Два дня, потом три, потом прошла целая неделя, и каждый день Беллис проводила в той маленькой комнате, при неверном освещении. Беллис казалось, что ее глаза атрофируются и теперь могут видеть только оттенки породы в помещении внутри горы, где царят полутона, бесформенные тени.

Вечером она совершала неизменную короткую пробежку по открытому воздуху (она поднимала голову, с жадностью впитывая естественный свет и цвета, пусть даже выжженные цвета неба над островом). Порой она слышала вопли местных женщин, вызывавшие ужас. Иногда она, впрочем, оставалась спокойной, но всегда держалась поближе к сопровождавшему ее охраннику — какту или струподелу.

А иногда она слышала возню и бормотание самок-анофелесов за глубокими проемами окон. Комарихи были настоящими чудовищами. Они убивали любого кровехода, высадившегося на берег, могли за один-единственный день обескровить целый корабль, а потом лежать с раздутыми животами на берегу. И тем не менее было что-то невыносимо жалкое в этих женщинах, населяющих остров-гетто.

Беллис не знала, какая цепочка событий привела к возникновению Малярийного женоцарства, она их не могла их даже вообразить. Невозможно было представить себе эти визгливые существа на других берегах, невозможно было допустить, что эти ничтожества терроризировали половину континента.

Пища армадцев была так же однообразна, как и окружающая обстановка. У Беллис язык онемел от вкуса травы и рыбы, и она флегматично жевала любые пропитанные ржавчиной дары моря, выловленные кактами в бухте, любые съедобные растения, которые они смогли добыть.

Самхерийские офицеры терпели их присутствие, но доверять не доверяли. Капитан Сенгка продолжал проклинать кактов-армадцев, сыпля ругательствами на сунглари, называя их оборотнями и предателями.

Лихорадочные ежеутренние расчеты вызывали у ученых все большее и большее волнение. Стопки бумаг с формулами росли с каждым днем. Воодушевление Круаха Аума (Беллис считала, что оно объясняется искренним любопытством), отличавшее его от остальных анофелесов, все усиливалось.

Беллис боролась и не сдавалась. Теперь она переводила, даже не делая попыток понять, что переводит, просто пропускала слова через себя, словно представляла собой некий аналитический механизм, который раскладывает, а потом воссоздает формулы. Она знала, что для людей, сгрудившихся за столом и дебатирующих с Аумом, она более или менее невидима.

Он сосредоточила свое внимание на голосах, словно они были музыкой, — размеренный, звучный голос Тинтиннабулума, возбужденный отрывистый — Фабера, мелодичные модуляции биофилософа, имя которого ей никак не давалось.

Аум был неутомим. У Беллис от усталости слегка мутилось в голове, когда она садилась за работу с Флорином Саком и другими инженерами-механиками во второй половине дня, а вот Аум — тот продолжал без видимых затруднений, легко переходя от концептуальных вопросов и философии аванка к практическим проблемам приманки, управления и поимки животного размером с остров. Когда же сумерки и всеобщая усталость вынуждали всех закончить дневные труды, Аум уходил последним.

Беллис прекрасно понимала, что исследовательские проблемы преодолеваются одна за другой. Аум довольно быстро переписал приложение заново, а потом армадцы указали ему на ошибки в расчетах, пробелы в его исследовании. Волнение ученых было ощутимо, они чуть ли не были пьяны этим чувством. Перед ними стояла проблема — проект немыслимых масштабов, и, одно за другим, все возражения, проблемы, препятствия разрешались.

Они вот-вот должны были достичь чего-то необыкновенного. От близости свершения кружилась голова.

Беллис не сдружилась с армадцами, но ей каждый день приходилось общаться с ними. «Вот, возьмите. Поешьте», — говорил кто-нибудь, давая ей тарелку с жесткой тушенкой, и отказать доброхоту в словах благодарности было бы просто немыслимой грубостью.

