присутствовали. Она полагала, что ей от них не избавиться. Ведь ты — это твои воспоминания.
Теперь она лучше помнила свою жизнь в Реале. Раньше, в течение приблизительно второй части того периода, что она провела в Аду с Прином, она пришла к убеждению, что прежняя жизнь — ее настоящая жизнь, как полагала она — сама по себе была сном или составляющей частью пытки: выдуманная, навязанная ей, чтобы страдания стали еще невыносимее. Теперь она пришла к выводу, что, возможно, та жизнь была реальностью, а все то, что она пережила в Аду, свело ее с ума.
Она была реальной личностью, павулеанским ученым, посвятившим свою жизнь благому делу: борьбе за то, чтобы положить конец существованию Адов. Она познакомилась с Прином в университете, между ними возникла связь, и они, набравшись смелости, согласились быть отправленными в Ад, чтобы зафиксировать то, что они там увидят, и принести в мир слово правды о том, что там творится. Ад был виртуален, но то, что они там пережили и выстрадали, было взаправду. Она потеряла разум и уверовала, что ее прежняя жизнь в Реале была сном или чем-то специально придуманным в Аду, чтобы по контрасту ее нынешнее существование казалось еще невыносимее.
Прин оказался сильнее ее. Он сохранил разум и пытался спасти ее вместе с собой, когда для них подошло время предпринять попытку побега, но бежать и вернуться в Реал удалось только ему. Тогда она убедила себя, что он лишь переместился из одной части Ада в другую, но он, вероятно, сумел уйти отсюда полностью. Если не так, то она бы уже получила подтверждение этому.
Ее привели к царю Ада, верховному демону, которого разочаровало то, что у нее нет надежды и потому она готова принять Ад. Главный демон убил ее. Потом она пробудилась здесь, в своем крепком и здоровом павулеанском теле, на этой необычной и высокой пальцеобразной скале, торчащей между плато и пустыней.
Солнце, желто-белое, поднималось и садилось, проходя дугой высоко над пустыней. По пустыне иногда двигались крохотные точки — то ли люди, то ли животные. В небесах летали птицы, одиночные или небольшими стайками, иногда они садились и хриплыми криками оглушали окрестности с крыш самых высоких домов Убежища.
Дожди случались редко, они надвигались с плато гигантским темным занавесом, словно щетины громадной метлы. В Убежище после дождя полдня стоял странный, приятно другой запах, а открытые комнаты и тихие дворики были полны шума дождевых струй. Как-то раз она стояла и слушала нескончаемое журчание из переполненной сточной канавы — этот ритм точно совпадал с ритмом песнопений, которые они распевали в часовне, и дивилась простой красоте того и другого.
Она видела дорогу, которая вела через плато к ровному горизонту, а от конца дороги по трещинам и оврагам, прорезавшим склон плато, вниз шла крутая тропинка, встречавшаяся с камнепадом у подножья. Вдалеке за плато в дальнем конце дороги виднелось что-то вроде тракта, который вел к городу, даже ко многим городам, но и ближайший из них находился в десятках дней пути, и все они были дурными местами — опасными и нездоровыми, от таких мест лучше держаться подальше. У нее никогда не возникало желания отправиться в один из них, желания вообще покидать Убежище.
Они не будут ее трогать, пока она не привыкнет ко всему этому, пока в ее памяти не останется ничего, кроме этого, — и тогда ее снова потащат в Ад. Она всегда помнила об этом, считая каждый день без боли благословением, но никогда не принимая следующий день как нечто само собой разумеющееся.
Она провела там два года, прежде чем ее попросили помочь в переписывании манускриптов. Именно этим женщины в Убежище и занимались за пищу, которую им доставляли по дороге, тракту, тропинке и через здания у подножья столовой горы, а потом поднимали на веревках в тростниковых корзинках; они делали идеальные копии древних иллюминированных манускриптов на языках, которые ни одна из них не понимала. Пустые книги, перья, чернила и золотые листы доставляли им в корзинках, а год или два спустя законченная книга спускалась в корзинке и начинала свой путь в один из далеких городов.
В одиночестве они находились, только когда работали над манускриптами. У каждой для работы была своя келья со столом, манускриптом, с которого требовалось снять копию, пустой книгой, которая должна была превратиться в копию, и запасом перьев и чернил. В каждой келье было единственное окно, которое располагалось слишком высоко на стене, чтобы вид за ним не отвлекал от работы, но при этом света сквозь него поступало достаточно. После нескольких часов работы глаза у нее начинали болеть. С облегчением спускалась она в часовню, где, соединившись с остальными, пела — глаза закрыты или подняты к великолепному свету, просачивающемуся сквозь прозрачные сияющие пластиковые окна часовни. Она стала хорошо петь и теперь многие песнопения знала наизусть.
