ГЛАВА 1
Лишь в десяти милях за городом река теряет свою инерцию и неторопливо вливается в излучину устья, питающего Железный залив.
Суда, плывущие на восток из Нью-Кробюзона, попадают в низовье. На юге видны хижины и полусгнившие пристани, с которых, пытаясь разнообразить свою пищу, забрасывают удочки местные работяги. Их дети робко машут путешественникам. Изредка попадается утес, скала или худосочная рощица — места, бросающие вызов фермерам; но по большей части земля свободна от камней.
С палуб матросы видят линии живых изгородей и деревьев, уходящие в поля. Это оконечность Зерновой спирали — длинной дуги фермерских хозяйств, которые кормят город. Местные жители в зависимости от времени года собирают урожай, пашут черную землю или сжигают жнивье. Между полей медленно движутся лодочки — по каналам, невидимым за насыпями и растительностью. Они совершают бесконечные рейсы между метрополией и фермами. Они привозят удобрения и топливо, камень, цемент и предметы роскоши за город. Они возвращаются в город мимо участков обихоженной земли, застроенной деревушками, большими домами и мельницами; они несут на себе горы мешков с зерном и мясом.
Этот поток никогда не иссякает. Нью-Кробюзон ненасытен.
Северный берег Большого Вара не столь обжит.
Это обширное пространство, на котором кустарники перемежаются с болотами. Оно протянулось на восемьдесят с лишним миль до самого подножия невысоких гор, которые наползают на него с запада и плотно закрывают с этой стороны. Ограниченное рекой, горами и морем, это лесистое пространство по большей части необитаемо. Если там и есть какая-то живность, кроме птиц, то она предпочитает не попадаться на глаза.
Беллис Хладовин села на судно, направляющееся на восток, в последней четверти года, в сезон непрерывных дождей. Поля, которые она видела вокруг, стали сплошной холодной топью. С полуголых деревьев капала вода. Казалось, что кто-то окунул их в облака.
Позже, мысленно возвращаясь в это несчастное время, Беллис поражалась четкости своих воспоминаний. Она помнила, как, гогоча, построилась клином гусиная стая, пролетевшая над их судном, помнила запах живицы и земли, сине-серый оттенок неба. Она помнила, как выискивала взглядом полезащитные полосы, но так и не нашла ни одной. Только нити дыма в промозглом воздухе и низкие домики с закрытыми из-за погоды ставнями.
Еле заметное шевеление растительности на ветру.
Беллис стояла на палубе, закутавшись в шаль, смотрела и слушала — не появятся ли играющие дети или рыболовы, не выйдет ли кто-нибудь поработать в свой жалкий огород. Но раздавались только крики диких птиц. Единственными человеческими фигурами были равнодушные пугала с едва намеченными чертами.
Путешествие Беллис пока что было недолгим, но воспоминания о нем уже стали назойливыми, как болезнь. Она словно была привязана к оставшемуся позади городу, отчего минуты по мере ее движения растягивались, как резина, и чем дальше она уходила, тем больше они замедлялись, удлиняя ее короткое путешествие.
А потом эти минуты сорвались, как тетива, и Беллис забросило сюда: она оказалась одна, вдали от дома.
Гораздо позже, когда от всего, что было знакомо Беллис, ее отделили многие и многие мили, она порой просыпалась в удивлении оттого, что снился ей вовсе не город, который сорок лет был ее домом. Ей снился этот короткий отрезок реки, эта исхлестанная дождем полоска земли, тянувшаяся по обеим сторонам от нее меньше половины дня.
На водной глади, в нескольких сотнях футов от скалистого берега Железного залива, стояли на рейде три потрепанных корабля. Их якоря глубоко ушли в донный ил, цепи за долгие годы поросли ракушками.
Корабли, уже не годившиеся для плавания, были все в черном битуме, на носу и на корме у них громоздились какие-то шаткие деревянные надстройки. От мачт остались одни обрубки. Трубы давно уже не дымили и покрылись слоем птичьего помета.
Корабли стояли близко друг к другу и были окружены буями, связанными между собой колючей цепью, которая местами уходила под воду. Три старых судна приросли к своему собственному клочку моря, и никакие течения не тревожили их.
