ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
УТРЕННИЙ СКОРОХОД

Аванк, волоча за собой Армаду, двигался вперед с неизменной устойчивой скоростью — всегда на север. Не с такой скоростью, как корабль, но гораздо быстрее, чем город мог двигаться прежде.

Суда Армады возвращались каждый день. Их тайные устройства сообщали им о невиданной прежде скорости движения их города-порта, и они с испугом или радостью мчались через моря домой с добычей — драгоценностями, едой, землей, книгами.

Вернувшись, моряки не узнавали город. Армада неторопливо двигалась, словно по собственной воле, окруженная целым флотом буксиров и пароходов, которые всегда тащили ее, а теперь следовали за ней огромной беспорядочной массой: еще один город, распадающийся на составные части, верный и бесполезный.

Некоторые из этих ненужных теперь судов были включены в ткань города: они притягивались крюками, приваривались на место, лишались оснастки, переоснащались, обстраивались. Другие превращались в пиратские корабли, облицовывались броней, вооружались пушками различных типов. Ублюдки, ощетинившиеся новообретенной артиллерией.

Город держал курс на северо-северо-восток, совершая изредка маневры, чтобы обойти шторм, или скалистый остров, или подъем на морском дне, невидимый для жителей Армады.

Штурманы «Гранд-Оста» имели запас пиротехнических ракет разного цвета. Когда надо было сменить курс, они запускали ракеты в различных, заранее обусловленных комбинациях. Механики в других кварталах, получив сигнал, громадными лебедками подтягивали ту или иную из погруженных в море цепей.

Аванк реагировал, безропотный и уживчивый, как корова. Он изменял направление своего движения (ударами плавников, или мембран, или лап, или боги уж знают чего), реагируя на слабое подергивание поводьев. Он позволял направлять себя.

Работы в трюме «Гранд-Оста», в машинном отделении, стали рутинными. Целый день в вибрирующие котлы подавалась тонкая струйка горного молока, добытого «Сорго», и по цепям на шипы посылался ублажающий сигнал, который предположительно достигал мозговой коры аванка. Это огромное существо было посажено на иглу: пьяное от наслаждения, оно стало безмозглым, как головастик.

Поначалу после подъема аванка, когда стало ясно, что магия и охота принесли свои плоды, что легендарное существо вошло в Бас-Лаг, граждане Армады были вне себя от радости.

В тот первый вечер как-то само собой организовалось торжество. Снова было извлечено на свет убранство, украшавшее город во время праздника конца кварто, бульвары и площади наполнились танцующими людьми, мужчинами и женщинами, хепри, кактами, струподелами и другими — они несли множество аванков из папье-маше, столь же неправдоподобных, сколь и разнообразных.

Беллис, захваченная против своей воли всеобщим весельем, провела вечер в таверне вместе с Каррианной. На следующий день она чувствовала себя усталой и подавленной. Это был третий знакди кварто плоти; Беллис сверилась с нацарапанным ею кробюзонским календарем и обнаружила, что сегодня пятнадцатое воротила — канун Плохондря. От этого ей стало еще хуже. И не потому, что ей пришла в голову мысль о губительном влиянии этого праздника, которое дошло и сюда, просто ее вывело из равновесия совпадение — появление аванка пришлось именно на эти дни.

Время шло, и, хотя радость не проходила и люди, просыпаясь по утрам, с удивлением обнаруживали, что волны плещутся о борта движущегося города, Беллис чувствовала, как в Армаде растет тревога. Главная ее причина крылась в том, что Любовники Саргановых вод, контролировавшие аванка, вели город на север и не говорили почему.

Споры о том, куда аванк тащит город, пока шли в самых отвлеченных, туманных выражениях. Представитель Саргановых вод подчеркивал мощь и скорость аванка, обретенную вместе с ним способность обходить шторма и бедные живностью моря, возможностью надолго оставаться в местах с хорошей погодой, чтобы получать хорошие урожаи. Многие граждане полагали, что город направится куда-нибудь в теплые края, где мало морских держав, где товары, книги, землю и другие трофеи можно с легкостью брать прямо на побережье. Южный Кудрик или, может быть, море Кодекса — что-нибудь в это роде.

Но город день за днем шел на север, не замедляя хода и не изменяя курса. Армада по воле Любовников направлялась в некое определенное место, но гражданам ничего не сообщалось.

«Скоро все станет известно, — говорили в припортовых кабачках те, кто был предан властям Саргановых вод. — Им от нас нечего скрывать».

Но когда наконец новостные листки и журналы, прохожие, остановившиеся поговорить на улице, спорщики пришли в себя после первых восторгов и задали вопрос, который был у всех на уме, ответа не последовало. Прошла еще неделя, и, когда вышел очередной номер «Флага», читатели увидели на его первой странице всего четыре слова, набранные крупным шрифтом: КУДА МЫ ДЕРЖИМ ПУТЬ?

