Впрочем, как мы увидим далее, речь идет скорее о чисто политической идеологии, а не о конструкции идентичности, которая опиралась бы на объективные основания, например на почитание предков или старейшин, вместе с вытекающей из него привязанностью к языку, культуре и поэзии. Тем не менее, ясно, что на протяжении 1980-х и 1990-х годов мы наблюдаем глубинное смещение представлений о мире, разделяемых большей частью западных элит, – которое для тех, кто его проживает в опыте, кажется медленным, многосторонним, поступательным, тогда как на деле оно более чем радикально, если посмотреть на него с определенной исторической дистанции.

До сего момента на протяжении примерно двух веков «прогрессистские» и, в основном, нерелигиозные (пусть и не всегда совершенно «светские») ценности преобладали в среде этих элит, выступая оправданием как дурных дел (таких как колонизация, проводившаяся европейскими державами во имя «прогресса»), так и благих (например деколонизации, поддерживаемой после Второй мировой войны США и обосновываемой теми же мотивами). Но с 1980-х годов устанавливается новый консенсус, не лишенный, разумеется, противоречий и внутренних трений, который утвердится в среде новых элит, правящих на Западе. Падение Берлинской стены в 1989 году и последующее крушение СССР в 1991 г. кристаллизуют этот консенсус. Успех предпринятых «пересмотров истории», проведенных такими интеллектуалами, как Франсуа Фюре, Фрэнсис Фукуяма или Сэмюэль Хантингтон, и получивших широкое освещение в центральных СМИ, поможет нарастить мясо на этом новом консенсусе и наделить, пусть даже бессознательно, новой легитимностью специфическое западное Weltanschauung*, взращенное в основном на религиозных убеждениях, которые, казалось, давно ушли с международной политической сцены.

Конечно, не все западные руководители 1980-х и 1990-х годов готовы будут разделять подобные убеждения. Но всей они, в большей или меньшей степени, разделяют новые представления о мире, которые лежат в основании политического успеха консервативных религиозных течений, составляющих ядро новой мировой сверхдержавы, США, во главе с президентом Рональдом Рейганом, избранным в 1981 году, и, особенно, старшим Джорджем Бушем и младшим, избранными соответственно в 1988 и 2001 гг.

В действительности, западное обращение к религии – идет ли речь о так называемых иудео-христианских ценностях или об использовании фундаментализма американских церквей, – свидетельствует не столько о возвращении религиозности, сколько о противоположном – о применении религии. Такое применение затребовано необходимостью придать лоск легитимности политическим актам, которые, с точки зрения классических критериев нововременного гуманизма, сформировавшегося под влиянием философии Просвещения и Французской революции, представлялись совершенно нелегитимными.

Здесь небесполезно напомнить о том, что большинство недавних заявлений и инициатив католической церкви, как и либеральных протестантских церквей, противоположны по своему смыслу этой идеологии, являющейся, скорее, воинственной и замкнутой на себя. С 1960-х годов Римская церковь во многих отношениях открылась незападным народам и религиям, рабочим классам и угнетенным группам; папа Иоанн-Павел II решительно и со всей откровенностью осудил две войны на Ближнем Востоке, которые велись США и присоединившимися к ним странами. Многочисленные протестантские церкви демонстрировали постоянное стремление к экуменизму, озабоченность правом народов распоряжаться своей судьбой, борьбой против апартеида и всех форм дискриминации одних людей другими.

То есть возвращение религиозности – не какое-то естественное явление, не квазибиологическая реакция на те эксцессы, к которым привела весь мир светскость, а важный политический феномен, религиозный лишь по названию. Он никак не связан с основной линией развития теологических и политических построений либо вероисповеданий, если не брать в расчет возрождение буквалистского прочтения Ветхого завета и Писания, распространившегося в США, а также, как мы увидим, в мусульманских странах и в иудаизме, хотя в этих случаях причины такого распространения были иными. Так же, как подъем исламского фундаментализма в арабском мире с его матрицей идентичности зачастую обслуживает запуск коллективной политической реакции антизападного толка, движимой, на самом деле, вполне приземленными причинами, укрепление христианского буквализма в США служит легитимации новой имперской горячки, проявившей себя после неудачи во Вьетнамской войне, когда целое поколение американцев начало сомневаться в легитимности действий их собственной страны на международной арене, ставить под вопрос авторитаризм и незыблемость традиционных политических и экономических ценностей.