Они притягивали глаз. Они были объектом наблюдения.
На своем корабле, чуть поодаль, Беллис подошла к иллюминатору и посмотрела на эту троицу, — за прошедший час она делала это не раз и не два. Она обхватила себя руками ниже груди и наклонилась к стеклу.
Каюта ее казалась неподвижной. Волны под кораблем были медленными и невысокими — почти незаметными.
Свинцово-серое небо набухло от влаги. Береговая полоса и каменистые холмы, очерчивающие Железный залив, выглядели потертыми и очень неуютными. Местами они поросли сорняком и бледным, пропитанным солью папоротником.
Ничего темнее трех деревянных корпусов вокруг не было.
Беллис медленно опустилась на свою койку и взялась за письмо. Оно напоминало дневник: строки и абзацы разделялись датами. Перечитывая последние записи, Беллис открыла тонкую коробочку с сигариллами и спичками, зажгла одну, глубоко затянулась, потом, вытащив авторучку из кармана, добавила несколько слов убористым почерком и только после этого выпустила дым.
Суккота, 26 обдира 1779 года. На борту «Терпсихории».
Прошла почти неделя с того дня, как мы оставили рейд Устья Вара, и я рада, что это случилось наконец. Это жуткий городишко, где процветает насилие.
Ночи, как мне и советовали, я проводила в своем жилище, но дни принадлежали мне. Я видела, что это за место: довольно узкая полоса земли, где суетятся люди. Она простирается приблизительно на милю к югу и к северу от устья и разделена надвое водой. Каждый день к нескольким тысячам здешних обитателей присоединяется огромное число тех, кто прибывает на рассвете из города, — они приезжают из Нью-Кробюзона на лодках или телегах, работать. Каждую ночь бары и бордели заполняются иностранными моряками, ненадолго отпущенными на берег.
Говорят, что корабли посолиднее проходят еще несколько миль до самого Нью-Кробюзона и разгружаются на причалах Келлтри. Городские причалы вот уже два столетия заняты лишь наполовину. Там разгружаются только суда, которые фрахтуют на раз, да пираты. Их груз тоже окажется в городе, но у них нет ни времени, ни денег, чтобы пройти еще несколько миль и заплатить дополнительные пошлины, налагаемые властями.
Там всегда есть корабли. Железный залив набит кораблями, отдыхающими после долгих переходов, укрывающимися от превратностей открытого моря. Торговые суда из Гнурр-Кетта, Хадоха и Шанкелла, прибывающие в Нью-Кробюзон или отплывающие из него, стоят на якоре около Устья Вара, чтобы экипаж мог отдохнуть. Иногда вдалеке, в центре залива, я видела морских змеев — они играли и охотились, спущенные с кораблей-колесниц, свободные от уздечек.
Городская экономика основана не только на проституции и пиратстве. В городе полно всевозможных мастерских и железнодорожных тупичков. Он уже много столетий живет кораблестроительством. Там и сям виднеются верфи со стапелями — причудливыми лесами из вертикальных балок. Кое-где видны призрачные очертания недостроенных судов. Эта тяжелая, грязная и шумная работа продолжается непрерывно.
Улицы пересечены маленькими частными рельсовыми ветками, по которым из одного конца Устья Вара в другой доставляют лес, топливо, что угодно. Каждая компания соорудила собственную линию, связывающую разные предприятия, и каждая такая линия ревностно охраняется. Городок представляет собой идиотское переплетение дублирующих друг друга путей.
Не знаю, известно ли это тебе. Не знаю, бывал ли ты когда-нибудь в этом городишке.
У местных двойственное отношение к Нью-Кробюзону. Устье Вара и дня бы не прожило без покровительства столицы. Они это знают, и это вызывает их негодование. Их угрюмая независимость — всего лишь притворство.
Мне пришлось пробыть там почти три недели. Капитан «Терпсихории» был потрясен, когда я сказала ему, что найду его в самом Устье Вара, а не поплыву с ними из Нью-Кробюзона. Но я настояла, — ничего другого мне не оставалось. Мое положение на корабле обусловлено мнимым знакомством с языком креев Салкрикалтора. У меня было меньше месяца до отплытия, чтобы превратить ложь в правду.