Но ответа не последовало и тогда. Были и такие, для кого это молчание не имело никакого значения. Имело значение то, что Армада — мощная держава и во власти ее находится нечто столь удивительное, что и представить себе невозможно. Направление движения заботило их ничуть не больше, чем прежде. «Мы всегда предоставляли им право принятия решений», — говорили некоторые из них.

Вот только раньше никаких особо серьезных решений и не принималось: имелось лишь самое общее соглашение о том, что пароходы, мол, будут буксировать город приблизительно туда-то и туда-то в надежде, что через год или два — если позволят течения и Вихревой поток — город сможет добраться до благоприятных вод. Теперь с аванком Армада получила новую движущую силу, и некоторые уже понимали, что все изменилось, что теперь принимаются настоящие решения и принимают их Любовники.

В отсутствие информации процветали слухи, согласно которым Армада якобы направлялась в Мертвое море Джиронеллы, где вода окаменела в форме волн, стала гробницей всей бывшей в ней прежде жизни. Говорили также, что Армада направляется к Мальмстрему — на край мира. Или к какотопическому пятну. К земле призраков, или говорящих волков, или мужчин и женщин с драгоценными камнями на месте глаз, или людей с зубами как полированный уголь, или в землю разумных кораллов, или в империю грибов, а то и еще куда-нибудь.

В третий книжди кварто Тинтиннабулум и его команда покинули Армаду.

Почти целое десятилетие «Кастор» находился в носовой части Саргановых вод, где граничил с кварталом Шаддлер. Раскачиваясь на волнах у борта «Толпанди», «Кастор» долгое время находился рядом с одетым в броню военным кораблем, превращенным в торговый квартал; его серые коридоры окрасились в цвета коммерции, переходы между недействующими пушками были заставлены множеством лавок, обитых листовым железом.

Люди давно забыли, что «Кастор» не находится на вечной стоянке. Он был связан с соседними судами с помощью мостков, цепи, канаты удерживали его на месте, а буфера не давали разбиться о соседей. Все они были сняты.

Под знойным солнцем охотники взмахнули своими мачете и вырвали себя из плоти Армады. Они оказались наконец в свободной воде — инородное тело в ткани города. Между «Кастором» и открытым морем был расчищен проход. Отсоединялись мостки, отвязывались швартовы на пути, который мимо барка «Черная метка» вел в Шаддлер, потом — вдоль борта клипера «Заботы Дариоха» с его дешевыми домами и шумной промышленностью. Дальше вдоль длинной надводной части субмарины «Нежно», внутри которой расположился театр, и между древним торговым суденышком и большим кораблем-колесницей (крепежные штыри под вожжи в борту были переоборудованы в держатели для цветных прожекторов) направились к правому борту. Дальше было небольшое открытое пространство, а за ним — шаддлеровский Сад скульптур на «Таладине», стоявшем на внешней границе Армады.

Дальше начиналось море.

На судах по сторонам прохода толпились люди: они перегибались через борта и выкрикивали слова прощания в адрес «Кастора». Стражники и шаддлеровские охранники не допускали никакого другого движения в новом канале. Море было спокойным, аванк двигался с неизменной скоростью.

Когда первые из городских часов начали бить полдень, на «Касторе», под восторженные крики собравшихся, заработали двигатели. Когда судно длиной чуть более ста футов с нелепо высоким мостиком начало отчаливать, последовал новый взрыв восторга.

После прохода судна мостки, канаты, цепи, балки сразу же устанавливались на свои места. «Кастор», словно нож, оставлял в теле города рану, которая тут же затягивалась.

Во многих местах канал был лишь чуть-чуть шире самого «Кастора», и корабль, проходя, ударялся о суда по сторонам коридора, но резина и канаты на его бортах смягчали удары. Он неторопливо двигался к открытому морю. Рядом кричали и махали руками люди, радуясь так, словно они освободили охотников после долгих лет заточения.

Наконец «Кастор» миновал «Таладин» и, выйдя в океан, направился тем же курсом, что и аванк, но быстрее, чтобы оторваться от города. В открытой воде «Кастор» стал наращивать скорость. Он обогнул носовую часть Армады, а потом повернул на юг, и город, влекомый аванком в прежнем направлении, поплыл мимо корабля. Армада двигалась; мимо «Кастора» прошел Зубец часовой башни, потом вход в гавань Базилио, заполненную свободными судами. Потом мимо проплыл Джхур; снова стали слышны двигатели «Кастора», который начал лавировать между свободных кораблей, окружавших город. Пробираясь между ними, «Кастор» сбрасывал с себя защитные буфера — резину и просмоленную материю. Немного погодя он исчез за южным горизонтом.

