Прошла неделя. Корнелия в подсобке шинкует здоровые кочаны капусты.

– Проголодалась? – спрашивает она Неллу, стоящую под лестницей в компании с Дханой. В последние дни они почти не разговаривали. Признание служанки, что она из сиротского приюта, поразило обеих немотой. Возможно, Корнелия решила, что сболтнула лишнее, но сказанного не воротишь, а Неллу одолевают вопросы: в каком возрасте ее забрали в приют, что случилось с ее отцом и матерью, была ли там с ней Ханна, и можно ли считать это везеньем, если, вместо того чтобы выйти замуж, она с утра до вечера горбатится в чужом доме, убирает, шинкует, печет пироги?

– Как собака, – простодушно признается Нелла. Ох уж эта селедка, эти гиблые попытки самосовершенствования! На прошлой неделе Марин в своем рвении устроила им три аскетичных ужина – селедка с черствым хлебом. А еще Нелла слышала, как ее золовку несколько раз рвало в тазик и Корнелия что-то говорила шепотом и давала ей освежающий мятный чай, дабы наладить работу желудка.

Видимо, это у нее на нервной почве в связи с предстоящей сахарной сделкой, на которой она так настаивала. Сегодня к ним должны прийти Лийк ван Кампен и Ганс Меерманс, и Нелла с любопытством наблюдает за поведением золовки. А слуги сбились с ног, только и делают, что протирают, драят, моют, выбивают пыль из занавесок, взбивают подушки, можно подумать, что дом вконец запущен и требует радикальных перемен, нового облика, недостижимой гармонии. Столовые приборы уже сияют, фаянс и китайский фарфор поблескивают боками, жемчуга в инкрустациях переливаются, а сальные свечи убраны с глаз долой. Ужин обещает быть на славу: зимний ассортимент, щедро сдобренный восточными лакомствами, которые Йохан привез из дальних стран.

Выздоровевшая Марин в пышном черном платье, волосы перехвачены белой кружевной лентой, благоухающая духами, прохаживается по гостиной с суровым видом, теребя псалтырь своими длинными пальцами. Стоя на пороге кухни, Нелла хорошо слышит ее твердую широкую поступь, размеренную, как движения маятника. Йохана пока нет, и Нелла остро ощущает его отсутствие, как и Марин, беспокойно вышагивающая по натертому полу. Он периодически исчезает из дома, сославшись на дела, но почему-то мысли Неллы вращаются вокруг таверны, где подают воздушное картофельное пюре, и что же это за дела, требующие столь частых отлучек? Он так до сих пор и не удостоил своим вниманием супружеское ложе, хотя она оставляет дверь в спальню открытой, и если она лежит без сна, то компанию ей составляет только кукольный дом в углу. Вглядываясь в пустые комнатки, она задается вопросом, дошла ли ее записка до миниатюриста.

– Вот. – Корнелия протягивает ей тарелку. – Съешьте пончик. Только что поджарила.

Нелла поливает его горячим маслом с сахаром и корицей из глиняного кувшина. Пончик превосходный, с хрустящей корочкой и нежной начинкой. Настоящее лакомство. К черту Марин с ее селедкой. Ей хочется остаться здесь навсегда.

– А что вам передала Ханна в кондитерской? – спрашивает она служанку.

Корнелия не спешит с ответом, рука на миг зависла над капустным кочаном, прежде чем опуститься на ядреный зеленый вилок. Она испытующе смотрит на Неллу, но та выдерживает взгляд синих глаз с радужкой в черном обрамлении.

– То, что вы едите, – тихо говорит Корнелия.

– Да? И что же это?

Несколько секунд они молча глядят друг на дружку, но вот на губах Корнелии появляется улыбка, точно треснул панцирь, и из-под него повеяло теплом, готовым растопить лед. Даже от вилка капусты, кажется, исходит зеленое сияние в отблесках открытой печи.

– Сахарная пудра Арно, лучше не бывает. Только никому не говорите.

Неллу всю распирает. Жизнь Корнелии не ограничена стенами дома, она знает город как свои пять пальцев, и быть посвященной в ее секреты, заслужить ее доверие, иметь свои тайны от Марин – ах, такой радости она не испытывала со дня приезда!

– Корнелия, почему ты назвала Лийк осой?

Вдруг что-то кардинально меняется в атмосфере. Пончик растаял у нее во рту, оставив на зубах липкий осадок. Корнелия перебирает края тарелки. В глаза бросаются вызывающая краснота ее кожи и белизна пальцев от бесконечного мытья рук с мылом. В кухню входят Резеки и Дхана в поисках еды.

