Глава седьмая
1
— Женя, Женечка! — звала Анна Платоновна.
— Ее, может, нет дома, — услышала Жанна голос Оськи.
— Же-ня! Женечка-а!
— Да ты что, бабка, горланишь! Может, она с парнем заперлась.
— Ее дело, с кем запираться…
Жанна выбежала на крыльцо и закричала во двор Платоновне:
— Дома я, Анна Платоновна!
Оська что есть духу кинулся в сарайчик, и оттуда вскоре загремела музыка. Старуха бросила веником в открытую дверь сарайчика и прокричала Жанне:
— Ребята к тебе! В калитку пошли, в калитку!
Вот тебе на! Гости к ней, а она считала, что только Рустем знает дорогу к ее жилью.
Вошли Ильдар и стройная, важно ступающая девочка.
— Вот хорошо! — сказала Жанна, идя навстречу им. — Вот хорошо-то!
— Здравствуйте, — конфузливо сказал Ильдар, кивнул в сторону девочки, — это Ира… Мы, собственно, гуляли, и у нас, собственно, мероприятие намечается… Ресторан у нас, сами знаете, какой, но если нет другого…
Вот чудаки, подумала Жанна, чего им вздумалось в ресторан меня тащить? Но почему бы не пойти, заняли бы столик на четверых и сидели бы, болтали, и выпить она не прочь.
— А почему он не пришел? — спросила она.
— Кто? — спросил Ильдар, глаза его настороженно блеснули; он, конечно, понял сразу, о ком она спрашивает.
— Я не против, — сказала Жанна, — но почему не пришел Рустем?
— Я не знаю, — сказал Ильдар, глядя поверх ее головы, — я не знаю.
Хорошие ребята, чудаки ребята! Пойду я с ними в ресторан. Зря Рустем пренебрегает младшим поколением…
— Я только переоденусь, — сказала она, — я быстро.
Она убежала в дом и быстро появилась опять и сказала:
— Вы очень быстро, — сказала Ира. — Для девушки это очень быстро.
— Этой девушке под тридцать.
— Вы удивительно сохранили себя. Вашей талии можно позавидовать.
Жанна улыбнулась:
— В вашем возрасте, Ирочка, ничему не завидуют.
Они вышли из калитки.
— Что сказать, если придет тот черный? — крикнула в окно Платоновна.
— Скажите, что ему будет плохо, — ответила Жанна.
— Вы, как видно, без предрассудков, — сказала Ира.
Это очень многозначительно прозвучало. О-о, что-то такое, в чем только женщины могут понять друг дружку.
— Я без предрассудков, — со смехом ответила Жанна.
Широко, тяжко держа на себе густую листву, стояли старые тополя по обеим сторонам улицы и скрывали низкие домишки. Громадные опоры высоковольтной линии вздымались высоко и странно над низким городом, над пылью, тишиной.
— Чудаки в горисполкоме решили спилить старые тополя, — сказал Ильдар. — Домики скоро снесут, тополя спилят… Будут большие дома, но будет все не то.
— Обратите внимание, какой сентиментальный, — сказала Ира. — Но ведь это необходимость!
— Не люблю это слово — необходимость! — зло сказал Ильдар.
— Впервые слышу, — сказала Ира. — И пожалуйста, не устраивай мне сцен.
Совсем он ничего не устраивает, подумала Жанна, а ей хочется сцен, и она говорит: не устраивай сцен.
— При чем здесь сцены, — вяло, отчужденно говорит Ильдар. — Очень мне нужно…
— Уеду я, — отчужденным, но очень напряженным голосом говорит Ира.
Ильдар смотрит на нее насупясь, потом бегло взглядывает на Жанну. И опять — на нес.
— Я тебе скажу… я скажу…
— Только не про то, как ваш заводец станет знаменитым, а «Зарево» — чемпионом страны!
Ильдар опять бегло взглядывает на Жанну и в смущеньи кусает губы.
— Тебе нужно про таежные дебри, про волков и медведей, — говорит он наконец.
— Ведь для молодых, — Ира поворачивается к Жанне, — ведь для молодых естественны поиски, устремления, и они отправляются в далекие города, в такие места!.. — Она замолкает, ошеломленная, может, только на миг блеснувшим необыкновенным виденьем. — Вот вы, Жанна, разве вы не уезжали из Тихгорода?
— Я уезжала, — сказала Жанна, — я уезжала.