Время от времени по вечерам, когда армадцы садились играть в кости или петь песни, погружавшие в транс безголосых анофелесов, она ловила себя на том, что ей хочется поговорить с кем-нибудь.

Единственный, кого она знала по имени, был Флорин Сак. Тот факт, что на «Терпсихории» она была наверху, а он — внизу, она была свободной, а он — узником, исключал, как считала Беллис, всякую надежду на доверие между ними, хотя ей и казалось, что он — человек открытый. Он был одним из тех, кто предпринимал слабые попытки включить в общий разговор и ее. Беллис никогда не была так близка к армадскому обществу, как теперь. Ей было позволено слушать истории.

Большинство из них касались секретов. Беллис услышала о цепях, болтавшихся под Армадой, древних цепях, укрытых на многие десятилетия, потребовавших долгих лет работы и столько металла, что хватило бы не на один корабль. «Задолго до того, как Любовники решили, что делать с этими цепями, — сообщил один из рассказчиков, — такие попытки уже были».

Добычей рассказчиков стал и Утер Доул.

«Он происходит из земли мертвецов, — заговорщицким тоном сказал однажды кто-то из них. — Старина Доул родился больше трех тысяч лет назад. Это он стоял у истоков Волхвосстания. Он родился рабом в империи Призрачников, но ему удалось похитить этот меч — Всемогущий, освободиться и разрушить империю. Он умер. Но он — великий воин, лучший боец, которого знал мир. И он стал единственным, кто смог пробиться назад из мира теней, вернуться в мир живых».

Слушатели добродушно посмеивались. Они, конечно же, не верили, но, с другой стороны, не знали, во что верить, когда речь заходит об Утере Доуле.

Сам Доул проводил свои дни незаметно для всех. Если он и искал чьей-то компании, если он и мог кого-то назвать своим другом, то разве что Хедригалла. Аэронавт-какт и воин из числа людей нередко тихо разговаривали в углу комнаты. Они переговаривались короткими фразами, вполголоса, словно стыдясь своей дружбы.

Был еще только один человек, с кем Утер Доул был готов проводить свое время, с кем он разговаривал, — Беллис.

Она довольно быстро поняла, что, казалось бы, непреднамеренные встречи, любезности не были случайными. Доул нерешительно, обходными путями пытался завязать с нею дружбу.

Беллис не могла его понять и не пыталась предвосхитить его поступки. Она доверяла себе, полагая, что сладит с ним. И хотя чувство опасности оставалось всегда, какая-то ее часть радовалась этим встречам — официальной атмосфере и ощущению легкого флирта. Это даже и на кокетство не было похоже. Она не желала жертвовать своим достоинством в угоду жеманной двусмысленности. Но ее тянуло к нему, и она корила себя за это.

Беллис вспоминала Сайласа. Не с чувством вины или свершенного предательства — от одной только мысли об этом она презрительно поджимала губы. Но она помнила, как Сайлас привел ее в цирк гладиаторов — посмотреть на Утера Доула. «Вот это-то и встанет на нашем пути к бегству», — сказал он ей тогда, и она не могла позволить себе забыть эти слова. «Ну почему, — спрашивала она себя, — ты идешь на риск и проводишь время с Доулом?»

В глубине сумочки она ощущала вес коробки, которую вручил ей Сайлас. Она остро осознавала, что у нее еще есть дело на этом острове (дело, которое ей скоро придется осуществить). И это сталкивало ее лицом к лицу с Доулом.

Беллис понимала, почему она не пресекает этих разговоров. Редко она оказывалась в обществе человека, который умел бы держать под контролем свою реакцию на окружающий мир и ответную реакцию мира так же прочно, как она. Одним из таких людей был Утер Доул. Поэтому-то они и уважали друг друга. Просто и неулыбчиво говорить с кем-то, кто обращается с тобой так же, как ты с ним; большинство людей, столкнувшись с таким ее отношением, тут же стушевались бы, но только не он. То же самое было действительно и для другой стороны — редкий случай, доставляющий удовольствие.