– Так. – Корнелия вытирает потный лоб. – К капусте нужен соус.

Она встает. Для Неллы это сигнал, что пора подниматься к себе и ждать возвращения мужа.

Лийк и Ганс появляются уже в сумерках, а Йохана все нет. Вымытые слугой окна мигают в темноте, ловя отражение двух десятков горящих свечей в прихожей, чей медовый аромат смешивается с острыми запахами уксуса и щелока. Канделябры с их изогнутыми серебряными линиями похожи на боевые щиты из света, одновременно заманивающие гостей и держащие их на расстоянии.

Если Лийк и оценила усилия по благоустройству дома, то от комментариев она, во всяком случае, воздержалась. Она вплывает в прихожую, демонстрируя безукоризненную осанку. Женщины молча делают друг другу книксен, и тишину заполняет шуршание широких юбок до пола. Марин протягивает руку Гансу Меермансу, а Нелла и Лийк пристально наблюдают за тем, как их пальцы соединяются и как его золотое кольцо выигрышно смотрится на фоне ее бледной кожи. Кажется, что время остановилось. Лийк даже задержала дыхание. Только огни мерцают.

– Господин, – произносит хозяйка первое слово.

– Здравствуйте, Марин.

– Прошу вас, проходите. – Развернувшись, она ведет их в гостиную.

– Ваш негр дома? – интересуется Лийк, но Марин делает вид, что не слышала вопроса.

На них столько всего надето, что у женщин уходит несколько минут, чтобы рассесться у камелька.

– Сядьте рядом со мной, – приглашает Лийк, и Нелла подчиняется, чувствуя себя нелепо в широченном платье цвета шафрана. – Вы похожи на золотую монету!

Это дурацкое сравнение, брошенное в воздух наподобие описанного предмета, падает на пол с таким же звоном. Нелла вспыхивает.

– А где Йохан? – спрашивает Меерманс.

– Он скоро будет, – отвечает Марин. – Задержался на работе.

Лийк переглядывается с мужем. Меерманс встает и подходит к двум окнам с видом на канал.

– Мы так устали, – говорит Лийк заговорщицким тоном.

– Да? Отчего же, мадам ван Кампен?

– Ах, Марин, называйте меня Лийк. Мы ведь знакомы уже десять лет. Ха-ха!

Этот короткий смешок заставляет Неллу вздрогнуть.

– Лийк, – послушно соглашается Марин.

– Да всякие торжества. Одних свадеб столько. Вы знали, что Корнелис де Бур женился на Аннетье Диркманс?

– Кто? – переспрашивает Марин. Нелла бросает взгляд на Меерманса. Тот прочно застыл у окна, демонстрируя им свою спину.

Лийк выпячивает нижнюю губу.

– Все одно и то же, – говорит она то ли игриво, то ли с подколкой, непонятно кого имея в виду. – Я люблю свадьбы, – продолжает она. – А вы нет?

В глазах сквозит живой интерес, но Нелла и Марин отмалчиваются.

– Свадьба – это же… – Она намеренно недоговаривает, проверяя реакцию аудитории. За ее светской болтовней что-то кроется, но на вкус не определишь. Если стряпня Корнелии богата оттенками, то здесь доминирует что-то одно. Лийк разглядывает руки Марин, неподвижно лежащие на коленях, словно высеченные на каменной гробнице.

Они сидят молча, лишь потрескивает огонь да изредка поскрипывают добротные кожаные сапоги Меерманса, в нетерпении переминающегося с ноги на ногу. Он успел переместиться к камину.

– Где же Йохан? – не выдерживает Лийк. – Он сказал, что нас ждет сюрприз.

– Какой сюрприз? – насторожилась Марин.

– Наверно, мой «дом», – спешит успокоить ее Нелла.

– Он купил вам дом? – У Лийк загораются глаза. – Где же? Охотничий домик? Мы тоже собираемся купить неподалеку…

– Марин, – неожиданно подает голос Меерманс. – Ну что, скоро он там?

Женщины вздрагивают. Нелле слышатся в этом отголоски невыясненных отношений, невысказанных слов, и у нее сводит желудок.

– Я бы не возражала против стакана рейнского, – говорит Лийк, прежде чем Марин успевает ответить Гансу. Она встает, подходит вплотную к сидящей Нелле и накрывает ладонью ее руку, лежащую на коленях, а та смотрит на это, не веря своим глазам. – Расскажите мне про ваш дом, Нелла. Я должна знать.