Она с усердием переписывала манускрипты, дивясь их невыразимой красоте. Иллюминации изображали звезды, планеты, сказочных животных, древние здания и растения; много деревьев, цветов и зеленых ландшафтов. Но все равно (думала она, тщательно копируя очертания иллюминаций и раскрашивая их, а потом копируя таинственные буквы) она не сомневалась, что это пыточные инструкции, а хорошенькие иллюстрации здесь для того, чтобы ввести тебя в заблуждение.
Она работала, заполняя дни молчаливым копированием слов на пустые страницы и гулкими песнопениями в радушном пространстве часовни.
Те книги, которые она могла читать (они поступали из отдельной библиотеки и были гораздо проще и грубее на вид, чем те, что копировала она и другие), говорили только о незапамятных временах до ее рождения, и другие обитательницы Убежища тоже говорили о гораздо более простом времени: о городах без общественного транспорта, парусных кораблях без двигателей, медицины, равносильной сидению со скрещенными хоботами в ожидании лучшего, и совсем без настоящей промышленности — с одними мастерскими ремесленников.
И все же они находили темы для разговоров: всеобщий идиотизм мужчин, однообразие их питания, слухи о бандитах, орудующих в пустыне или на плато, хрупкость бытия, ревность, дружба, вражда, любовь их дружков и общие слухи о двух сотнях людей одного с ними пола, согнанных в одно место и подчиненных жесткой, чтобы не сказать жестокой дисциплине.
Другие женщины недоуменно смотрели на нее, когда она пыталась рассказать им о том, что произошло с нею. Она полагала, что они, наверно, считают ее сумасшедшей. У них, казалось, не было другой жизни, кроме этой, с ее ограниченными удобствами и нравами. Они выросли в дальних городах или в сельских сообществах, они пережили какое-то несчастье, и их выкинули из того стадного сообщества, частью которого они были, потом их спасли и доставили сюда. Насколько она понимала, они и в самом деле верили в этого Бога, которого все они должны были почитать. Но все же этот Бог по крайней мере обещал хотя бы одну послежизнь для тех, кто заслужит этого. Небеса ждали набожных, а тех, кто покажет себя с худшей стороны, ждало небытие, а не вечные мучения.
Иногда она спрашивала себя, сколько все это длится в Реале. Она кое-что понимала в задействованных технологиях и соотношениях: год жизни в Реале можно сжать до минуты в виртуальной среде. Это было прямой противоположностью тому, что происходит при скоростях, близких к световым: ты отсутствуешь так долго, тебе кажется, полжизни, но вот возвращаешься — изменившимся, совсем иным человеком — и узнаешь, что тут всего час прошел и никто даже не заметил твоего отсутствия. Может быть, это неторопливая жизнь без боли идет с такой скоростью? Или с меньшей? Может быть, со скоростью реального времени.
В конечном счете она пришла к выводу, что она в этом виртуальном мире живет сверхмедленно и то, что здесь воспринимается как несколько лет, в Реале составляет тысячелетие, так что если она когда-нибудь и вернется, то найдет, что тот мир неузнаваемо изменился, а люди, которых она знала, давно мертвы. Так давно, что даже в усредненном и вполне приятном Послежитии от них не осталось и следа.
Очень редко она, стоя у обрыва, спрашивала себя, что произойдет с ней, если она выберется наружу и спрыгнет вниз. Вернется сюда? Снова окажется в Аду? Или ничего — просто небытие. «Ты бесстрашная», — говорили ей другие, когда видели, как она стоит там и смотрит вниз.
Но не настолько бесстрашная, чтобы прыгнуть и узнать ответы на свои вопросы.
По прошествии нескольких лет на нее возложили дополнительные обязанности: она должна была наблюдать за работой других и проверять их. В часовне она чаще других бывала запевалой. К этому времени настоятельница Убежища превратилась в высохшую старушку, задние ноги у нее все чаще отказывали, и скоро ей понадобилась коляска под задние ноги и помощь, чтобы подниматься по пандусу на верхние этажи Убежища. Она стала обучать Чей управлять Убежищем, вводить ее в курс дела. Чей получила маленькую отдельную комнату, хотя она по-прежнему предпочитала ложиться спать вместе со всеми остальными. Ее по-прежнему посещали кошмары страданий и мучений, но они теперь были не такими яркими, даже тусклыми.
