В гостиной Марин склонилась над большим листом бумаги.

– Что это? – спрашивает ее Нелла.

– Карта Венеции работы де Барбари. – Голос Марин звучит неожиданно низко и как будто сыровато. Подняв взгляд на невестку, она видит пятилепестковые цветы барвинка, спускающиеся к ее ушам, и хочет сказать что-то по этому поводу, но в итоге воздерживается.

Нелла по-своему смакует неуверенность золовки. Теперь, когда ей известна тайна этого дома – то, что Йохан не такой, как другие мужчины, она считает себя ровней. Ее молчание только растет в цене, а явление хозяйки дома сквозь замочную скважину в обнаженном виде, по-настоящему уязвимой, лишь добавляет уверенности. Она разглядывает Марин и, хотя видит только длинные пышные юбки, черный треугольник корсажа и белый полунимб оголовья, ей доподлинно известно, что под всем этим скрывается.

– Йохан едет в Венецию, – говорит Марин. – На переговоры о меермансовском сахаре.

– Вот как. – Нелла разочарована и обрадована одновременно, ведь ей впервые сообщают хоть какие-то подробности о делах мужа.

– Пора продавать его в Амстердаме, – продолжает золовка. – Потребность в сахаре огромна. Сколько у нас кондитерских и пекарен, нуждающихся в по-настоящему хорошем товаре.

Нелла вспоминает про ее сверкающую голову сахара и вазочку с засахаренными грецкими орехами, похожими на миниатюрные мозги.

– Мне казалось, вы против того, чтобы амстердамцы ели много сахара.

– Разумеется. Моя душа, Петронелла, восстает против этого.

– Я вас понимаю.

Трудно сказать, осознает ли Марин лицемерность своей позиции.

– Сахар, которым у нас торгуют, отдает дерьмом, прошу прощения за мой голландский. – Чего только в него не добавляют… муку, мел. – И после паузы: – По крайней мере у Меерманса хороший товар.

Йохан в одиночестве садится на баржу, которая должна доставить его в док, где он уже пересядет на торговое судно. Неллу охватывает озноб, когда он в прощальном жесте поднимает руку, и она зеркально повторяет это движение: не машет, просто, несколько оторопев, держит ладонь перед собой. Со дня известного происшествия в конторе они и парой слов друг с другом не обмолвились. Когда хочется сказать так много, молчание порой оказывается наилучшим способом этого избежать.

– Я ненадолго, – говорит он. – К Рождеству вернусь.

Резеки недовольно лает.

– Почему бы тебе не взять ее с собой? – предлагает Марин, чей голос, когда она обращается к брату, становится таким ледяным, что у Неллы внутри все сжимается.

– Она будет мне мешать, – отвечает Йохан. – Вы уж о ней позаботьтесь.

Хочется верить, что речь идет о собаке.

– Да, мой супруг, – говорит Нелла.

Их взгляды наконец встречаются, и он тоже обращает внимание на воткнутые в шляпку цветы барвинка, словно обрамляющие уши. Он задумчиво разглядывает розовато-лиловые лепестки, а потом его губы растягиваются в улыбке, и Нелла отчетливо понимает: ей не хочется, чтобы он уезжал. Она разглядывает его загорелую кожу, сероватые морщинки вокруг глаз, серебристую щетину… «У Марин могут быть свои причины его ненавидеть, но я буду по нему скучать, как бы глупо это ни казалось».

Три женщины – Нелла, Корнелия и Марин – провожают взглядом фигуру, удаляющуюся вдоль Золотой Подковы.

– А почему Отто с ним не едет? – спрашивает Нелла.

– Он нам самим нужен. – Погрузневшая в последнее время Марин кажется неповоротливой, а ее движения так неуклюжи, словно у нее заморожены суставы. Корнелия отводит взгляд. – Кто притащит дрова для растопки и торф? Скоро совсем похолодает.

Уже направляясь в дом, Нелла оборачивается и узнает фигуру на противоположной стороне канала. У нее схватывает живот. Джек! Он стоит, руки в карманах, шевелюра по обыкновению всклокочена, и провожает взглядом исчезающую за поворотом баржу с Йоханом.

Тем же вечером, сидя в кухне, Нелла и Корнелия слышат, как хозяйка с Отто разговаривают наверху. Собственно, он в основном молчит, а вот у Марин модуляции голоса все время меняются. Интересно, знает ли он, что именно его хозяйка надеется получить взамен на сахар, и отстаивает ли он интересы отсутствующего хозяина, ратующего за открытый рынок на континенте. У Неллы сложилось впечатление, что Отто много чего знает, если верить Корнелии, Йохан обучил его всему, что знал сам. Видимо, читать и писать? А Лийк, помнится, говорила, что в городе есть чернокожие вроде Отто, обученные играть на музыкальных инструментах, хотя, конечно, это не то что служить камердинером. Интересно, о чем он думает, встречая себе подобных? И что он считает своей родиной?