Из кухни повеяло запахами стряпни: каплуном в соусе из мускатного ореха и розмарина, голубем с петрушкой и имбирем. Нелла встает и отступает на шаг.

– Я принесу рейнского.

– Не надо, я схожу, – останавливает ее Марин. – А вы тут поговорите.

Не дожидаясь возражений, она выходит из гостиной, призывая к себе Отто.

Лийк глядит ей вслед, откинувшись на спинку стула.

– Бедняжка, – восклицает она и повторяет: – Бедняжка.

– Нет, – останавливает жену Меерманс.

– Ну-ну. – Лийк с озабоченным лицом и полуулыбкой поворачивается к Нелле. – Наши мужья, Петронелла, когда-то были хорошими друзьями. Однажды в Северном море их захватил небывалый шторм…

– Простите?

– Им было по двадцать два года, и они вместе плавали на судах Ост-Индской компании. Йохан наверняка вам про это рассказывал?

– Да… конечно.

– А потом они пересекли экватор и как-то проскочили карибскую штилевую полосу из-за сильного северо-восточного ветра, гнавшего корабль вперед.

– Лийк…

– Йохан был такой горячий! Городские стены не могли удержать его на одном месте. – Следует короткая пауза. – И сейчас не могут.

Меерманс снова отходит к окну, провожаемый ястребиным взором супруги.

– После мыса Доброй Надежды, – продолжает Лийк, – наши мужья отправились в Бенгалию и Батавию. Йохан рассказывал вам про Батавию?

– Нет…

– Он продал свои акции и учетверил то, с чем туда приехал. Можно сказать, денежки сами перетекли в его карманы, и домой он вернулся с собственной командой.

– Я не…

Лийк прикладывает палец к губам, в этом есть что-то агрессивное, и Нелла вспоминает, что уже видела этот жест в гильдии серебряных дел мастеров.

– Кто-то же, сказал он, должен пополнять городскую казну. Я хочу видеть песчаные пляжи и морских гадов. Я хочу слышать, как трепещут паруса, поймавшие попутный ветер!

Этот голос гипнотизирует Неллу. Она жаждет информации, пусть даже к неудовольствию Ганса. Сейчас, будь на то воля рассказчицы, она узнает о своем муже много интересного.

– Одним словом, после этих путешествий у них уже был свой капитал.

– И капитал Марин, – вставил Меерманс.

– Фу, какие глупости.

– Да нет, Лийк. После смерти родителей половина принадлежала ей…

– У Марин как не было денег в пятнадцать лет, так и сейчас нет, – оборвала его жена.

Меерманс тяжелой поступью выходит из комнаты, через несколько секунд она обрывается в передней. Наверно, думает Нелла, сел на стул, чтобы побыть в тишине и отдохнуть – вот только от чего, не совсем понятно. Лийк едва ли не единственная из ее новых знакомых, кто любит вспоминать прошлое. Все прочие амстердамцы устремлены в будущее, чего-то все время строят на этих болотах, грозящих в один прекрасный день их поглотить.

В гостиной повисла тишина. После ухода мужа Лийк, кажется, занервничала. Передернув плечами, она снимает с юбки воображаемую пылинку.

– Мужчины… им бы только путешествовать! – Она подается вперед, растягивая губы в улыбке. – Она кормит вас на ужин селедкой?

– Ну почему же…

– В этом и состоит ее бунт: только селедка на ужин и самые простые черные платья. Пока весь мир гуляет, Марин постится. Она не желает тратить деньги. Тратить легко, зарабатывать трудно. Ей нравится сама идея. Она нездорова, – вдруг выпаливает Лийк, словно испугавшись, что не успеет сообщить эту важную информацию. Лицо стало серьезным. – По-моему, она глубоко несчастна.

Нелла вспомнила дорогие книги в комнате Марин, полки с чучелами животных, лампу с птичьими крыльями и женской грудью, когда-то плывшую по морям-океанам. И впервые подумала, не принесла ли та любовная записка ее золовке больше огорчений, чем радости.

– Но почему она глубоко несчастна? – задается вопросом Лийк после паузы. – Какой дом он для нее построил! Многие бы удавились за такой дом – хотя, видит бог, я не завистлива.

Нелла поеживается. Смотрит она на Лийк, но думает о Меермансе, о загадочном выражении его гладкого лица, когда он взял протянутую руку Марин.