Я подготовилась. Я проводила дни в Устье Вара в компании с неким Мариккатчем, пожилым креем-самцом, который согласился быть моим наставником. Каждый день я приходила на соленые каналы крейского квартала. Я сидела на низком балконе, опоясывающем его комнату, а он пристраивал свою закованную в панцирь нижнюю часть тела на какую-нибудь погруженную в воду мебель, почесывал и поглаживал свою тощую человеческую грудь, обращаясь ко мне из воды с речами.
Это было непросто. Он не умеет читать. Он не профессиональный учитель. Он живет здесь только потому, что из-за несчастного случая или нападения хищника остался калекой — лишился с одной стороны почти всех ног, так что теперь не может охотиться даже на ленивую рыбу Железного залива. Красиво бы выглядело, напиши я, что привязалась к нему, что он весьма милый, придирчивый пожилой господин, но он настоящее дерьмо и зануда. Однако жаловаться не приходилось. Выбора у меня не было — нужно было сосредоточиться, вспомнить всякие штучки-дрючки, погрузить себя в языковой транс (ох, как же это было трудно! Я так давно этим не занималась, что мой ум разжирел и омерзел) и впитывать каждое его слово.
Все это делалось в спешке, без всякой системы (кошмар, жутчайший кошмар), но, когда «Терпсихория» пришвартовалась в гавани, я уже довольно сносно понимала этот щелкающий язык.
Я оставила ожесточенного старого ублюдка в его застойной воде, покинула мое жилье в городишке и переместилась в каюту — ту самую, из которой пишу.
Утром в пыледельник мы не спеша вышли из Устья Вара и взяли курс к пустынным южным берегам Железного залива — в двадцати милях от Устья. В стратегических точках по берегу залива, в потаенных местечках недалеко от всхолмлений и сосновых лесов я видела корабли, построенные в боевом порядке. О них никто не говорил. Я знаю, это корабли, принадлежащие правительству Нью-Кробюзона. Каперы и прочие.
Сегодня суккота.
В пяльницу я уговорила-таки капитана позволить мне сойти на берег, где и провела утро. Железный залив глаз не радует, но хуже этого треклятого корабля вообще ничего нет. Я начинаю даже сомневаться, что он лучше Устья Вара. Голова идет кругом от непрестанного тупого плеска волн о борт.
На берег меня доставили два неразговорчивых матроса, которые без всякого сочувствия смотрели, как я перешагнула через борт лодчонки и прошла последние несколько футов по ледяной пенящейся воде. Ботинки у меня и сейчас жесткие и в солевых разводах.
Я сидела на камнях и кидала гальку в воду. Я читала дрянной толстенный роман, найденный мною на борту, и смотрела на корабль. Он стоит на якоре недалеко от тюрем, так что наш капитан легко может разговаривать с тюремщиками и приглашать их в гости. Я смотрела и на сами корабли-тюрьмы. Ни на палубах, ни за иллюминаторами никто не двигался. Там никогда никто не двигается.
Клянусь, я не знаю, по силам ли мне все это. Я скучаю по тебе и по Нью-Кробюзону.
Я помню свое путешествие.
Трудно поверить, что от города до забытого богами моря всего десять миль.
В дверь крохотной каюты кто-то постучал. Беллис сложила губы трубочкой и помахала листом бумаги, чтобы высохли чернила. Она неспешно сложила его и сунула в сундук со своими вещами, потом подняла колени чуть повыше и, глядя, как открывается дверь, принялась играть ручкой.
На пороге, упираясь вытянутыми в стороны руками о дверной косяк, стояла монахиня.
— Мисс Хладовин, — неуверенно сказала она. — Позвольте войти?
— Это ведь и ваша каюта, сестра, — тихо сказала Беллис, вращая ручку вокруг большого пальца. Этот жест, сродни нервному тику, она довела до совершенства еще в университете.
Сестра Мериопа сделала несколько шажков внутрь и села на единственный стул, затем разгладила на себе темное монашеское одеяние из грубой ткани и поправила апостольник.
— Мы с вами вот уже несколько дней делим каюту, мисс Хладовин, — начала сестра Мериопа, — а у меня такое чувство, будто я вас совсем не знаю. А мне бы хотелось, чтобы все стало иначе. Поскольку наше путешествие продлится много недель и мы все это время будем жить вместе… общение, некоторая доверительность могли бы скрасить эти дни… — Голос ее умолк, она переплела пальцы.
