Глава вторая
1
В этот день тихгородцы — от мала до велика — все направлялись в городской сад смотреть футбол.
ИРА
Очень красивая девочка шла, с высоты высоких каблуков поглядывая на встречных.
Парнишки и парни ошеломленно замедляли шаг и смотрели во все глаза на нее.
Это ей было и н т е р е с н о.
Но ни с кем из них она не остановится и не ответит ничего, если парни и отважатся заговорить с ней. Есть один мальчишка; он, конечно, не лучше других; она, конечно, не влюблена в него безумно. Но он, капитан команды «Зарево», очень просил, чтобы она пришла на футбол; она идет — то ли ему, то ли чему-то своему верна девочка.
Девочке это и н т е р е с н о.
МУСАВИРОВ
«Где моя доча?» — думал он.
С ним здоровались, он был главный инженер завода, его многие знали — с ним здоровались, он рассеянно кивал.
Где Ира? Весь день ее не было дома…
К дьяволу этот футбол!.. Да, там, конечно, будут Галкин, Панкратов и другие. Ну, он тоже будет там, сядет с ними рядом. Стоп! — я здесь, обо мне не посплетничаете. Если я хожу, бываю — значит, я жив, бодр, не слаб…
Надоело всюду при-сут-ство-вать!
Рустему всегда было немного грустно видеть, как тихгородцы еще за день до матча оживленно строят догадки, спорят, как спешат в назначенный час на стадион и как страстно «болеют» и кричат, как кричат наши болельщики где-нибудь на шикарных трибунах заморского стадиона. И как бескорыстно, честно признают они мастерство татушников и огорченно вздыхают, что-де наши-то против них жидковаты. Но когда случается схватка с какой-либо приезжей командой и играют с ней татушники, тут уже тихгородцы кричат: «Знай наших!» О-о, тут гордыня тихгородцев возносится высоко, ибо татушники выигрывают почти всегда.
(Эх, тихие города, любовь наша, горечь наша! Мы вас покидаем, любим, тоскуем и… не возвращаемся).
Грустно, что никакой славы город не имеет. А слава татушников… Поставили в Тихгороде гражданское авиационно-техническое училище, и приезжают сюда парни из больших городов, чтобы закончить училище и опять уехать в большие города.
А им хлопают болельщики, и в том, как хлопают и кричат они, чувствуется горечь, какая-то наивная горечь, похожая на горечь парнишек, со злой тоской глядящих, как ведут татушники под руку лучших девчонок города.
Как девчонки пялят на них глазки, как шевелят крашеными бровками! Ну, а татушники обо всем том знают, после победы ли, поражения ли, облачаются они в темно-синие изящные мундиры и вышагивают по аллеям победно.
Спокойно, тяжеловато уходит из сада команда «Зарево», ребята явились на поле после работы, и теперь им надо сбросить дома жаркую свою, выцветшую и покоробленную возле печей одежду, вдоволь поплескаться водой и похрапеть часок-полтора.
— А с кем это играет ТАТУ? — спрашивает веселым голосом Жанна. — Что это за команда «Зарево?»
— Команда «Зарево?» — с задумчивой усмешкой переспрашивает Рустем. — Это будущая слава Тихгорода. Между прочим, капитан «Зарева» не кто иной, как мой братец.
— Ильдар! — с явным удовольствием, точно имя знаменитого человека, произносит Жанна.
А Ильдар, наверно, натягивает сейчас форму, зашнуровывает бутсы и озабоченно думает о схватке, исход которой или сделает знаменитой команду «Зарево», или опять принесет страдания всей команде и ее покровителю Георгию Степановичу Галкину.
Галкин — директор завода. Завод выпускает изоляторы для высоковольтных линий страны. Заводец так себе, невелик, пока действует всего лишь один цех обжига (Рустем работает там старшим обжигальщиком), строится второй цех, и там работает Ильдар. А потом Георгий Степанович пошлет его в Славянск учиться на обжигальщика.
— Мы с Георгием Степановичем друзья, — как бы между прочим роняет иногда Ильдар. — О-о, здесь будет огромный завод! — говорит Ильдар, и черные глазенки его азартно посверкивают.