Беллис хотелось бы посмотреть вместе с ним на город ночью. Постоять с ним на балконе. Пройтись по улочкам, засунув руки в карманы.

Но вместо этого они торчали в маленькой комнатке, примыкавшей к центральному залу. Они стояли у одного из узких окон, и Беллис болезненно кривилась от расцветок горной породы. Она жадно взирала на маленький клочок черного неба.

— И вы все это понимаете? — спросила Беллис.

Доул двусмысленно качнул головой.

— Достаточно, чтобы знать: они уже близки к решению, — неторопливо сказал он. — У меня совсем другая специализация. После них свои исследования начну я. Ваша работа скоро переменится. Вас попросят обучать Аума соли.

Беллис моргнула, а Доул кивнул, подтверждая свои слова.

— В самхерийском и кохнидском законодательстве есть дыра. Мы не несем никаких новых знаний на остров, но мы забираем с собой Аума.

«Конечно же», — подумала Беллис.

— Итак… — продолжал Доул, — мы возвращаемся. — Его замечательный голос звучал в нижнем регистре. — С нашей добычей. Мы собираемся осуществить неслыханный проект. После нашего отлета Армада остановилась над залежами нефти и горного молока. Они пробурили скважину и сделали запасы, достаточные для вызова аванка. Мы направимся к воронке. А потом мы используем наше топливо, нашу наживку, упряжь, которую мы соорудим, и все такое, и мы… зацепимся за аванка.

Это прозвучало до смешного нелепо. Последовала долгая пауза.

— И тогда, — очень тихо добавил Доул, — начнется наша работа.

Беллис молчала.

«Я знала, что ты играешь со мной, — холодно подумала она. — Какая еще работа?»

Ее это не удивило. Ее нисколько не ошеломило известие о том, что аванк — это только начало проекта Любовников, что за ним последует еще что-то, что за всем этим стоит еще более грандиозный план, предприятие, участвовать в котором не будет никто, и уж конечно не она.

Вот только теперь предполагалось, что как-то она все же будет участвовать.

Беллис не поняла, почему Доул сообщает ей об этом. Его мотивы были для нее тайной. Ей было известно лишь то, что ее используют. Это даже не вызвало у нее негодования: она вдруг осознала, что иного и не ожидала.

На следующее утро солнечный луч коснулся трупа одного из механиков. Его скелет был обтянут сморщенной кожей, руки обхватывали грудь, пальцы превратились в когти, спина сгорбилась, словно от старости.

В пустоте под ребрами кожа слиплась с затвердевшими, обескровленными внутренностями. Глаза сморщились, как сушеные фрукты, завялившиеся на солнце. Десны, торчащие из открытого рта, были белее зубов.

Хедригалл, окруженный лепечущими мужчинами-комарами, перевернул мертвеца (тело закачалось на искривленной спине, как деревянная лошадка) и обнаружил плоскую дыру между его ребрами, пробитую хоботком самки-анофелеса.

Армадцы совсем было расслабились. Эта смерть потрясла их.

— Вот ведь дурак глупый, — услышала Беллис причитания Флорина Сака. — Что же он там, мудила, делал? — Она видела, как Флорин отвернулся от окна. Тот не хотел видеть, как Хедригалл нагибается и с грубоватой нежностью поднимает жалкие останки, берет высушенную оболочку, как ребенка, и идет прочь из поселка, чтобы похоронить мертвеца.

Но даже это несчастье не смогло ослабить воодушевленние армадцев. Даже среди потрясения и скорби Беллис чувствовала, что среди ученых царит возбужденное ожидание. Даже те, кто был знаком с погибшим механиком, искренне печалился, наряду с этим чувством испытывали и нечто совершенно другое.

— Посмотрите-ка на это! — прошипел Теобал, пират и теоретик-океанолог. Он потряс многостраничным документом — сшитой с одной стороны пачкой бумаг. — У нас есть все, что нам надо! Все расчеты по математике, магии и биологии.

Беллис посмотрела на бумаги со смутным удивлением. «И все это прошло через меня», — подумала она.

