– Куда ты собралась? – спрашивает Марин два дня спустя. Нелла, уже в пальто и капоре, надевает ботинки.

– На свидание с мужем.

– Тебе не стоит ходить в «Расфуйс».

– Вы меня не пустите?

Корнелия, стоя посреди холла, опасливо поглядывает в темные углы, словно ожидая, что оттуда вот-вот повыскакивают какие-нибудь гоблины, а то и сам Люцифер. Нелла поднимает воротник пальто. Она старается ступать твердо, но пол уходит у нее из-под ног, и ей кажется, что она проваливается в трясину и болота, на которых когда-то строился город.

Неожиданно раздается стук в дверь.

– Не открывай, – приказывает Марин. Нелла выглядывает в окно. На крыльце стоит мужчина, а рядом с ним здоровенная клеть. – Это для меня, – говорит Марин с округлившимися глазами и, поколебавшись, обращается к Корнелии: – Мы уйдем наверх, и тогда ты откроешь.

Она тяжело взбирается по лестнице, и Нелла неохотно следует за ней. Стоя бок о бок на верхней площадке, они наблюдают за тем, как Корнелия впускает посыльного, расплачивается и закрывает за ним дверь. Нелла сбегает вниз и устремляется к деревянной клети, пахнущей опилками. Она пытается приподнять крышку и заглянуть внутрь.

– Это мне, – опережает ее Марин, доковыляв до подножия лестницы. – Я сама!

Она сдвигает крышку, боковины падают на пол, и Дхана принимается с лаем скакать вокруг. Три пары глаз вперились в детскую колыбель-качалку, сделанную из дуба и инкрустированную розочками, маргаритками, жимолостью и васильками. А еще у нее есть верх с бархатной подкладкой и кружевами. Красота невозможная, вот только Нелле она кое-что напоминает.

– Ах, – с восторгом выдыхает Марин. – Именно то, что я и хотела.

– Это же точная копия! – восклицает Нелла. Она ощущает себя обворованной, преданной.

– Ты о чем?

– Вы подглядывали, я видела. В моем кукольном доме стоит точно такая же…

– У меня есть собственное воображение и без твоих цацек, – Марин, отвернувшись, поглаживает пальцами белые кружавчики.

Возмущенная, выведенная из терпения, Нелла устремляется к выходу. Обернувшись напоследок, она видит, как Марин раскачивает отнюдь не игрушечную колыбель, от удовольствия что-то мурлыча себе под нос.

Нелла долго идет за охранником по тюремному коридору, потом сворачивают за угол. Она слышит, как заключенные трут серный колчедан в порошок, используемый в красителях для хлопка, льна и шелка. Сухой звук трения сопровождается покашливанием и бесплодными жалобами. Тюрьма оказалась больше, чем она думала, и продолжает расширяться за пределы разумения. В голове не укладывается – камера за камерой, кирпичный выступ за кирпичным выступом. По мере удаления от терок выкрики, и стоны, и сотрясание металлических решеток нарастают. Там находятся умалишенные, на которых родня махнула рукой, а содержатся они на скромные пожертвования. Корнелия ее предупредила, чтобы она не поддавалась на их призывы. А они, как нарочно, еще сильнее входят в раж, словно слыша ее приближение. Она поднимает голову выше, чтобы они не учуяли ее растущий страх, и пытается как-то отвлечься от этой какофонии.

Они идут вдоль стены замкнутого двора, посередине которого она видит сооружения из деревянных плашек, соединенных болтами. А рядом механизм с торчащими шипами. Вот так заключенных наставляют на путь истинный.

– Мы пришли, – говорит охранник, открывая дверь в камеру. Он явно не торопится уходить, но, поймав на себе выразительный взгляд, отступает и запирает дверь на ключ со словами: – Я скоро вернусь.

Она протягивает ему гульден сквозь решетку.

– Не торопитесь.