Историческое развитие протестантского фундаментализма хорошо описано Мализом Рутвеном, университетским ученым, преподававшим в США. Его корни он обнаруживает в начале XX века, но не в «Библейском поясе» старого американского Юга, а в Южной Калифорнии, наиболее развитом регионе США, центре индустрии Голливуда: «Два этих набожных брата [Милтон и Лайман Стюарты], разбогатевшие на нефтедобыче, начинают патронировать пятилетнюю программу публикации бесплатных брошюр, предназначенных для англоязычных протестантских пасторов, миссионеров, преподавателей теологии и студентов, секретарей “Христианской ассоциации молодежи”, директоров воскресных школ, светских сотрудников религиозных институтов и издательств, выпускающих религиозную литературу по всему миру. Эти брошюры назывались “The Fundamentals. A Testimony of Truth” [“Основания. Свидетельство истины”], писали их видные консервативные теологи; они должны были остановить разрушение того, что два брата и их издатели считали основополагающими верованиями протестантизма: непогрешимость Библии; непосредственное сотворение мира и человечества Богом ex nihilo (что противоречит дарвиновской эволюции); подлинность чудес; непорочное рождение Иисуса, Его распятие на кресте и телесное воскрешение, а также (для некоторых, но не для всех верующих) Его неизбежное возвращение в конце времен, когда Он будет судить мир и установит свое царство».

Это все те же круги, которые, начиная со знаменитого «обезьяньего процесса» 1925 года в Теннесси, пытаются воспрепятствовать преподаванию теорий Дарвина или, по крайней мере, навязать ученикам уроки по «креационизму», который защищает тезис о сотворении мира Богом за семь дней, изложенный в Библии, представляя его равным теории эволюции. В 1995 году в штате Алабама был введен закон, предписывающий включать в учебники по биологии, используемые в государственных школах, особую сноску, согласно которой теория эволюции человеческого вида не является достоверной и оспаривается; другой штат, Луизиана, проголосовал за закон, обязывающий преподавать в школах креационизм, но в 1987 году он был отменен Высшим судом США. Короче говоря, во всем этом мы можем обнаружить агрессивное кредо новых евангелистов, одно из оснований власти американских неоконсерваторов, которые настаивают на том, что возвращение евреев в Израиль и их собирание на этой земле следует считать событием, в эсхатологическом горизонте предвещающим их обращение в христианство и возвращение Христа на землю.

Отлично понимая, что такую инструментализацию религии легко разоблачить, агрессивные идеологи новой системы власти, устанавливаемой на всемирном уровне, предпочитают говорить о «цивилизациях» и войнах, которые они могут разжечь. Нет речи о том, чтобы согласиться с фатальностью судьбы, предопределившей падение былых великих цивилизаций, предков Запада, напротив, требуется отказаться от мнимой динамики упадка и слабости, чтобы опередить «врага», прежде чем он сможет вас уничтожить. Именно эту мысль внушает своим читателям Сэмюэль Хантингтон в своей работе «Столкновение цивилизаций». И ту же идею транслируют другие успешные американские эссеисты, особенно Роберт Каган, разоблачающий психологию «слабости» старого европейского континента и превозносящий психологию «силы», воплощенную в США, которые, даже если их оставили некоторые из европейских союзников, пытаются преобразить мир, сделав его лучше и безопаснее. Точно такую же мысль внушает и другой американский эссеист, близкий к неоконсерваторам – Роберт Каплан: он отвергает иудео-христианскую мораль, ценности которой не пригодны для того, чтобы дать отпор варварству, которое вот-вот захватит весь мир.

В этой интеллектуальной среде мы чувствуем оттенок безумия: народ, раса, нация, империя, цивилизация, культура, религия – все это смешивается в сплошную беспорядочную массу; эти понятия подменяют друг друга в зависимости от аудитории или новых систем политических и даже экономических ценностей, которые стремятся заменить классический гуманизм и старое доброе «право народов», на котором были выстроены правила ведения войн или заключения мира между «нациями».

В следующих главах мы увидим, что религия, несмотря на поверхностное впечатление, вообще не может быть первичной матрицей идентичности. Даже в глубоко религиозных обществах индивидуум никогда не теряет представления о своей семейной генеалогии, о специфике своего языка и географической среды. Это и есть три главных составляющих идентичности, которую религия подменить не может, если только не брать те особые случаи, когда индивид решает посвятить свою жизнь религии, становясь священником, монахом, раввином, улемом или муллой. Но даже в случае посвящения себя религии этнический характер, то есть сочетание только что упомянутых нами основных составляющих идентичности, сохраняется.

Зато нет никакого сомнения в том, что религия – это важный источник общественной или индивидуальной морали, влияющий на неё напрямую или косвенно. Задавая критерии добра и зла, она определяет то, что законно, осуждая незаконные поступки. Именно поэтому религия и власть тесно связываются друг с другом, обеспечивая возможность появления различных типов сложных отношений между религиозными системами и политическими, которые мы попытаемся продумать в следующих главах. То есть мы поймем, что важно раскрыть именно модальности обращения одной системы к другой, чтобы не впасть в наивную веру, утверждающую, что некая религиозная сущность определяет человеческое поведение, а также социальные и политические системы, из него вытекающие.

Но прежде чем перейти к этому сложному осмыслению, остановимся на мгновение на наших собственных концепциях «сущности» человека и природы его чувств, то есть прочного ядра его «первичной» или «врожденной» идентичности.