Многие наблюдали за «Кастором» из Сада скульптур, пока корабль не скрылся из виду, обогнув Армаду. Среди смотревших были Шекель и Анжевина, которые стояли, взявшись за руки.

— Они сделали свое дело, — сказала Анжевина. Она все еще была потрясена, оставшись без работы, но сожаления в ее голосе почти не слышалось. — Они закончили то, для чего находились здесь. Зачем же им было оставаться?

— Знаешь, что он мне сказал? — нетерпеливо продолжала она, и Шекель понял, что эта мысль мучает ее. — Он сказал, что, может, они и остались бы подольше, но не хотят идти туда, куда идут Любовники.

Флорин следил за движением «Кастора» снизу.

Его не беспокоило ни то, что город направляется на север, ни то, что он не знает, куда Армада держит путь. Его радовало, что вызов аванка — не конец проекта Саргановых вод. Ему было трудно понять тех, кто видел в этом своего рода предательство, кто злился, пугаясь собственного неведения.

«Неужели вы не понимаете, что это замечательно? — хотелось Флорину сказать им всем. — Дело не кончилось! Еще осталась работа! У Любовников есть кое-что про запас. Мы можем еще постараться. На карту теперь поставлены вещи покрупнее. Мы еще поработаем!»

Он все больше времени проводил под водой, и если и поднимался наверх, то предпочитал оставаться один, а иногда с Шекелем, который становился все более молчаливым.

Флорин сблизился с Хедригаллом. По иронии судьбы Хедригаллу не нравились выбранный Любовниками путь на север и их молчание. Но Флорин знал, что Хедригалл предан Саргановым водам не меньше чем сам Флорин, и в беспокойстве какта нет никакой корысти. Хедригалл был умным и осторожным критиком, который не издевался над слепой преданностью Флорина или его нежеланием думать, он понимал веру и преданность Флорина Любовникам и серьезно относился к доводам в их защиту.

— Знаешь, Флорин, ведь они мои хозяева, — сказал он. — И ты знаешь, что я не питаю особо теплых чувств к моему так называемому дому. Мне на этот самый Дрир, мать его, Самхер насрать. Но… это уж слишком, Флорин, дружище. Я говорю об их молчании. Все ведь и так было неплохо. Нам вовсе не нужно было всем этим заниматься. Они должны были объяснить нам, что происходит. Без этого они теряют наше доверие, теряют свою легитимность. И боги нас раздери, ведь они от этого зависят. Их только двое, а сколько нас — один Крум знает. Это все плохо для Саргановых вод.

Такие разговоры выбивали Флорина из колеи.

Лучше всего он чувствовал себя в воде. Подводная жизнь квартала не изменилась — тучи рыб, Сукин Джон, водолазы на конце тросов, облаченные в кожу и металл, стремительные рыболюди Баска, креи, тени подлодок, напоминающие кургузых китов под городом. Погружные опоры «Сорго» — торчащие из платформы балки-ноги. Сам Флорин Сак, который перемещается между участками работ, инструктирует своих коллег, дает им советы, принимает и отдает распоряжения.

Но ничто уже не было таким, как прежде, — все круто изменилось, потому что по границам всей этой рутинной активности, обрамляя массу килей и днищ наподобие концов пентаграммы, свисали пять огромных цепей, которые уходили вниз и вперед, через несколько миль кончаясь уздой на теле аванка.

Теперь Флорину приходилось труднее, чем прежде. Он должен был постоянно плыть, чтобы не отстать от Армады. Нередко приходилось цепляться за выступы, за поросшие ракушечником деревянные балки, чтобы двигаться вместе с городом. К концу дня, выбравшись на поверхность и придя домой, он валился с ног от усталости.

Мысли о Нью-Кробюзоне все чаще и чаще не давали ему покоя. Он спрашивал себя, дошло ли до адресата доставленное им послание. Он надеялся, что дошло, очень надеялся. Он не хотел и думать о том, что его прежний дом разрушен войной.

Температура оставалась неизменной. Дни были жаркие и выжженные солнцем. А если появлялись тучи, то тяжелые, грозовые, насыщенные иликтричеством.

Любовники, анофелес Аум, Утер Доул вместе с кое-кем еще уединились на «Гранд-Осте», где вели работу над новым секретным проектом. Большая команда ученых сильно уменьшилась, получившие отставку обиженно бродили без дела.

Работа Беллис закончилась. В дневные часы она, не имея других друзей, пробовала снова беседовать с Иоганнесом. Он, подобно ей, тоже оказался не у дел. Аванк был пойман, и в услугах Иоганнеса больше не нуждались.