Он кладет гульден в карман.

– Ладно. Но вы тут особенно-то не расслабляйтесь.

Отзвучали удаляющиеся шаги. До ее слуха доносятся крики чаек и громыхание тележки по булыжной мостовой. Расслабишься тут, пожалуй.

Йохан стоит в полутьме, опираясь на столик. Здесь нет ни табуретки, ни стула, поэтому она прислонилась спиной к двери. Он в задумчивости разглядывает собственные ступни. От него и сейчас исходит сила. Как странно, думает она, даже здесь, лишенный всех прав, голодный, всего лишившийся, он продолжает сохранять власть над ней. В камере сыро, стены покрыты мхом – этакая карта с зелеными островками без координат.

– Подкупаешь охрану?

– Лучше иметь их в качестве друзей.

Ее голос поглощается толстыми стенами, сложенными из камня.

Йохан поднимает глаза.

– Я как будто слышу Марин. – Глаза у него распухшие, вокруг синяки цвета увядших тюльпанов. Но взгляд по-прежнему ясен и цепок. Волосы, еще более неопрятные, похожи на выцветшие морские водоросли. Щетина, длиннее обычного, серебрится на подбородке. Одежда грязная. Руки, которыми он держится за столик, дрожат.

До исчезновения Джека и ухода Отто их беседы давались ей легко, без лишних усилий, слова вылетали изо рта, как монетки из перевернутого кошелька. И где сейчас его непринужденность, его желание поделиться с ней своими знаниями?

– Они отказали мне в Библии, – говорит он. – Вообще никаких книг.

– Йохан… – она присаживается на соломенный тюфяк.

– Зачем ты пришла? – спрашивает он, встречаясь с ее удивленным взглядом. – Я не в лучшей форме, Петронелла.

Она оглядывается вокруг себя.

– У вас есть хотя бы кровать. И еду приносят.

– Еду? – переспрашивает он, сопровождая это невеселым смехом.

Она вынимает три ломтика копченой ветчины, завернутой в бумагу, полбулки с налипшей собачьей шерстью и два сладких пончика. Подходит к нему, держа все это на вытянутых руках. Йохан молча принимает подношение.

– Зачем ты это принесла? – спрашивает он после долгой паузы, кладя еду на столик. Глядя на мужа, она задает себе тот же вопрос. – Если бы они обнаружили, у тебя были бы неприятности.

– Просто так, – отвечает она, отходя в угол. – Это была идея Корнелии.

– Что ж, спасибо.

– Йохан, – начинает она, опустив глаза в пол. – Мы пытаемся разузнать, как поступают…

– …с такими, как я, – заканчивает он за нее.

Затяжная пауза. Они никогда не обсуждали эту тему. Они вообще мало разговаривали с тех пор, как он подарил ей цветы – жест молчаливого извинения за ее разрушенный мир.

– Что они говорят? – прерывает она молчание.

Он, вздохнув, показывает на заплывшие глаза.

– Они разговаривают в основном вот так.

Его вымученный юмор и невольное отчаяние повергают ее в еще большее уныние.

– Пакгаузы на Восточных островах, – он спешит покончить с этой темой. – Я часто ночевал там, вернувшись из поездки, чтобы не возвращаться домой слишком поздно. И кто-то разболтал…

– Джек, – уточняет она, испытывая странное волнение, оттого что произносит это имя при муже. – Это он разболтал?

И снова молчание. Зашуршала солома – это новорожденные слепые мышки привычно тычутся друг в дружку. Йохан не в силах встретиться с ней взглядом, произнесенное вслух имя словно разрывает его внутренности, погружает в страшные сомнения, напоминает о его беспечности и страсти. Что ему было нужно от Джека – любви? А остались только горечь от предательства, да печальное осознание, что все было замешено на деньгах, да непомерные амбиции, о которые разбились все надежды.