Беллис, замерев, смотрела на нее. Против воли она испытывала к сестре Мериопе некоторую презрительную жалость. Она могла представить себе, как видит ее монахиня: неуживчивая, резкая, костлявая. Бледная. Фиолетовые синяки под глазами, оттененные волосами и губами. Высокая и неумолимая.
«У тебя такое чувство, будто ты меня не знаешь, потому что за неделю я не сказала тебе и двадцати слов и не смотрю на тебя, пока ты не заговоришь, а заговоришь — начинаю сверлить взглядом». Она вздохнула. Мериопу искалечило ее призвание. Беллис легко представляла, как та записывает в своем дневнике: «Мисс Хладовин неразговорчива, но я знаю, что со временем полюблю ее, как сестру». «Нет уж, — подумала Беллис, — не буду с тобой связываться. Я не стану твоим попугаем. Я не собираюсь стать искуплением той безвкусной трагедии, что привела тебя сюда».
Беллис вперилась в сестру Мериопу взглядом, но не произнесла ни слова.
Представившись Беллис несколькими днями ранее, Мериопа сказала ей, что направляется в колонии, надеясь основать там церковь и распространять веру во славу Дариоха и Джаббера. При этом она чуть шмыгнула носом и воровато стрельнула глазами, отчего ее слова прозвучали по-идиотски неубедительно. Беллис не знала, почему Мериопу отправили в Нова-Эспериум, — вероятно, причиной стали несчастье или позор, нарушение какого-нибудь дурацкого монашеского обета.
Она оценивающе взглянула на талию Мериопы — не скрывают ли мешковатые одеяния растущего животика. Это было бы самым правдоподобным объяснением. Дочерям Дариоха вменялся в обязанность отказ от чувственных наслаждений.
«Не стану я заменять тебе исповедника, — подумала Беллис. — У меня с этим треклятым изгнанием своих проблем по горло».
— Сестра, — сказала она, — боюсь, что вы оторвали меня от работы. К сожалению, у меня нет времени на обмен любезностями. Может быть, в другой раз.
Она была недовольна собой за эту маленькую уступку, которая, впрочем, осталась без последствий. Мериопа была обескуражена.
— Вас хочет видеть капитан, — сказала монахиня сдавленным и расстроенным голосом. — В своей каюте в шесть часов. — Она вышла, как побитая собака.
Беллис вздохнула и тихонько выругалась. Она достала еще одну сигариллу и выкурила ее в один присест, изо всех сил морща при этом лоб, а потом снова достала письмо.
«Я просто рехнусь, — быстро написала она, — если эта треклятая монахиня не прекратит подлизываться и не оставит меня в покое. Да помогут мне боги. Да сгноят боги этот треклятый корабль».
Когда Беллис отправилась к капитану, было уже темно. Каюта служила ему и кабинетом — маленькая, изысканно отделанная темным деревом и медью. На стенах висели картины и гравюры, но Беллис, взглянув на них, поняла, что они раньше не принадлежали капитану и достались ему вместе с кораблем.
Капитан Мизович показал ей на стул.
— Мисс Хладовин, — сказал он, когда она села. — Надеюсь, ваша каюта вполне приемлема. Еда? Команда? Хорошо, прекрасно. — Он скользнул взглядом по бумагам на столе. — Я хотел обсудить с вами пару вопросов, — сказал он и откинулся к спинке стула.
Беллис ждала, глядя на него, — красивый мужчина лет пятидесяти с небольшим, суровое лицо. Мундир на нем был чистый, отутюженный, что отличало далеко не всех капитанов. Беллис не знала, как будет лучше — спокойно смотреть ему в глаза или застенчиво отвести взор.