Когда появился Аум, Беллис перевела их слова: «Нам необходима ваша помощь. Хотите покинуть этот остров, выучить наш язык и помочь нам вызвать аванка? Хотите уехать отсюда с нами?»

И хотя понять выражение лица-сфинктера было невозможно, Беллис не сомневалась: в глазах Аума читались страх и радость.

Он, конечно же, согласился.

Эта новость быстро разошлась по поселку, и множество анофелесов-мужчин собралось полопотать с Аумом, пошипеть ему о своих чувствах. Что они испытывают? — спрашивала себя Беллис. Радость? Зависть? Скорбь?

Ей показалось, что некоторые из них жадно смотрят на армадцев, готовых к отъезду. Стена, разъединяющая их с миром, не так уж высока, и ее можно преодолеть, как собирается сделать Аум.

— Мы отправляемся через два дня, — сказала Любовница, и кровь так быстро отхлынула от сердца Беллис, что она почувствовала боль.

Она совсем забыла о своей миссии. Будущее Нью-Кробюзона зависело от нее. Она почувствовала, как уныние овладевает ею, ложится на нее тяжким грузом. «Нет, — тут же подумала она, — я не допущу этого, еще не поздно».

Членов экспедиции сообщение о скором отъезде обрадовало — больше не будет душного воздуха и ненасытных самок. Но Беллис отчаянно хотелось, чтобы у нее оставалось в запасе больше времени. Она снова вспомнила иссохшее тело, но быстро прогнала это воспоминание. Она боялась отчаяния.

В ту ночь, когда струподелы и какты провожали своих уязвимых товарищей к их постелям, Беллис сидела в одиночестве, массируя руку, глубоко дыша и пытаясь изо всех сил составить какой-нибудь план, найти способ попасть на корабль из Дрир-Самхера. Она даже рассматривала вариант бегства — отдаться на милость капитана Сенгка и остаться на его корабле. Или спрятаться там незаметно от команды. Все, что угодно, лишь бы снова увидеть Нью-Кробюзон. Но она знала, что это невозможно. Как только ее отсутствие обнаружится, Любовница прикажет обыскать корабли, и самхерийцы не смогут ей отказать. И тогда Беллис поймают и ее посылка не попадет к адресату, а Ныо-Кробюзону будет грозить страшная опасность.

И кроме того, осторожно напоминала она себе, до самхерийского корабля все равно никак не добраться.

Из соседней комнаты до Беллис донесся слабый звук, и она подошла к закрытой двери.

Это был голос Любовницы. Слов Беллис не могла разобрать, но уверенный, жесткий голос узнала безошибочно. Впечатление создавалось такое, будто Любовница тихонько что-то напевает, как мать — ребенку. Вполголоса и с очень сильным чувством. В этих звуках было нечто такое, отчего Беллис вздрогнула и закрыла глаза. От этой концентрации чувств у нее все поплыло перед глазами.

Беллис прислонилась к стене и слушала проявление эмоций, которых не разделяла. Она не могла понять, отражают они любовь или некую опустошающую разновидность одержимости. Но она все ждала, устремив взгляд на дверь, паразитируя, как комарихи, но только на чужом чувстве, в которое она погрузилась.

Прошло несколько минут, звуки смолкли, Беллис отошла от двери, и тут появилась Любовница. Ее тяжелые черты были спокойны. Она увидела, что Беллис смотрит на нее и встретилась с ней взглядом, в котором не было ни смущения, ни вызова. Кровь, как патока, сочилась из новой раны на лице Любовницы — длинный надрез шел от правого уголка рта через подбородок к ямке на шее.

Кровотечение почти прекратилось, и только несколько густых капель, похожих на капли пота, стекали по коже, оставляя на ней красный след.

Несколько секунд женщины смотрели друг на друга. У Беллис возникло такое чувство, будто они представители разных рас, которым никогда не понять друг друга. От этого ощущения пропасти между ними у нее закружилась голова.