Ночью она просыпается от непонятного холода, который волной поднимается от ступней к животу, потом к груди и так до самого горла. Она рывком садится на кровати. Эта блондинка, она где-то рядом! Нелла ждет в темноте, сердце рвется из грудной клетки. Но вот сквозь просвет между штор пробился первый луч, да такой мощный – как в тот вечер, когда она шла вместе с Отто по Калверстраат. Он мигом высветил кукольный дом, и узорчатая обшивка из свинца и олова кажется жидкой ртутью, растекшейся по дереву. Озарились все девять комнат вместе с их обитателями: ею самой, Марин, Корнелией, Меермансом, Джеком и Йоханом – они засияли, точно белые шляпки грибов в ночи. Засеребрились предметы обстановки, собачка похожа на чудо из драгоценного металла, брачную чашу в виде наперстка словно только что выковал кузнец, колыбелька в паутинке кружавчиков заиграла боками из расплавленного золота.

Глядя на все это, как зачарованная, она выскальзывает из постели и подходит ближе, испытывая такое же возбуждение и уверенность, как тогда на Калверстраат. Вот только рядом нет Отто, который потащил бы ее прочь. Она раздвигает шторы, ожидая увидеть за ними ту самую блондинку, готовую ей помочь, указать путь.

Дорожка вдоль канала безлюдна, а покрывший его лед тянется меж стоящих галеонов белой шелковой лентой. И над всем этим стоит луна, огромный золотой диск. Нелла радостно распахивает окно. Кажется, до луны рукой подать, не иначе как Господь опустил ее до земли, чтобы человек мог подержать в руках. Вот оно, чудо, говорит она себе, чувствуя, что золотой диск принадлежит ей.

Вдруг доносятся странные захлебывающиеся звуки. Нелла опускает взгляд на тротуар. Но там никого нет. Ни пьянчужки, воющего на луну, ни рыдающей брошенной девушки, ни скулящей собаки.

Развернувшись, она видит распахнутую дверь. В том, что она ее закрыла, перед тем как лечь спать, нет никаких сомнений. Луч света, ударившись об угол кукольного дома, упал на пол и протянулся до открытой двери.

Нелла идет по темному коридору на шум, пока не обнаруживает полоску света под дверью золовки. Вот кто так странно дышит и тихо всхлипывает. Сквозь щель проникает некий запах. Нет, не лаванды и не сандала, какой-то мерзкий ладан, заставляющий Неллу задержать дыхание. Она пытается заглянуть в замочную скважину, но в нее с обратной стороны вставлен ключ.

– Марин? – окликает она.

Вместо ответа продолжаются всхлипы.

Нелла толкает дверь. Ее встречает чудовищный запах – каких-то кореньев и горьких листьев. Марин сидит на кровати, уставившись в чашку с зеленым варевом у нее на коленях, цветом напоминающим воду в канале. Можно подумать, что в комнату перенесли донный ил. Так пахнут болезни. Коллекция черепов разбита вдребезги. Висевшая на стене географическая карта разорвана пополам.

– Марин, что тут происходит?

Та поднимает глаза, в них написано облегчение. Как будто она хотела, чтобы ее нашли в таком состоянии. Нелла забирает чашку, и от этого запаха у нее к горлу подступает тошнота. Она поглаживает Марин – лицо, шею, грудь, пытаясь унять эту дрожь, эти слезы.

Разглядывая трясущееся тело, Нелла думает о болезни своей золовки, о ее мигренях, о новоявленном аппетите к сахару, яблочному пирогу и засахаренным орешкам. О ее постоянной усталости и задумчивости, ее теплых одежках и медленном перемещении по дому. Пожалуй, в этот улей лучше не соваться, а то покусают пчелы. Нелла думает о черных платьях на меховой подкладке, о припрятанной в спальне сахарной голове, о спрятанной в книге любовной записке, которая позже была изорвана на клочки. «Люблю тебя. Сзади, спереди: люблю тебя». «Что ты наделала?» – воскликнула Марин в сердцах.