Корнелия с досадой швыряет горошинки перца в миску с водой.

– Наверно, ей приснился очередной сон, который он не может разгадать, – говорит Нелла.

Служанка тихо смеется, оставляя комментарии при себе. Но разговор быстро заканчивается, хлопает дверь, и вот уже приближаются шаги: Отто спешит в тепло спасительной кухни. Он ошеломлен, лицо вытянуто, глаза вытаращены, нижняя челюсть отвисла. Весь в своих мыслях, он смотрит на Неллу в упор, но не видит ее, словно разглядел за ее спиной нечто пугающее, невообразимое. Он спешит прямиком в винный погреб.

– Отто, – окликает его Корнелия, не в силах скрыть панические нотки в голосе.

– Надо рассортировать вино, – бросает он на ходу. – Я должен рассортировать вино.

Нелла глядит ему вслед. Вообще, слуга всюду сопровождает хозяина, освещает дорогу фонарем, наливает ему вина. Отто не похож на обычного слугу. Он работает по дому или в саду и практически никуда не выходит.

Дождавшись, когда все улягутся спать, Нелла выскальзывает из комнаты и надевает пальто в прихожей. Ее ждет холод, возможно, даже пронизывающий холод. И опасная территория – амстердамские каналы, да еще и после комендантского часа.

– Мадам?

Она в испуге оборачивается на голос, раздавшийся посреди огромного холла. Зажигается свеча, и она видит Отто, сидящего на стуле.

– Что вы тут делаете? – спрашивает она.

– Решил проверить, все ли в порядке с вашей птицей, – следует ответ. – Вы не посадили ее обратно в клетку.

– С Пибо все в порядке. Он привык летать по дому.

Нелла умолкает. Впервые, если не считать ее второго дня после приезда, они оказались наедине. Она съеживается при мысли, что его имя вписано в дневник Марин. Ее странное поведение в его присутствии наверняка не проходит незамеченным.

– Не стоит выходить в столь поздний час, – говорит он. – Уже пробило десять.

– Как-нибудь не пропаду, – отвечает она. И тут же задумывается: а вдруг?

– Лучше не выходить, тем более одной. Темно. И холод собачий.

– В Ассенделфте еще темнее. Здесь, по крайней мере, на мостах горят фонари. Так что я не боюсь.

Он криво усмехается.

– Зато я за вас боюсь.

Он опускает глаза после столь откровенного признания.

– Можете пойти со мной, если хотите.

Его взгляд скользит вверх по лестнице, по перилам. Кажется, он задумался.

– Хочу, – говорит он, и она слышит, как у нее в грудной клетке застучало сердце.

Отто на секунду скрывается в чулане и выходит с великолепным парчовым пальто Йохана. Нелла наблюдает за тем, как он просовывает свои ручищи сначала в один рукав, потом в другой.

Они выходят на крыльцо, Отто хлопает дверью.

– Тише вы, – выговаривает ему Нелла. У нее есть все основания полагать, что в этом доме, где круглые сутки что-то происходит, она не единственная не спит по ночам.

– Зачем вы идете на Калверстраат в такой поздний час? – спрашивает Отто, прижимая воротник пальто.

Нелла медлит с ответом.

– Мне надо кое с кем поговорить.

– В десять вечера?

– Марин дала мне «Список Смита». Там есть человек, с которым мне надо переговорить. Это связано с подарком моего мужа. Я пытаюсь привести шкап в надлежащий вид.

Отто молчит, кутаясь в пальто, которое ему немного мало – кисти рук вылезают из обшлагов, – но оно ему идет.

– Я рад, что вы оправились… после того дня, – неожиданно говорит он.

– Оправилась, да. – Она думает о том, чего могла лишиться, но не отдала.

– Вы уж его простите. Он не хотел вас…

– Да, – перебивает она. – Корнелия со мной уже об этом говорила. И Марин тоже.

Обсуждать эту тему с ним – нет уж, увольте. Есть куда более интересные предметы, чем конфуз Йохана. Надо смотреть вперед. Молчание Отто она расценивает как признак понимания.

Туман сгущается, а с ним наваливается темнота, как он и обещал. Почти не светятся окна, горят лишь отдельные фонари. Они движутся почти наугад, рискуя свалиться в канал. Как хорошо, что он вызвался ее проводить.

– Вы хотя бы иногда вспоминаете Порто-Ново? – спрашивает Нелла, еще не забыв риторические вопросы на географической карте в спальне у золовки. «Погода? Еда? Бог?» Вот чем заняты мысли голландцев. А чем заняты его мысли? Ей хочется поговорить с ним о тайной сахарной голове и о сахарных плантациях на Суринаме, но дальше Порто-Ново ее смелость пока не простирается.

Отто вскидывает подбородок, почти как Марин.

– Я его толком-то и не помню, – говорит он. Но можно ли верить ему на слово? Он всматривается в темноту и вдруг признается: – В такие ночи даже не верится, что когда-то в моей жизни были песчаный пляж, жара и пальмы.