Как знать, может, так и будет. Ведь до войны на месте завода были всего лишь мастерские, а теперь заводец. Почему бы заводцу не стать огромным заводом? Во всяком случае, Галкин в это верит. Что верит, он убежден так, что в это верит теперь каждый мальчишка! И в том, что команда «Зарево» станет самой знаменитой, Галкин тоже убежден.
…Рустем с Жанной входят в сад. Сегодня среда, «маленькое воскресенье», и на открытой эстраде под ветхим куполом оркестр наяривает что-то отчаянно заморское, и во всех аллеях тьма-тьмущая татушников. Среди них мечется с мегафоном в руке
ВИТА ЕПИФАНОВ
— Привет, Вита!
Вита в белой рубашке и белых холщовых брючках похож на слабую, хрупкую птицу.
Он слышит это «привет», съеживается будто на него дунуло вьюгой, но тут же, заносчиво мотнув головой, отворачивается.
«Как жизнь, старик?» — спросил однажды при встрече Рустем.
«Хожу в дарованиях», — печально усмехнулся Вита.
Куда уж там, теперь-то, когда под тридцать! А в школе да-а: он посещал изо, посещал музыкальную школу, участвовал в шахматных турнирах. Тогда ему кричали: «Епифашка!», — и ничего, он откликался охотно. Он был «дарование», стоило ли сердиться на какие-то дурацкие клички.
Он не сбегал никогда с уроков, он с открытым ртом слушал учителей, внушающих, что закончив школу, их питомцы станут капитанами дальнего плавания, знаменитыми музыкантами, полярными летчиками. (Может быть, те учителя в свое время со слезами приехали в Тихгород и все грезили о туманных далях, не замечая, как привыкают к Тихгороду, и здесь им не так-то уж и плохо). Он любил учителей. Они любили его: сладостно, наверно, было им знать, что когда-нибудь этот мальчишка станет их гордостью и утолит их застарелую тоску о туманных, черт возьми, далях.
А ребята кричали ему: «Епифашка!»
Вот был у них в классе Ханиф Акчурин, любимец школы. Он любил и признавал один лишь футбол. Но как самозабвенно любил, как самоотверженно атаковал! Он, конечно, тоже грезил, как и все, чудесами дальних мест, но он хорошо знал с в о е поле — сто на пятьдесят — и он умел, взяв мяч на с в о е й штрафной площадке, совершить трудный быстрый далекий путь к чужим воротам и ударить наверняка…
И все-таки Рустем рад был увидеть Виту. Нечасто он видит ребят, с которыми учился, приезжают они в год раз, а то и реже.
Нечасто: с Ханифом не встречался лет пять, но он видит, видит его на экране телевизора, когда бежит тот по краю поля и долбает голы туркам, датчанам, югославам. А одного парня видел в киножурнале — встречали Юрия Гагарина, и среди лиц в летной форме мелькнуло лицо того парня…
А ты как, Вита? Убил змею, вырыл колодец, родил сына? У Герки Сирпина три пацана, например.
Три пацана, усмехнулся Рустем. А у тебя-то что, тоже куча пацанов? — спросил он себя. А тебе-то есть чем похвастать, что рассказать подрастающему поколению? Есть? А чего же струсил весной пойти в родную школу на вечер выпускников и рассказать юнцам о славных своих делах?…
Муторно у него стало на душе.
И тут он увидел, что Вита направляется к ним. Ага, Епифашка заметил его кислую мину и устремился, как на падаль, к то-ва-ри-щу, у которого муторно стало на душе.
— Салют! — говорит Вита.
— Вита! — изумленно вскрикивает Жанна. — Вот чудо-юдо! Здравствуй.
Вита пристально всматривается в нее (неужели так уж изменилась моя Жанна?), всматривается, странная, вроде бы смущенная улыбка выходит ему на губы.
— Из дальних странствий возвратясь? — бормочет он. — А я тут… мы с Рустемом в этой дыре, в пещерных условиях, среди пещерных существ, вдали от цивилизации.
— Ладно тебе, — отмахивается Жанна. — Ты, видно, живешь не совсем плохо. И впечатление производишь вполне положительное.
— Вполне?
— Вполне.
— Вполне! — веселеет Вита. — Я культмассовик горсада!