— Мисс Хладовин, мы не обсуждали в подробностях ваши обязанности, — тихо сказал он. — Я, конечно же, буду обходиться с вами учтиво, как и подобает при обращении с дамой. Но должен вам сказать, что никогда не нанимал представительниц вашего пола, и если бы ваша биография и рекомендации не произвели впечатления на власти Эспериума, то, уверяю вас… — Он не закончил предложения. — Я не хочу, чтобы вы чувствовали себя ущемленной. Вы получили место в пассажирском отделении. Вы питаетесь в столовой для пассажиров. Но, как вам известно, вы пассажир безбилетный. Вы наемный работник. Вы приняты на службу агентами колонии Нова-Эспериум, а я на время плавания являюсь их представителем. И хотя для сестры Мериопы, доктора Тиарфлая и других это практически не имеет значения, но я… ваш наниматель. Вы, конечно же, не член экипажа, — продолжил он. — Я не буду отдавать вам приказаний, как отдаю им. Если вас так больше устроит, я буду только просить вас об услугах. Но я настаиваю на том, чтобы эти просьбы исполнялись как приказы.
Они изучали друг друга.
— Я не думаю, что мои требования обременительны, — сказал Мизович, смягчая тон. — Большая часть команды из Нью-Кробюзона или Зерновой спирали, а есть и такие, кто не очень хорошо владеет рагамолем. Понадобитесь вы мне только в Салкрикалторе, а до него еще неделя хода, так что времени отдохнуть и познакомиться с пассажирами у вас предостаточно. Мы отплываем завтра рано утром. Не сомневаюсь, вы будете еще спать.
— Завтра? — переспросила Беллис.
Это было первое слово, произнесенное ею после того, как она перешагнула порог каюты.
Капитан пристально посмотрел на нее.
— Да. Вас что-то не устраивает?
— Но вы сначала сказали мне, что мы отплываем в пыледельник, капитан, — проговорила она ровным голосом.
— Это так, мисс Хладовин, но я изменил свое решение. Я закончил всю бумажную работу немного раньше, чем думал, а мои коллеги-офицеры готовы перевести своих подопечных сегодня ночью. Мы отходим завтра.
— Я рассчитывала вернуться в город и отправить письмо, — сказала Беллис, стараясь, чтобы голос ее звучал ровно. — Важное письмо другу в Нью-Кробюзоне.
— Об этом не может быть и речи, — отрезал капитан. — Это невозможно. Я не собираюсь больше задерживаться здесь ни на один день.
Беллис сидела неподвижно. Она не боялась этого человека, вот только повлиять на него никак не могла. Ни в малейшей мере. Она пыталась сообразить, что могло бы пробудить в нем сочувствие, смягчить его.
— Мисс Хладовин, — внезапно сказал он, и его голос, к ее удивлению, прозвучал чуть снисходительнее. — Боюсь, что изменить уже ничего нельзя. Если хотите, я могу передать ваше письмо лейтенанту тюремной службы Катаррсу, но не могу поручиться за абсолютную его надежность. У вас будет возможность отправить ваше послание в Салкрикалторе. Даже если там не окажется кораблей из Нью-Кробюзона, там есть хранилище для корреспонденции и грузов — ключи от него имеются у всех капитанов. Оставьте ваше письмо там. Его возьмет первый же корабль, идущий домой. Задержка выйдет не такая уж большая… Пусть это для вас будет уроком, мисс Хладовин, — добавил он. — В море нельзя терять время. Запомните: не ждать.
Беллис задержалась еще немного, но изменить уже ничего не могла, а потому поджала губы и удалилась.
Долгое время она стояла под холодным небом Железного залива. Звезд не было видно. Луна и две ее дочери, два ее малых спутника, проливали тусклый свет. Беллис, сжавшись от холода, поднялась по короткому трапу на приподнятый нос корабля, направляясь к бушприту.
Держась за металлические поручни, она встала на цыпочки. Она могла лишь бросить последний взгляд на берег над темным морем.
За ее спиной затихли крики и возня команды. Вдалеке Беллис различила две нечеткие точки красноватого света: фонарь на мостике корабля-тюрьмы и другой такой же среди черного прибоя.
Из «вороньего гнезда» или с какого-то невидимого поста на мачте, в сотне или больше футов над собой, Беллис услышала чье-то пение. Напев — медленный и сложный — был ничуть не похож на простенькие песни, которые она слышала в Устье Вара.
«Тебе придется подождать моего письма, — беззвучно произнесла Беллис над водным простором. — Придется тебе подождать весточки от меня. Придется тебе подождать немного, пока я не доберусь до страны креев».