Сидела бы я дома, подумала она грустно, сидела бы и мечтала по-старушечьи. Неосмысленное сумбурное раздражение подымалось в ней, но… понимала она — было бы смешно обратить его против девчонки.
ИРА. Один знакомый пилот мне говорил: в этом Тихгороде смертельная скука…
ИЛЬДАР. Эти татушники надоели мне во как!
ИРА. Теперь он в Норильске. А другие во Владивостоке, Ташкенте…
ИЛЬДАР. Ташкент — город хлебный! Я это знаю сто лет. Я сто лет знаю дураков, которым смертельно скучно в Тихгороде.
ИРА. Ты хуже старика. Папа, например, понимает меня.
ИЛЬДАР. Он понимает слово — необходимость.
ИРА. Он понимает все.
ИЛЬДАР. И смотрит на меня, как на калеку! А я хочу… работать в таком цехе… и чтобы у меня все было, как, например, у Георгия Степановича.
Жанна осторожно спросила:
— А ты знаешь, как было у Георгия Степановича?
— Я-то? Мы как-никак друзья, я все о нем знаю. Например, ехали они Магнитку строить, доехали до Карталов — и стоп — кончилась дорога. Так они что — стали дорогу строить, так до самой Магнитки и дотянули. Я не знаю! Я знаю, Орджоникидзе орден ему вручал.
— Давно-о это было, — сказала Ира.
— Давно? — переспросил Ильдар и задумался. — Ну и что, — сказал он потом. — Было. Все равно было.
Давно было, подумала Жанна. Что-то в чьей-то давней, дальней жизни было. Кое-что и у тебя было, о чем бы они тоже сказали — давно-о.
Давно, в дальней, другой жизни!..
Она поглядела на Ильдара. Все злится. Умный мальчишка, чего он злится? (Она поглядела на девочку.) А в ее годы, пожалуй, я не очень-то умела соображать, рассуждать. Да и теперь, и в этот момент не слишком я удачно рассуждаю с ними. Молчу. Кто это сказал, что семнадцать-восемнадцать — это бездарный возраст? А что это за возраст — двадцать восемь? Ну, деятельный, сильный, не слишком глупый, чтобы творить глупости, но и не слишком умный, чтобы содеять что-то умное.
Для юнцов ты «нашенская девка», ну, а сама-то ты знаешь — какая там нашенская; их веселые заботы или, наоборот, трагические заботы совсем, совсем не походят на твои заботы. А с теми, у кого позади не один десяток лет, и забот, и счастья, и разного, у кого волосы белым-белы, с теми ты чувствуешь себя уютней, понятнее, лучше. Но для тех ты — «молодежь», «какие ваши годы» и так далее.
Мудрить-то особенно ни к чему, люди мудрят, когда им печально, когда они бессильны или злы. Разве я печальна? Или зла? Или все у меня плохо? Да все у тебя хорошо. Просто… то, что было, например, у тебя — для девочки история… а тебе под тридцать, и всякое у тебя было!
Окна ресторана были открыты. Ветер колыхал длинные занавески. Там пели и кричали. В дверях их остановил высокий сухой дедушка и сказал, что в ресторан нельзя, там празднуется чья-то свадьба.
Ира пожала плечами, Ильдар страшно огорчился, было бесполезно ругаться, но он поругался с дедушкой. Жанна вздохнула облегченно: ну и ладно, нечего ей рассиживаться по ресторанам.
Они вышли на улицу.
Ильдар, он так смутился, стал извиняться — вы же знаете, какой у нас ресторан… кто знал, какая-то свадьба… а он по делу, это важно, это нужно для парней и девчат, комсомольцев, понимаете? — ударная стройка, а Жанну знают, как она играет и как поет; очень просят, понимаете: ночь, костры, эстрада, и она будет петь, как Тамара Ханум… очень просят.
— Хорошо, — сказала Жанна, — хорошо. Я пойду.
— Вас проводить?
— Не надо, — сказала она.
2
Дедушку у входа осаждали между тем какие-то забулдыги, совали деньги и молили вынести из буфета вина. И один — стоял в стороне, хмельно навалившись плечом на стену и цепким упорным взглядом смотрел на дедушку. Потом вынул деньги из кармашка для часов и, растолкав просителей, шагнул к швейцару.
— Петрович! Вынеси!
Старик глянул на него и тихонько ахнул:
— Гариф! — И взял трешку, и пошел, и вынес. — Вот ведь, а? Держи. Годков сколько, а?