— Да, — замечает Рустем, — у тебя все хорошо, Епифашка.
Лицо Виты зло кривится. Времена меняются, и давние мальчишеские клички, которые он прежде игнорировал, теперь воспринимаются очень болезненно.
— Я тебя догоню, — говорит Рустем Жанне, — я догоню тебя, — настойчиво говорит он, и Жанна медленно трогается в сторону аллеи.
— Слушай, Вита. Не очень-то радостно встречаться с однокашниками? (Господи боже, чего я такой злющий) А, Епифашка?
— Мое от меня не уйдет, — заносчиво говорит Вита и подносит мегафон к губам.
— Привет, Епифашка!
— Наплевать! — раздается в мегафоне.
Рустем усмехнулся, пошел догонять Жанну.
— Вы поссорились? — спросила она.
— Идем. — Он взял ее за руку, и они пошли меж деревьев, просвеченных угасающим солнцем.
— Он крикнул: наплевать. Это на тебя?
— Не-ет, — усмехнулся Рустем. — На всех людей. На меня он не осмелится.
— На всех осмеливается, а на тебя нет?
— Когда плюют на личность, личность бьет по физиономии.
2
Вдруг земля задрожала, сквозь ветки они увидели, как бегут татушники в синих мундирах в сторону футбольного поля. Они выбрались из аллейки и тоже побежали, легко, весело, и остановились на краю поля.
На середине поля стоял судья и по бокам его стояли помощники, уже выбегали команды, первые — татушники, мускулистые, тренированные юнцы, ну да заводские ребята тоже — будь здоров! Стали полукружьем друг против друга, и уже татушники гаркнули «привет!», а наши что-то медлили, и тут Рустем увидел, как выскочил на поле Ильдар, и даже в том, как он бежал, угнув голову, увесисто отталкиваясь ногами от густо затравеневшей земли, чувствовалась недобрая угрюмость…
Они стояли близко у ворот, здесь оказались татушники, а мяч летал на той половине поля; видно было плохо.
— Я болею за синих, — сказала Жанна, — смотри, как они штурмуют.
— Как хочешь, — сказал Рустем.
— Ты сердишься?
Он не ответил.
— Ты сердишься? За кого же ты?
— Я болею за своего непутевого братца, — сказал Рустем.
Татушники штурмовали, дико орала толпа болельщиков в темно-синих кителях, визжали девицы.
Рустем избоку, осторожно глянул на Жанну.
— Вовсе я не сержусь, — сказал он нежно и обнял ее за плечи. — Хочешь, сядем на траву?
Они сели. Рустем внимательно следил, как наседают татушники, как орут их дружки и визжат девицы…
Мяч попал к Ильдару, он быстро двинул его вперед по краю «семерке», но у «семерки» тут же отняли и сильным высоким ударом навесили над воротами «Зарева». Ильдар рванулся туда, там уже копошились игроки в синих и красных майках, Ильдар затерялся где-то, потом появился с мячом и повел — быстрей, быстрей! Распсиховался, никому не передаст. Отнимут, не дадут добежать до ворот. Но Ильдар сделал пас, все той же «семерке», и сам побежал вперед, а потом хорошо принял от «семерки», повел прямым сильным бегом к воротам и сильно и прямо ударил.
— Ура! — услышал Рустем рядом тонкий голосок. — Ура! Браво, Ильдар!
И он закричал «ура!» и вскочил. И потом такое «ура» подхватили болельщики — дай бог!
Мяч опять ушел на ту сторону поля, ушел надолго.
Рустем оглянулся и увидел недалеко от себя девчонку. Может, первокурсница медучилища, может, десятиклассница — очень красивая девчонка. Высокий нежный лоб ее был открыт, и черные волосы прямо спадали к плечам, на ней была синяя узкая юбочка и легонькая белая кофточка. Руки ее были открыты по самые плечи и свободны, и девчонка не знала, куда их девать, и то скрещивала на груди, то складывала за спиной.
— У вас глаза, как у старой сплетницы, — сказала девчонка.
Ох, уж эта очаровательная непосредственность юных существ!
— Нет, — с улыбкой сказал Рустем, — старшие братья — добрые молчуны.
