ВОСПОМИНАНИЕ ДВАДЦАТОЕ. Пульс, пульс, пульс!
Утром, как это ни странно, я проснулся в своей постели. Дома уже никого не было. Очевидно, отец перенёс меня, сонного, на постель. Позавтракав, я тоже не пошёл ни на какие тренировки. Сначала я расхаживал бездумно по комнате, декламируя вслух: "Дремоту свою не спеша превозмочь и своему безмятежному телу отдать приказанье сурово и смело: "Доброе утро! Пора бы вставать!" И после в постели остаться лежать".
И с этими словами на губах я вышел из дому на улицу. Очутившись на улице, я бесцельно постоял на трамвайной остановке и почему-то сел в трамвай и поехал туда, куда поехал трамвай, до самой его конечной остановки, которая называется Михалково. Потом я купался, загорал, ходил в кино, просто гулял и просто ничего не делал.
Кажется, на четвёртый или на пятый день я встретил Таню Тополеву. Она подошла ко мне и сказала:
— Я тебе тогда позабыла оставить твои воспоминания, — и протянула мне мою зашифрованную тетрадку.
Я взял свой дневник и сунул его в карман куртки.
— А как всё-таки к тебе попали мои воспоминания? — Я никак не мог понять этого.
— А мне тётя Паша их передала. Она сказала: "Я живу на первом этаже, а тут, видно, очень важные документы… Ты ведь живёшь на двенадцатом этаже, у тебя они лучше сохранятся".
После этих слов мы ещё долго стояли молча, потом Таня посмотрела на небо и сказала:
— Птицы улетают…
Потом она помолчала и добавила:
— Оказывается, они в полёте ориентируются по Солнцу, звёздам и по силовым линиям магнитного поля Земли. — Затем она помолчала и добавила: — А мне кажется, что это не обязательно всем знать, как и по чему ориентируются птицы, улетая на юг. Кто изучает полёты птиц, тот пусть это и знает…
Я промолчал.
— А ты эти дни не тренировался?
Я промолчал.
— Ну и правильно, — сказала Таня. — Самые великие космонавты и то ведь не всё время тренируются…
Я промолчал.
Таня тоже замолчала. Так мы стояли молча очень долго. Затем я её спросил:
— А стихи — это ты сама написала?
— Какие сама, — ответила Таня, — какие у папы взяла. У меня папа поэт. У него есть друг, он артист, ты его, наверное, видел по телевизору. Так вот они с папой хотели какую-то пьесу написать, но она у них не получилась, а стихи остались. Остались и, как видишь, пригодились.
— Как вижу, — согласился я.
Затем Таня кивнула мне головой и пошла по аллее. И я почему-то пошёл за ней.
Мы долго бродили с Таней Тополевой по парку культуры и отдыха. Я всё не решался, а потом сказал:
— Ты знаешь, а я всё-таки написал стихотворение про сердце. Хочешь… я прочитаю тебе вслух?
Таня обрадовалась.
И я начал читать:
Человек о сердце много
Написал стихов, баллад.
И в них сердце сквозь тревогу
Смело бьётся, как солдат.
Не стучит, а бьётся.
Сердце бьётся, как солдат.
Огарёв дружил и Герцен,
Дружбе не было преград.
Их сердца в едином сердце
Бились вместе, как солдат.
Потому, что сердце
Не стучит оно, а бьётся.
Сердце бьётся, как солдат.
Если сделал людям плохо,
Сердца нету, говорят.
С самых первых в жизни вздохов
Сердце бьётся, как солдат.
Не стучит, а бьётся.
Сердце бьётся, как солдат.
Как мотор, не заведётся,
Не стучит, как агрегат,
Человека сердце бьётся,
Сердце бьётся, как солдат.
Не стучит, а бьётся.
Сердце бьётся, как солдат.
Сердце кровью обольётся,
Не уйдёт в борьбе назад,
Потому что оно бьётся.
Сердце бьётся, как солдат.
Не стучит.
Не стучит, а бьётся.
Сердце бьётся, как солдат.
Когда я кончил читать стихотворение, со мной произошло что-то неладное: во рту у меня стало сухо, я побледнел, а по рукам и по ногам побежали мурашки. Чтобы не упасть, я даже схватился за штакетник забора.
— Что с тобой? — спросила испуганно Таня Тополева.
— Не знаю, — сказал я.
Таня схватила меня за руку, подержала в своей руке и тихо произнесла:
— У тебя учащённый пульс! — Посчитала и сказала: — Сто ударов в минуту. Забился! — сказала она. — Наконец-то! Наконец-то у тебя забился пульс!
Я прислушался к учащённому биению своего сердца, к своим внутренним биологическим часам и сказал:
— Прошло… сколько прошло дней?
— Прошло дней пять, — уточнила Таня Тополева.
— Ой-ой-ой! — сказал я.
— У тебя на лице написано, что потерял много времени? — спросила Таня Тополева.
— Нет, — сказала я. — Сколько я нашёл времени, должно быть написано у меня на лице! Даже лицо перестало мне подчиняться.
— Я тебя очень прошу, — сказала Таня, — найди ещё дня два-три времени, и…
— И что?
— И начнёшь тренироваться! Договорились?
— Договорились! — сказал я, глядя в небо, глядя туда, в том направлении, где когда-то и кем-то будет выполнено самое трудное задание во всей Вселенной!
Глядя на звёзды, на дневные звёзды, которых как будто бы и не было в небе, но которые на самом деле были…
— Между прочим, — сказал я, — ты написала в своём стихотворении, что… — Я тихо произнёс: — "…Видно, парень влюблённый мечтает о глазах голубых на Земле…"
— "Под гитару он их вспоминает, — подхватила тихо Таня, — на далёкой звезде, на Збюне…"
— Но такой же звезды нет, — сказал я, — я знаю все звёзды в небе. Звезды Збюны там нет.
— Нет, — согласилась Таня, — нет, но будет… потому что это твоя звезда… Ведь она знаешь как расшифровывается?… — И после этого Таня замолчала.
Я не знаю, сколько бы она молчала, если бы я её не спросил:
— А как же расшифровывается звезда! Збюна?
— Звезда… Баранкина… Юрия… — сказала тихо Таня и добавила: — Новая!.. Сверхновая!.. — Танины губы продолжали шептать беззвучно слова, но эти слова я уже знал наизусть. Она шептала их тихо, так тихо, как будто бы она, Таня Тополева была вместе со мной, с Юрием Баранкиным, на той далёкой звезде…
И мы видим поля в дымке синей,
Мы скучаем по мягкой траве,
И гитара поет о России
На далёкой звезде, на Збюне…