Марин ее не останавливает. Сидит неподвижно с непроницаемым лицом, и Неллина рука скользит дальше вниз – по большой твердой груди, к животу под всеми юбками. И тут у нее вырывается непроизвольный крик.

Марин хватает ее за руку и прижимается к ней лбом.

Время остановилось. Слов нет, только ладонь на животе, и оторопь, и молчание. Огромный твердый живот таит в себе будущего ребенка.

– Марин, – тихо сказала Нелла. Или только хотела сказать?

Недовольный вторжением в его тесный мирок, плод пошевелился и лягнул ножкой. Нелла в ужасе отдергивает руку и опускается на колени. А Марин по-прежнему молчит, уставившись в невидимую точку, обессиленная, в том числе тем, что ее тайна обнаружилась.

Нелла откровенно разглядывает выпирающий живот, который уже не спрятать никакими широкими юбками.

У Марин большой срок. Это не ранняя стадия беременности, тут речь идет о скорых родах.

– Я бы все равно не выпила. – Марин ограничивается одной короткой фразой.

Нелла ждет каких-то важных слов от Марин, не решаясь самой произнести их вслух. Внятное объяснение для тех, кто пока ни о чем не догадывается. Мир перевернулся. Марин – вторая Дева Мария, и вот оно, Благовещенье в Амстердаме. От мысли о присланной миниатюристом колыбельке у Неллы мурашки бегают по коже. Она открывает рот, но слов у нее нет. Стены дома кажутся ей какой-то декорацией, разрушающейся на глазах, а за ней открывается настоящий пейзаж на фоне уходящего горизонта, без указателей, без межевых знаков, пространство без конца и края.

Все молчат: она, Марин, ребеночек в животе. Нелла пребывает в трансе, а Марин смотрит на горящую свечу из пчелиного воска, пахнущую медом. Пламя пляшет, точно эльф, и это сказочное существо словно насмешничает над ее оцепенением. Сахарная голова, нетронутая, так и лежит на полке.

– Марин…

– Никому не рассказывай.

– По крайней мере Корнелия должна знать.

– Если уже не знает. Чтобы она ничего не заподозрила, я смачивала белье кровью поросенка.

Нелла воскрешает картину: Марин обагренными руками выливает из ведра чужую кровь на исподнее, чтобы выдать за собственную менструацию. У Неллы никак не получается соединить эту женщину с педанткой, запрещавшей ей игру на лютне, французских собачек и марципаны.

Марин обхватывает голову руками.

– Лийк, – произносит она одно слово, как будто это имя содержит в себе все, что угрожает ее жизни и что она должна всячески скрывать.

– Ганс Меерманс не любит ее, Марин. Он разведется с ней и женится на вас, – убежденно говорит Нелла.

Марин уставилась на нее с выражением изумления на усталом лице.

– Откуда тебе известно про…

– Марин, я знаю, что Йохан помешал вашему браку. Я видела вас вместе. Он посылает вам подарки.

Марин помолчала.

– Тебе Корнелия рассказала? – спрашивает она.

– Да. Вы уж ее не распекайте.

Несмотря на боль в животе, Марин невольно рассмеялась.

– Ах, Петронелла. Не будет никакого брака. – Она помолчала, словно задумавшись над такой перспективой. – Это невозможно, да и несправедливо. Нет-нет. Если ребенок выживет, всем станет известно о том, что я совершила.

– Совсем необязательно. В этом доме умеют хранить секреты.

– Ты не поняла… – Марин, не договорив, набирает в легкие воздуха. – На ребенке будет печать греха… материнского, отцовского…

– Вы говорите о ребенке как о дьяволе.

Марин встречается с ней взглядом.

– Знаешь, как будет по-французски «беременность»? Enceinte.

– Ну-ну. – Нелла испытывает смутное раздражение, оттого что разговор уведен в другое русло. Марин похожа на своего брата – оба любят вставлять иностранные словечки.

– А какой у этого слова второй смысл, ты знаешь?

– Не знаю. Я не говорю ни по-французски, ни по-испански, ни…

– «Окруженный». «Огражденный». «Пойманный в ловушку».