Иоганнес по-прежнему относился к Беллис настороженно. Они нередко прогуливались по раскачивающимся улицам Армады, усаживались за столики кафе на улочках или в маленьких садиках, где вокруг них играли пиратские дети. Оба они продолжали получать жалованье, а потому могли ввести беззаботную жизнь, но дни для них теперь стали бесконечными и бессмысленными. Впереди их не ждало ничего, кроме новых дней, и Иоганнес злился, чувствуя себя брошенным.

Впервые за долгое время он начал регулярно поминать Нью-Кробюзон.

— А какой сейчас месяц дома? — спросил он как-то раз.

— Воротило, — ответила Беллис, молча выговаривая себе за то, что даже не потрудилась наморщить лоб, якобы задумавшись.

— Значит, зима там уже кончилась, — сказал Иоганнес — Там — в Нью-Кробюзоне. — Он кивнул в сторону запада. — А теперь там, значит, весна, — тихо сказал он.

Весна. «А я здесь, — подумала Беллис, — Этот городу украл у меня зиму». Она вспомнила переход по реке к Железному заливу.

— Как вы думаете, им теперь уже известно, что мы так и не добрались до места? — тихо спросил он.

— В Нова-Эспериуме, наверное, известно, — сказала Беллис. — Или, по меньшей мере, они допускают, что мы очень сильно задерживаемся. Теперь они будут ждать следующего кробюзонского судна, возможно, еще шесть месяцев, и тогда пошлют в город это сообщение. Так что дома наверняка еще долго ничего не узнают.

Они сидели, попивая жиденький кофе армадского урожая.

— Что же тут происходит, хотел бы я знать, — сказал наконец Иоганнес.

Они почти ничего не говорили друг другу, но воздух был чреват ожиданием.

«Все теперь несется стремглав», — сказала себе Беллис, сама не понимая до конца собственной мысли. Она не думала о Нью-Кробюзоне, как, казалось, думал о нем Иоганнес; если она и представляла его себе, то словно за стеклом, застывшим в неподвижности. Теперь она о нем не думала. Может быть, боялась.

Она почти единственная знала, что может случиться, какие сражения, возможно, происходят на берегах Вара и Ржавчины. Мысль о том, что город, если он спасся, обязан этим ей, ошеломляла ее.

«Неопределенность, — думала она, — молчание, вероятность того, что могло произойти, что, может быть, происходит… меня это убивает». Но нет, она продолжала жить и даже чувствовала, что ждет чего-то.

Тот вечер она провела с Утером Доулом. Они выпивали вместе где-то раз в четыре дня, или бесцельно бродили по городу, или сидели в его комнате, а иногда и в ее.

Он ни разу не прикоснулся к ней. Беллис выводила из себя его сдержанность. Он мог молчать много минут подряд, а потом в ответ на какое-нибудь туманное заявление или вопрос начать рассказывать историю, скорее похожую на миф, чем на реальность. И тогда его чудный голос успокаивал Беллис, и до конца истории она забывала о своем разочаровании.

Утер Доул явно извлекал пользу из проведенного с нею времени, но вот какую — этого она не могла понять. Она, невзирая на свои секреты, больше не боялась его, потому что он, со всем его бойцовским искусством, со всеми его блестящими знаниями в области невразумительной теологии и науки, казался ей теперь человеком еще более запутавшимся и потерянным, чем она, сторонящимся любых обществ, не уверенным в нормах и правилах, спрятавшимся за холодную сдержанность.

Беллис неудержимо влекло к нему. Доул был нужен ей со своей силой, своей мрачной невозмутимостью, своим прекрасным голосом. Ей был по душе его рассудительный ум, и она не могла не замечать, что нравится ему. Беллис чувствовала: если между ними что-то случится, она будет лучше владеть собой, чем он, и не только потому, что она старше. Она не собиралась кокетничать с Доулом, но порождала достаточно флюидов, в которых он должен был знать толк.

Но он ни разу не прикоснулся к ней. Беллис это выводило из равновесия.

Они ничего не понимала. Все поведение Доула ясно показывало, что им владеет сдерживаемое тайное желание, но к этому примешивалось что-то еще. Его манеры напоминали какую-то хемическую смесь, большинство составляющих которой Беллис опознавала сразу же и безошибочно. Но был в этой смеси и некий таинственный компонент, который никак ей не давался, который изменял все его существо. И, переполняясь тоской одиночества или вожделением к Доулу, Беллис — которая в любом ином случае уже приняла бы меры, чтобы сдвинуть их отношения с мертвой точки, — воздерживалась от любых шагов, обескураженная его тайной. Она не была уверена, что ее авансы встретят благожелательный ответ. А рисковать отказом она не хотела.

Желание Беллис улечься с ним в постель стало почти невыносимым — ведь кроме физических потребностей ею владела страсть разобраться в происходящем. «Что с ним такое?» — снова и опять спрашивала она себя.

Вот уже много дней она не получала никаких известий о Сайласе Фенеке.