Но тот уже спустился по каменным ступеням и открывал тяжелую дверь…
— Ну, идем, — сказал молоденький плечистый дружинник, — идем-ка, папаша.
— Не пойду. Как ты обращаешься? Я воевал… орден Славы.
— Знаю, знаю. Мешками кровь проливал.
— Мешками?.. Дурак ты.
— Вот уж и ругаться. Отдохнуть тебе надо. Будешь упираться — сграбастаю и унесу.
— Ты где… это самое… дурак такой, работаешь? На арматурном?
— На арматурном. Ну? — Парень постоял, подумал и вдруг схватил его поперек туловища и пронес несколько шагов, затем поставил на ноги и, мягко подталкивая в спину, повел в отделение милиции.
Навстречу шел сержант милиции.
— Ты куда его? — спросил он дружинника.
— Ясно, куда, — ответил тот.
— Не надо, пусть идет. Ступай, Гариф, домой.
— Умный какой… Я скажу, кто ты всамделе.
— Ступай, ступай.
3
Они шли по мосту, горели фонари, свет их отражался недвижно в воде, далеко внизу. Вдруг фонари погасли, и темное небо опустилось низко, и как бы поднялась к ногам темная вода. Стал виден пролегший в степи сильный прямой луч.
— Идем в степь, — сказал Ильдар.
— Ночь уже, — ответила Ира. — Постоим здесь, скоро зажгутся фонари.
— Ничего я не могу, — сказал он с отчаяньем, — ничего не умею.
— Совсем немного тебе хочется, и то ты не можешь, не умеешь.
— Ничего ты не понимаешь. Обидно… даже не сумел поговорить с умным человеком.
— Это тебе кажется.
— Что кажется?
— Тебе только кажется, что взрослые умнее. Это потому, что говорят они всегда о прошлой жизни.
— Это хорошо.
— Что говорят о прошлой жизни?
— Не знаю. Что они умнее, — сказал он. — Идем в степь. Там можно посидеть, там есть валун.
— Какой еще валун?
— Ка-мень! — сказал он. — Серый, холодный, в пять пудов, как проклятая любовь, из камня… ка-мень!
— Ой, какую ты чушь несешь!
— Какую я несу чушь!.. В институт я поеду учиться. В Свердловск.
— Набираться ума?
— Нет. Там тысячи красивых девчонок…
— Тысячи! Не так-то уж много в этом мире красивых. Уродин больше.
— Пойдем в степь. — Он нашел ее руку и обнял ее своей ладонью. — Ты не сердишься на меня? Я ведь все вру, про красивых девчонок.
— Конечно, врешь.
— Я все вру, — упавшим голосом повторил он. — А поеду я в Славянск, — говорил он, словно бредил, — в Славянск, на обжигальщика учиться.
— Какой Славянск? Есть такой город?
— Есть такой город… Я все вру. И ничего не могу, ничего не умею.
Фонари все не зажигались, сильный прямой луч стлался по степи; он звал ее в степь.
— Идем в степь, — тосковал он, — идем в степь…
Он видел предрассветную полутьму и валун, там сидели Рустем и Жанна, и они, казалось, были очень счастливые.
4
Бежал мальчик и звонко звал: «Джульбарс, Джульбарс!». Маленькая облезлая собачонка семенила за мальчиком.
У водопроводной колонки стояли две пожилые татарки и разговаривали.
На скамейке у низкого тихого домика сидели татушник и девушка. Татушник был в темно-синем, с иголочки, кителе, околыш форменной фуражки нарядно посвечивал.
Жанна шла медленно, и все она видела, все на свете было мирно и хорошо.
— Анна Платоновна, тот черный не приходил? — крикнула Жанна. Анна Платоновна ходила у себя во дворике.
— Не приходил, — крикнула она. — Больно ты тревожная. Придет.
Она вошла в комнатку, зажгла в комнатке свет: одна…
5
Матери что-то нездоровилось, она и с работы пришла раньше (работала она когда-то на заводе, ушла на стройку — здесь легче, на вольном степном воздухе, — бригадиром стала, а силы помаленьку уходят, и теперь она мотористка, это самая нетрудная работа, и все равно матери тяжело). Рустем сегодня отдыхал, он приготовил настоящий ужин, вскипятил чай, но есть она не стала.
— Ну, а чаю, — сказал он, — чаю попьешь? Я тебе налью и себе, хочу с тобой почайничать.