Она вглядывалась в ночь, пока границы между берегом, морем и небом не стерлись совсем. И тогда, ласкаемая темнотой, она медленно пошла в сторону кормы, где низкие коридоры и узкие двери вели к ее каюте — ничтожной толике пространства, вроде изъяна в конструкции корабля.
(Позже, в самое холодное время, корабль беспокойно дернулся, и Беллис, зашевелившись на своей койке, натянула одеяло по самый подбородок, подспудно, за границей сна, отдавая себе отчет в том, что на палубу поднимается живой груз.)
Я устал быть здесь в темноте, я полон гноя.
Моя кожа натянулась из-за него, набухла, вздулась, и каждое прикосновение — мучительная боль. Я заражен. Куда бы я ни прикасался, всюду боль, а я прикасаюсь всюду, чтобы убедиться, что тело еще не онемело.
Но все же слава богам вены мои полны крови. Я трогаю мои струпья и они кровоточат я полон ею до краев. А это немного утешает если забыть боль.
Они приходят за нами, когда воздух так спокоен и черен, без единого птичьего крика. Они открывают наши двери и, слепя светом, находят нас. Мне почти стыдно видеть, как мы сдались, мы сдались с потрохами.
Я не вижу ничего за их огнями.
Мы лежим здесь, и они расталкивают нас и гонят прочь, и я обхватил себя руками и чувствую, как под ними агонизирует плоть, а они начинают выгонять нас.
Мы идем по просмоленным коридорам и машинным отделениям, и я коченею, зная, для чего все это. А ведь я еще живее, резвее некоторых, тех, кто постарше, согнувшись пополам от кашля, они блюют и боятся пошевелиться.
А потом — раз и меня заглотило, поедает холод, пожирает темнота, и, о боги, долбись оно все, мы снаружи.
Снаружи.
Я оцепенел от этого. Я оцепенел от удивления.
Сколько времени прошло.
Мы жмемся друг к другу, один человек к другому как троглодиты как близорукая придонная тварь. Они запуганы ею, особенно старики, отсутствие стен и краев и движение холода в воде и воздухе.
Я мог бы воскликнуть: боги спасите и помилуйте. Мог бы.
Чернота на черноту, но все же я вижу горы и воду и вижу облака. Я вижу тюрьмы вокруг слегка покачиваются как рыбацкие лодки. Джаббер забери нас всех, я вижу облака.
Чтоб мне пропасть я напеваю словно баюкаю ребенка. Этот непрерывный шум он по мне.
И потом они заталкивают нас как скот. Едва передвигая ноги позваниваем цепями, сочимся, пердим, бормочем в удивлении по палубе под грузом тел и кандалов к раскачивающемуся перекидному трапу. И они торопят нас, гонят по нему всех нас и каждый останавливается в середине провисшего перехода между судами, их мысли и видимы и ярки, как химическая вспышка.
Они думают не прыгнуть ли.
В воду залива.
Но канатные перила вокруг трапа высоки и колючая проволока не пускает нас, а наши бедные тела измучены и слабы, и каждый помедлив идет дальше и переходит над водой на другой корабль.
Я, в свой черед, останавливаюсь как и другие. Как им мне слишком страшно.
А потом под ногами новая палуба, вылизанная, гладкая как металл и чистая вибрирует от работы двигателей, и опять коридоры и бряцание ключей, и в конце еще одно длинное неосвещенное помещение где мы валимся с ног изнеможенные и перепутавшиеся… Медленно поднимаемся чтобы увидеть своих новых соседей. Потом мы шепотком начинаем спорить, ссориться, мы деремся, соблазняем, насилуем. Такова наша суть. Возникают новые союзы. Новые иерархии.
Я сижу какое-то время в отдалении в тени.
Я все еще переживаю то мгновение когда я вошел в ночь. Она как янтарь. Я личинка в янтаре. Она набрасывает на меня сеть и, будь я проклят, но она же превращает, делает меня красивым.
Теперь у меня новый дом. Я буду жить в этом мгновении столько сколько смогу, пока воспоминания не сгниют, и тогда я выйду. Я приду в это новое место где мы сидим.
Где-то гремят трубы как огромные молотки.