– У вас большие связи, – меняет тему Нелла. – Вы богаты. Что может вам сделать какой-то судья?

Он долго молчит, глядя в пол. Потом вскидывает руки-спички, словно признавая свое поражение.

– Еще как может. Речь идет о crimen nefandum, – говорит он. – Связь между двумя мужчинами. Перед таким обвинением ты бессилен. Одна надежда на Бога. – Руки падают, как плети, он отворачивается, тихо фыркает. – Промолчать – значит признать свою вину. Надо как-то действовать… но есть еще один свидетель.

– Кто же это?

Йохан вздыхает.

– Сие мне неизвестно. Джек знал, что у Ганса Меерманса есть причины меня недолюбливать и что он хочет убрать меня с дороги. Он в курсе моей личной жизни и мечтает со мной поквитаться.

– Но не убить же, Йохан. Все это дела минувших дней. А мстить из-за какого-то сахара…

Йохан по-прежнему глядит в пол.

– Люди способны на всё. Я… мы… сделали его несчастным, Нелла, и не один раз. Вот он на меня и окрысился. А его жена и вовсе никогда меня не любила. И Марин они терпеть не могут.

Нелла тщательно подбирает слова:

– Но Джек иностранец, посторонний. Его никто не послушает. А вы купец Ост-Индской компании.

Он бросает на нее быстрый взгляд.

– Скорее это я для них посторонний.

В его голосе слышится вызов, чувство гордости. А она вдруг вспоминает пиршество в гильдии серебряных дел мастеров, как Йохан в углу разговаривал с купцами, а они отворачивались в сторону. Его поджатые губы, насмешливый взгляд и деланый смех означали: ну да, вы меня терпите, потому что я богат. Они уже тогда все про него знали? Считали, что в их рядах завелся предатель похуже любого англичанина?

– Марин опоздала со своим планом вас женить, – говорит Нелла.

Он улыбается.

– Бедная Марин. Я ведь своими руками топил людей в море. Чтобы все видели. Завязывал их живыми в мешках. – Он закрыл глаза, а Нелла представила себе трепыхающиеся тела и своего мужа, стоящего на корме и наблюдающего за тем, как они идут ко дну. – Значит, на то Божья воля.

– На что?

– Он решил, что пришло время заплатить за мои грехи.

– Прежде вы не говорили о Боге.

Он снова бросает на нее быстрый взгляд.

– Бог пощадил Отто, но забирает меня.

– Или Джека.

У него приподнимается одна бровь.

– Когда мы только познакомились, – говорит Нелла, – вас не интересовали ни Господь, ни Библия, ни грех, ни чувство вины или стыда.

– Почем ты знаешь?

– Вы не ходили в церковь, вы морщились от домашних молитв сестры, вы роскошествовали в вещах и в еде, вы не отказывали себе в удовольствиях. Вы были сам себе бог и исповедник. Вы творили свою судьбу, не позволяя Богу вмешиваться в нее.

В ее словах слышится отчаяние. Но с Йоханом всегда было ощущение недосказанности, намек на что-то, ей пока неведомое. Поделки и записки от миниатюристки вызывали у нее вопросы, порой пугающие, а порой дающие необыкновенную свободу. Ей как бы говорили: будь хозяйкой своей судьбы… но разве эту судьбу не контролировала миниатюристка?

Между тем Йохан пожимает плечами и, отвечая на ее слова, улыбается:

– И куда это меня завело?

– Но разве вы не были свободны? Вы плавали по морям, независимо от бургомистров, судьи и всего такого.

– Это две стороны одной медали. Сорок лет жизни бок о бок с Марин ставят под вопрос саму идею свободы. – Он прижимает ладонь к груди. – Все равно что сорок лет в этой камере. В сравнении с давлением, которое оказывала на меня сестра, твое давление – настоящий подарок. – Он улыбнулся. – Марин есть Марин. Она тайно носит меха и прячет в комнате географические карты. А может, и не только карты.