Она мысленно прокручивает последнее слово, произнесенное звучно, с раскатом. Ей трудно себе представить пальму. Кажется, это дерево с раскинутыми руками, такими открытыми, просящими, умоляющими. Не столько даже тропическое, сколько терзающее глаз.

Чувствуя себя неуютно, они молча идут мимо грозных, затаившихся домов с редко освещенными окнами. Нелла вспоминает свое первое утро – она спускается по лестнице и слышит, как Марин пересказывает Отто свой сон про селедки и сокрушается, что она не Иосиф. Нелла воскрешает в памяти сюжет из Ветхого Завета, как Иосиф толковал сны и как в нем нуждались фараон и жена Потифара. Они выделяли его среди прочих, но при этом испытывали к нему неприязнь. Так он стал жертвой своего дара.

– А вам такое снится? – спрашивает она.

Он спотыкается и не отвечает.

– Я вот своих снов не запоминаю, – говорит она, пытаясь как-то сгладить ситуацию.

– Это хорошо. Значит, крепко спите.

Если вдуматься, то все наоборот. Сон ее неглубок, поэтому по ночам она слышит шаги и любой шепот. Разве что ей это снится, а кажется, что все происходит наяву.

– А вы хорошо спите? – спрашивает она.

– Что?

– В этом доме вам хорошо спится?

– Еще бы. Я слишком устаю за день.

Похоже, здесь все страшно устают.

Дойдя до Калверстраат, она просит его поискать глазами вывеску со знаком солнца. Возбуждение растет, мысли завертелись вокруг миниатюриста. Отто задирает голову, высматривая все вывески вдоль длинной улицы. Туман сгустился, и за влажной пеленой различимы скользящие мимо тени.

А ухо улавливает звук шаркающих шагов… и шорох одежд… как будто затаившиеся духи только и ждут ложного движения с ее стороны. Она сжимает руку Отто, и у того деревенеют пальцы, но она не ослабляет хватку, и рукав Йоханового пальто нежно трется о ее запястье.

Так, рука в руке, испытывая волнение от этой близости, она идет рядом с ним сквозь густой туман, ступая почти наугад.

– Вон! – вскрикивает Отто.

Впереди, пробиваясь сквозь туман, фонарь над входом бросает тусклое пятно на мостовую. Они идут на этот свет, как завороженные: зрачки сузились, тела движутся сами, словно намагниченные. И вот уже они могут разглядеть оштукатуренный диск на доме миниатюриста, сияющее солнце на кирпичной кладке. Беглая вязь вокруг диска («Для человека все – игрушка») излучает особое сияние. Но этого мало, еще светятся четыре окна, до самой крыши, заливая Калверстраат своим теплом. Вот только на Неллу почему-то веет холодом, как это было в каком-то другом месте, а в каком – уже и не вспомнить.

Они озираются – вокруг ни души.

– Ловкач, – шепотом говорит Отто, и его голос выдает тайный страх. – Свечи и зеркала. Кому нужно столько света в такой поздний час?

Она подходит к парадной двери, чувствуя, как холод пробирает ее до костей, уже неотличимых от узкой дверной колотушки. Сквозь щели пробиваются красные сполохи, образуя своего рода нимб.

– Там что, пожар? – пугается Отто. Кажется, что его лицо из расплавленного золота. С таким же успехом они могли стоять под полуденным солнцем.

– Вам тепло? – спрашивает она.

– Да. А вам?

Вместо ответа она прикладывает ухо к двери. На ощупь – как толстая корка льда. И ничего не слыхать. По крайней мере ни треска объятой пламенем мебели, ни грохота обрушивающегося потолка.

– Свечи и зеркала, – как эхо повторяет Отто. – Ведьмовщина. Нам лучше уйти. Если нас здесь увидят… если меня увидят…

Как же он взволнован! Казалось бы, раз ему тепло, он должен хотеть остаться, чтобы понять происхождение этого света. Ее же холод пробирает до костей, и для нее окунуться в непроглядный туман – всего равно что шагнуть навстречу собственной смерти.

– Эй! – через дверь окликает она хозяина. – Вы там, я знаю.

Но Отто уже тащит ее прочь, и, объятая ночью, она, как ни странно, начинает быстро согреваться. И вот они снова стоят в начале Калверстраат.

– Какая темень, – удивляется она. – Ни одного огонька. «Для человека все – игрушка», – повторяет она вслух девиз на доме миниатюриста.

– Нам не пригрезилось? – спрашивает ее Отто. – Во всем этом чувствовалась какая-то… святость.

– Да, – соглашается она. – И нам это не пригрезилось.

Он осеняет себя крестным знамением. Она трогает свои щеки, – жаль, что не он! – они снова теплые.

На Херенграхт Неллу вновь охватывает ощущение, что за ними следят. Она озирается. Ну конечно! Перед окном в гостиной стоит Марин и высматривает их, ждет их возвращения.