Нелле слышатся нотки паники.

– Сколько месяцев? – спрашивает она.

Опустив глаза в пол, Марин кладет руки на свой воздушный шар и медленно выдыхает:

– Семь.

– Семь?! – Нелла с удивлением разглядывает ее пузо. – Никогда бы не догадалась. Надо же. Моя мать на моей памяти была четыре раза беременной, а тут я даже не подозревала.

У нее промелькнула мысль о мертворожденных младенцах, несостоявшихся братишках или сестренках, но она поспешила прогнать ее прочь.

– Я сумела обойтись собственными юбками, – произносит Марин. Нелла мысленно улыбается: даже в экстраординарной ситуации золовка не забывает похвастаться. – Мой стиль позволяет легко скрывать, что я растолстела. Зато теперь мне даже ходить тяжело, а нагибаться – как будто мешает глобус. – Марин качает головой, женщина-Атлант, не столько держащая Землю на своих плечах, сколько ее обхватившая, обнявшая, вместившая в себе.

– Скоро все будет видно, несмотря на все юбки и шали.

– Возможно, – соглашается Марин. – Или я превращусь в такую толстуху-обжору, как многие богачки в нашем квартале. Живое воплощение одного из смертных грехов.

Нелла пока отмалчивается, поглядывая на зеленый отвар, вроде бы обещающий некое новое начало, хотя на самом деле означающий конец для вынашиваемого ребенка, а иногда и для матери. Деревенская девушка вроде нее легко может отличить ядовитый гриб, ягоды или лист смертоносного растения. А вот Марин – городская жительница. Она много чего знает, но только не это. Хочется верить, что она не собиралась пить отвар до дна, может, просто решила испытать силу воли, проверить свои чувства. В семь месяцев уже поздно травить плод.

Взгляд Неллы падает на книжную полку и отмечает одну обложку: «Детские болезни» Стефана Бланкаарта. Удивительно, как она могла не обратить на нее внимания в последний раз, когда была здесь. Лицо Марин выражает страх, желание как-то себя защитить. Нелла сжимает ее руку.

– Я помню, как вы взяли меня за руку в день моего приезда.

Марин глядит на их переплетенные пальцы.

– Ничего подобного.

– Нет, я отчетливо помню.

– Это ты протянула мне руку, точно облагодетельствовала, – говорит Марин. – Такая уверенная в себе.

– Вот уж нет, – возражает Нелла. – Это вы выставили свою, как будто указывая мне на дверь. Это даже не было рукопожатием. Вы стиснули меня, как цыпленка, которому вот-вот свернут шею. И сказали, что кожа у меня нежная, зато косточки для семнадцатилетней очень даже крепкие.

– Не говори глупости. – Марин закрывает глаза, пытаясь разгадать собственную загадку. Она не знает, как относиться к человеку, которого до сих пор из себя изображала.

– А мне было уже восемнадцать. Вы хотели меня припугнуть.

Марин вздыхает.

– Возможно. – Она слегка пожимает Неллину руку, и слабый пульс переходит из ладони в ладонь. Вот у кого кожа стала нежной. Сочная Марин приникает к ней, и их тела переплетаются в молчаливом перемирии. Не исключено, что временном. Им предстоит нелегкая дорога. Что помогало Марин держаться? Вера в божественное вмешательство, в то, что Лийк неожиданно умрет и Меерманс сделает ей предложение? Как она объяснит появление ребенка? Может, она жила с безумной мыслью, что никто ничего не заметит до конца, а новорожденного она подкинет на ступеньки сиротского приюта?

Марин неуклюже встает и осторожно ступает между валяющимися черепами. А Нелла вспоминает, какой она была стройной. Сейчас, без верхней одежды, хорошо видна округлость живота и набухающие груди. Теперь, когда беременность перестала быть секретом, кажется, она вполне устраивает Марин, которая разглядывает лампу-птицу с женским телом, готовую взлететь. Сама она подобна большому кораблю, бросившему якорь, и ей уже отсюда никуда не двинуться.