У Неллы подпрыгивает сердечко.

– Вы о чем? – Ответа она не получает. – Йохан, но почему Господь так поступил именно сейчас?

Он отделывается коротким вздохом:

– Ох, Нелла.

– Почему Джек так поступил? И зачем Меерманс ему помогает?

Она ждет от него честных ответов, ждет, что он поговорит с ней как с равной, но ей достается лишь ставший привычным холодный «совиный» взгляд. Он уверен, что она ничего не знает, это же хорошо видно по двум серым блюдцам, поблескивающим в тюремных сумерках.

– Жизнь – это правда, усиленная ложью. – Он берет ее за руку. – Не успеешь сообразить, как ложь уже превратилась в правду. Или наоборот?

Она молчит.

– В любом случае я рад, что ты пришла.

Ей приятно это слышать, вот только в его словах маловато тепла. Она уже не испытывает такого давления, но душа ее не утешилась. Он все еще держит ее руку в своей, и их переплетенные пальцы создают обманчивый образ супругов. Ну, пусть хоть так, если уж нельзя быть любимой. Ее старая игра: подыскивание замены чему-то настоящему. Она высвобождает руку и нащупывает сухую солому. Подобрав юбки, садится на тюфяк. Оба ощущают, как все далеко зашло. Он усаживается рядом.

– Если я не признаюсь, через несколько недель будет суд, – говорит он. – В любом случае, Нелла, живым я отсюда не выйду. Я сделаю распоряжения относительно тебя, а также Марин и Корнелии. И Отто, если он вдруг вернется. – Он заговорил сухо, по-деловому, как нотариус, оглашающий завещание. – Мировым судьей дело не ограничится. Будет назначено малое жюри присяжных. Амстердамцы забросают меня камнями.

– Но почему?

– Потому что это я. Слишком серьезные обвинения. Чем скандальнее дело, тем больше резонанс. Но все это быстро закончится.

– Йохан…

– Суровые обвинения обычно заканчиваются смертью, – он успевает сделать акцент на последнем слове, – а мировой судья предпочитает умыть руки. Чем больше людей участвуют в ритуале, тем праведнее он выглядит.

– Я поговорю с Джеком, – обещает она. – Я заплачу ему, чтобы он молчал.

– Нелла, деньги нам уже не помогут. – Он прокашливается. – Здесь есть человек по кличке Кровавый Пастух. – Йохан сжимает ее руку. – По профессии священник, по природе монстр.

Последнее слово повисает в сыром воздухе – огромное, непобедимое. Свободной рукой она трогает замерзшее лицо: «Как он сумел выжить тут целых два дня? Я бы и часа не выдержала».

– Мимо меня проносили его жертв, – продолжает Йохан. – С вывернутыми костями – назад уже не вправишь, с болтающимися, как у куклы, руками и ногами. Это те, кто не умер на дыбе. Они станут выкручивать мне конечности, чтобы я во всем признался. И я признаюсь, Нелла. На этом все закончится.

– Вы не признаетесь. Вы сильный.

Он зажимает себе рот, она его обнимает, и Йохан зарывается ей в плечо так, что она чувствует костяк носа, и острые скулы, и выпуклость лба. От его грязных, сальных волос разит пóтом, и ей хочется его вымыть, чтобы он пах лавандой.

– Йохан, – шепчет она. – Йохан. У вас ведь есть жена. Разве этого не достаточно?

– Нет, – бормочет он ей в плечо. – Этого недостаточно.

Одна мышь шлепается на пол.

– Как жаль, что меня оказалось не достаточно.

Йохан, отстранившись, смотрит ей в глаза.

– Не тебя, нет. Ты… ты…

Йохан отваливается к каменной стене, и из-за призрачного света из высокого оконца в его лице проскальзывает что-то дьявольское.

– Ты чудесная. – Помолчав, он добавляет: – Двадцать лет, что ты хочешь.