Как-то вечером, через семь лет после того, как она оказалась здесь, когда дул горячий ветер из пустыни, случился пожар. Они отчаянно боролись с ним, используя ту малость воды, что у них была. Десять из их числа погибли, задохнулись от дыма в комнатах, пытаясь спасти рукописи, в конечном счете они выкинули драгоценные оригиналы в высокие окна в центральный дворик и спасли их все, кроме двух, а сами задохнулись в дыму или сгорели. Шестеро из их числа погибли, когда опоры обгорели и целое крыло Убежища рухнуло в пустыню огромным кипящим котлом пламени и дыма. Даже за страшным ревом, которым сопровождалось разрушение кирпичной кладки, треск горящего дерева и расширение пламени, при этом падении слышны были крики.
Потом опустилась ночь, и ветер стих. Она смотрела, как скачут из руин внизу искры, затмевая и превосходя числом звезды на безоблачном черном разливе неба.
Они захоронили останки на маленьком кладбище у подножья столовой горы. Она тогда впервые за все эти годы спустилась на землю с Убежища. Церемония была короткой, самые значимые слова говорились экспромтом. Песнопения, пропетые над могилами, звучали подавленно, мрачно. Ей нечего было сказать, но она стояла, глядя на маленькие холмики песчанистой земли с деревянными могильными столбиками и думая о страданиях, которые вынесли умершие перед смертью. По крайней мере, умерли они быстро, сказала она себе, а когда ты уже умер, то все и кончилось.
Может быть, кончилось, грустно напомнила она себе. Они по-прежнему оставались в виртуальном пространстве, все это происходило в пределах имитации, хотя доказать это и было невозможно. И кто в этой имитации знал, что на самом деле произошло с тем сознанием, которым владели погибшие?
Тем вечером она стояла в одной из обгоревших рабочих комнат. Она вместе с еще несколькими была на пожарной вахте на тот случай, если все начнется снова, в воздухе стоял запах горелого дерева и перегоревших кирпичей. Кое-откуда в холодное бездвижное небо поднимались дымы или пар. Она проверила все эти места, держа в одном хоботе фонарь, а в другом наготове ведро с водой.
Под перевернутым обуглившимся столом она нашла обгоревшую книжную заготовку — та была маленькой, одной из самых крохотных, что им привозили в работу. Она счистила закоричневевшие кромки со страниц. Эта заготовка уже не годилась для работы. Она не смогла заставить себя положить книгу обратно — туда, где она лежала, а потому сунула себе в карман.
Она вспомнила о ней позднее и поняла, что в то время даже не понимала, что собирается делать с этой книгой-заготовкой. Может быть, сохранить ее в своей рабочей келье. Или на полке в своей комнате. Мрачное, жуткое воспоминание, memento mori.
Но она начала делать записи в пустой книге. Стала излагать историю своей жизни, как она ее помнила, — всего десяток-другой строк каждый день. Это не запрещалось, — насколько она понимала, не было никаких правил для такого случая, — но она все равно делала это втайне.
Она пользовалась исписанными перьями, которые слишком царапали бумагу, а потому нельзя было рисковать и использовать их для копирования манускриптов. Чернила она готовила из углей, оставшихся после пожара.
Жизнь продолжалась, они перестроили большую часть Убежища, приняли новичков. Настоятельница умерла, вместо нее назначили новую — Чей даже дали возможность высказаться, — и Чей немного продвинулась в местной иерархии. Старая настоятельница хотела, чтобы ее телом распорядились по старинному обычаю — оставили ее стихии и падальщикам на самой высокой башне Убежища. Чей была одной из тех, кому предоставили сомнительную привилегию очистить кости, после того как все мясо с них склевали птицы, а их поверхность выбелило солнце.
Прошло около года со дня смерти старой настоятельницы, когда Чей во время одного из самых красивых песнопений не выдержала и расплакалась от жалости по умершей старухе. Она поняла, что песнопения постепенно привнесли какую-то красоту и даже смысл в ее жизнь.
Двадцать лет спустя она сама стала настоятельницей, и если бы не книга ее жизни, написанная в книжной заготовке с обгорелыми краями, она, может быть, и до сих пор не верила бы, что у нее прежде была какая-то жизнь — способного ученого в свободном, раскрепощенном обществе, создавшем сверхпроводники, космические лифты, искусственные интеллекты, методы продления жизни, потом несколько месяцев, проведенных среди ужасов виртуального Ада с целью сбора свидетельств для их ничего не подозревающего мира (да что там их мира — всей галактики), чтобы способствовать уничтожению этой позорной практики.