— Уставать я стала, — сказала мать. — Могла бы еще поработать. Уставать стала.
— Ты еще поработаешь, мама. Но если тебе положена пенсия и если сын, в конце концов, зарабатывает кучу денег, то почему бы тебе не узнать счастья от своего сына. Как это у нас старушки желают? — узнать счастья от своих детей!
— Ты у меня хороший сын. Умный, работящий.
— Я бы женился, мама, внука бы тебе преподнесли — ахнула бы!
Она закивала головой, платок сполз ей на плечи.
— Мама, ты хочешь, чтобы я женился на татарке?
— Ты у меня хороший сын, — повторила она и замолчала надолго.
Что-то больно тронуло в нем долгое ее молчанье, и он порывисто взял ее руку и, приложив, притиснув ее ко лбу, к глазам, сказал быстрым тихим шепотом:
— Я все сделаю так… как ты хочешь, как тебе лучше!..
— Не знаю. — Она покачала головой. — А я… может, старая, может… не знаю. Только хочется мне со снохой — родным человеком она мне станет, дочкой — хочется мне с родным человеком говорить на родном языке. Может, очень я старая…
Она знает, подумал он, она знает, что Жанна здесь.
Ведь как хорошо ты говорила с той, кого сестрой называла. Ты умная, как умно ты сказала сейчас о родном человеке, о дочке… Ведь Жанна была тебе как дочь. Как умно, как хорошо могла бы ты сказать хоть немного о Жанне!
— Как решишь, пусть так и будет, — услышал он и подумал, что не-ет, нет, тут он с а м не решит. (Это не только мое, но еще и т в о е!)
Об отце у нас тоже никогда не было разговоров, и она знает, что отец здесь и как он и кто он теперь. И тут без тебя я ничего не решу, мама…
Они попили чаю и сели, мать укуталась в шаль и — на диван, Рустем опустился на пол возле ее ног.
— Мы послушаем радио, — сказал он, — сейчас я настроюсь на Казань.
Он поднялся и включил приемник, и когда донеслась татарская музыка, опять сел возле ног матери.
Это была древняя песня, может быть, ее пели еще булгары, и не было еще татар, и русские не ходили воевать камские и волжские берега… это была древняя и грустная песня.
— Ты у меня хороший сын, — сказала мать, — разве же я не счастливая?
Не хотела она грустить!
— Не такой уж и не всегда я был хороший. Всякое ж было. Только ты всегда меня прощала.
— Хороший сын, — упорно повторила она, будто ничего и никогда у нее не было хорошего, а он единственный.
— Всегда прощала, — упорно повторил он. — Почему ты не хочешь простить отца? — быстро сказал он.
Она не изменилась в лице.
Ты не жестокая, подумал он, и ты сама думаешь о том и ждешь, что тебя спросят и сейчас вот ждала и…
…не изменилась в лице.
— Я взрослый человек, мама, и много кое-чего могу в жизни. Но ведь тут… ничего я не могу!
— Ты не можешь, — отозвалась мать, и вроде бы довольство мелькнуло в ее голосе, голос вроде бы окреп. — Я могу. Я все могу и всегда все могла. Мне трудно было работать и растить вас. Ему трудно было воевать. Я вынесла это…
Ты вынесла еще веру в него, это не легче.
— А он не поверил. Может быть, он сильным себя признавал, когда я была слаба…
— Дальше я все знаю, — тихо сказал он. «Какое у тебя сердце, какие в тебе силы?» — подумал он. — Может, ты просто очень терпеливая? — сказал он.
— Терпеливая, — усмехнулась она, и горечь послышалась в ее голосе. — С малых лет учили меня терпению, как учили твою бабку, прабабку. Даже если ты сильна и многое можешь… молчи и терпи. — Она положила ладонь ему на шею, он приподнялся на колени, она обняла рукою его шею. — Он не поверил, что четыре года я могла одна и работать, и вас кормить, одевать. Нет, не терпеливая я. Если бы я стерпела его неверие… он бы остался.
— Пусть бы он оставался! — вырвалось у Рустема.
Оставался… Он бы остался, и нам, сыновьям, было бы лучше — у нас был бы отец! И мы долго — а может, и никогда — не знали бы, что далось это слезами, долготерпением матери.
— Прости, — сказал он, гладя ее руку, — прости…
— Ты думаешь, у меня глухое сердце? И никогда не любило? И ничего не помнит?