– Но мне только девятнадцать.

– Я о Джеке. Ты спросила, почему он это сделал. Праведный гнев. Ему кажется, что он заслуживал большего. Он решил наказать меня за то, что его не приняли в круг избранных. Забавно, ведь я сам не принадлежу к этому кругу. Я был обязан вас защитить – тебя, Марин, Корнелию, Отто. И вот к чему это привело.

Нелла не согласна с этим утверждением. Это Марин всячески пыталась его защитить. Тридцатидвухлетняя Марин, не принадлежащая ни к каким кругам, но вот уж кого душит гнев… Йохан вскидывает руки и тем самым обрывает ее мысли.

– Джек требовал от меня больше, чем я мог ему дать, – он все-таки нашел хоть какое-то оправдание поступку своего юного любовника.

В камере сделалось еще темнее, скоро вернется тюремщик. Так долго она не была наедине со своим мужем за четыре месяца их брака. Нелла вспомнила ужасное объяснение на пороге его кабинета после возвращения из гильдии, когда она призналась, что в нем есть что-то загадочное. А ведь и правда есть. В его знаниях, в холодном признании положения дел, в желании оставаться самим собой. Он протянул ладонь к горящей свече. Его пергаментная кожа почти прекрасна, как и слабые, словно точеные, костлявые пальцы. Как же ей хочется, чтобы он жил, чтобы эти кости снова обросли мясом.

А еще ей хочется рассказать ему о миниатюристке, о том, что ответы – по поводу преображения и судьбы, выбора и близости смерти, приносящей облегчение, – следует искать на Калверстраат и в кукольном доме. Вряд ли Йохан испугается, узнав про художественные поделки и сопроводительные записочки, предсказывающие потери и осложнения, заряженные удивительной магией. Его, творца собственной судьбы, наверняка эта тема увлечет.

– Джек не говорил тебе, чьи заказы он выполняет? – спрашивает Нелла.

– Разных людей. В том числе мои.

– А про Калверстраат он что-нибудь рассказывал?

Йохан надкусывает сладкий пончик и зажигает свечу на столике.

– Как там Корнелия? – спрашивает он. – Я ей солгал, что скоро вернусь.

– Вы вообще любите прибегать ко лжи, – она многозначительно посмотрела на мужа, но тот сразу же отвернулся. – А Бог видит правду.

– Как и бургомистр, – парирует он.

– Она ждет вашего возвращения.

Это вызывает у него смех.

– Не моего, а кого-то другого.

Теперь уже она опускает глаза, почувствовав на себе пронизывающий взгляд.

– Иногда мне кажется, что я уже умер.

– Нет, – успокаивает она его. – Я же с вами разговариваю.

– Ты уверена? Почем ты знаешь?

– Йохан, прекратите. Я знаю, что вы живой.

Он пожимает плечами.

– Странный мир, где люди убеждают друг друга, что они живы, что это пончик, а это кирпич, а это мышь. Объясняют, радость это или печаль. – Он со вздохом трет лицо. – Это произошло после ухода Отто. Насколько я мог судить, я превратился в труп. Нелла?

– Да?

Он простирает худющие руки, точно сломанные крылья ветряной мельницы, а потом опускает одну, невесомую, как лист, на ее плечо.

– Эта клетка станет компасом моей новой жизни, – говорит он. – За кирпичной кладкой откроются другие горизонты, вот увидишь.

Нелла уходит. Желание рассказать о миниатюристке пропало, подавленное грандиозностью предстоящего ему испытания. Она больше не в силах выносить эту поросшую мхом клетушку с новорожденными мышами, с воплями в соседних камерах, похожими на птичьи крики, – можно подумать, что Йохан заперт в вольере, огромный филин среди ворон. Она кое-как выбирается к солнцу и только тут дает волю слезам, приткнувшись к тюремной стене.