Она продолжала делать записи в своей книге, даже когда написала все о своей настоящей жизни в Реале, о пребывании с Прином в виртуальном Аду, она теперь записывала все, что случилось с ней после, здесь, где она вела тихое, никем не нарушаемое существование, которое она успела полюбить, в которое поверила, и все еще считала, что ее насильно изымут отсюда, вернут в Ад, — ждала этого каждую ночь…
Она похудела. Лицо покрылось морщинами, шкура ее поседела, а походка с возрастом стала тяжелой, неуверенной. Она старалась как можно лучше руководить работами в Убежище и делала все от нее зависящее для новичков и других обитателей. Теперь, когда она стала настоятельницей, по меньшей мере раз в сезон ей приходилось садиться в корзину и спускаться вниз, где у подножья столовой горы стояли простенькие домики, там она вела переговоры с представителями благотворителей, которые развозили их рукописи по городам. Все представители были мужского пола, поэтому выбора у нее не было — приходилось спускаться к ним, так как им подниматься в Убежище было запрещено.
Обычно, пока ее осторожно спускали на землю пустыни, она размышляла над тем, как сильно изменилась. Ее старое «я» — то, кем она была в Реале до краткого, но страшного опыта пребывания в Аду — пожелало бы порвать с этой старой традицией, пожелало бы изменить течение дел, настаивало бы на том, что непреложный обычай, запрещавший мужскому полу подниматься в Убежище, глуп и нелеп.
То лицо, которым она стала, которым была теперь, понимало силу всех этих аргументов, но все же считало, что традиции следует придерживаться. Может быть, теоретически это и было неправильно, а может быть — нет, но если и было, то большого вреда в этом она не видела. Может быть, эта традиция была очаровательной, всего лишь эксцентричной. В любом случае она не хотела быть той настоятельницей, при которой эта традиция изменится.
Ее всегда интересовало, насколько близка к реальному, изменяющемуся обществу и миру эта имитация. Существовали ли на самом деле те города, о которых говорили новички, путешественники и представители благотворителей, откуда они, по их словам, и заявились сюда? Неужели люди в этих городах работали, выживали, учились и импровизировали так, как это происходит в Реале? Если эта имитация будет продолжаться и дальше, то не изобретет ли кто-нибудь где-то наборный шрифт и печатный станок, и тогда то, что они делают здесь, в Убежище, совсем потеряет смысл, а обитатели Убежища станут никому не нужны?
Она ждала, что вот как-нибудь приедет представитель благотворителей со скорбным выражением на лице и экземпляром новенькой, с иголочки книги, изготовленной на машине, которая называется печатный станок.
Однако время шло, она приближалась к вероятному концу своей жизни в этой виртуальности, а свежие иллюминированные рукописи у них по-прежнему забирали, а им по-прежнему завозили писчие материалы, еду и другие необходимые вещи. Она поняла, что умрет — если только мысль о смерти имела здесь какой-то смысл — в том же обществе, в котором родилась. И тогда ей пришлось напомнить себе, что родилась она не здесь, что здесь она только оказалась, уже будучи взрослой.
Как-то раз к ней привели новенькую, которая отрицала существование Бога. Она поймала себя на том, что говорит те же слова, которые ей когда-то говорила старуха-настоятельница. Показ девушке камеры глубоко под землей, бичей и цепей не доставил Чей удовольствия, хотя ей показалось, что в сыром, освещенном лампой подземелье пахло уже не так отвратительно, как в тот раз, когда все это показывали ей. У нее ни разу не было оснований воспользоваться этим — может быть, поэтому? А может быть, ее обоняние, как и все остальные органы, ослабело. К счастью, новенькая не стала противиться, — хотя на лице у нее было написано плохо скрываемое презрение, — и никаких дальнейших мер принимать к ней не пришлось. Она спрашивала себя: а смогла бы она наказать девицу, если бы та воспротивилась?
Зрение у нее настолько сдало, что она больше уже не могла писать историю своей жизни в обгоревшей книге. По мере ухудшения у нее зрения буквы в книге становились все крупнее и крупнее. Настал день, когда ей показалось, она теперь сможет писать лишь по одной букве на странице. Что ж, может, ничего страшного в этом и не было — ведь она пока исписала только две трети книги, а ввиду ее скорой смерти много страниц так и останутся незаполненными. Но с постоянным увеличением размера букв вся эта затея с книгой стала казаться ей смешным важничаньем, и в конечном счете она прекратила делать записи. Она давно уже обрела мир в душе, а ведение дневника превратилось в скучное занятие.
И тогда она стала наводить скуку своими рассказами на новеньких. Она была настоятельницей, и они не могли не слушать ее. А может быть, просто молодежь теперь стала очень вежливой. Голос у нее почти пропал, но ее каждый день носили в часовню, и она, закрыв глаза, восторженно слушала прекрасное божественное пение.
А потом она легла на свой смертный одр, и за ней спустился ангел.