Тем временем татушники забили ответный гол. Быстро сквитали. И все наседают, охваченные веселым жестоким безумием, ошеломляюще крепко и гулко звучат удары по мячу, и он, такой добродушно круглый, когда мирно катится по траве, возносится вверх и зловеще блестит на солнце, летит прямо — с резким вьюжным свистом…
Когда закончился первый тайм, Рустем повлек Жанну к раздевалке. Там отдыхали заводские игроки, и их окружали мальчишки. Рустем обошел угол строеньица, прыгнул через перила на веранду, поднял к себе Жанну, и оба они оказались в самом, так сказать, центре событий. Георгий Степанович сидел на скамейке; рядом, с одного бока, сидел начальник стройучастка Панкратов, с другого — Ильдар. Остальные стояли.
— У них подготовка лучше, — говорил Оська, «семерка», потирая ушибленное колено.
— Стонут парнишки, — весело сказал Панкратов.
— Оська правду говорит, — сказал Ильдар. Он был угрюм и все глядел куда-то поверх голов и плеч, словно ждал кого-то. — Они тренируются чаще.
— Стонут парнишки, — весело повторил Панкратов.
— Слишком неравные силы, — заговорил главный инженер завода Мусавиров, наклоняясь к Галкину. — Мальчишки наши упрямы, однако…
— Упрямство характерно для одного симпатичного животного с аршинными ушами, — сказал Рустем, глядя в сторону. — А парни наши упорные.
— Я вижу то, что я вижу, — сказал Мусавиров, не глядя на Рустема. — А если кому-то хочется видеть то, что ему хотелось бы видеть… что ж! — Он так и не поглядел, кто это говорит с ним.
Серьезный дядька! Рустем хотел было сказать что-нибудь по поводу такой серьезности, но Жанна сжала ему локоть обеими руками.
— Не люблю умников, — шепнул ей Рустем. — Не надо умничать, когда идет игра.
— Ладно тебе, — шепнула она.
— У меня в глазах темнеет, как заорут эти татушники, — услышали они голос Оськи.
— Всегда орут, — мрачно сказал Ильдар.
— Надо выиграть, — очень серьезно сказал Галкин.
— Это что получится, — спросил Панкратов, — это что же получится при маленьком делимом и большом делителе?
— Стой, стой, Петр Панкратыч, — рассмеялся Рустем. — Это что за арифметика?
— Делимое, — рассмеялся Панкратов, — возможности команды, делитель — то, чего ей хочется.
— Я полагаю, рассмеялся Мусавиров, — это применимо не только в отношении игры в футбол? Не так ли?
— Это в отношении любой личности.
— Хитрая теория, — невесело сказал Галкин, — это из библии — делимое, делитель?
— Из жизни, — невесело ответил Панкратов.
— Ребята, ребята! — послышался вдруг писклявый очень решительный голосок. — Ребята! — к игрокам, энергично работая острыми локотками, пробивалась рыженькая, стриженная под мальчика, девчушка.
— Ребята! — крикнула она опять и оказалась в окружении футболистов. — Ну, ребята… ну проникнитесь духом… ну, чтобы еще два мяча… Ну, можно же не уходить так далеко от ворот противника!
— Честное слово, Ольга! — в сердцах сказал Оська. — Честное слово, ты неглупая девчонка, а говоришь… просто смешно!
— Постараемся, Ольга, — серьезно, мягко сказал Ильдар.
— Мы стоим во-он там, — Ольга показала рукой на ту сторону поля.
— Все комсомольское бюро?
— Да!… И мы здорово хлопаем. Нас дразнят пилоты, но мы не обращаем внимания.
3
Второй тайм они смотрели с веранды.
Рустем глянул в ту сторону, где они стояли вначале, девчонки там не было. Да, ведь теперь там были ворота «Зарева», и она, видно, перешла на противоположную сторону.
Игра началась вяло; татушники лениво попинывали мяч и не шибко наседали, однако, на свою половину заводских не пускали.
— Ничья, видимо, их устраивает, — сказал Рустем, — обывательское довольство.
Галкин залился смехом.
— Вот именно, — сказал он, — вот именно! Практицизм. А наши ребята действуют на совесть. Как ты полагаешь, выиграют?
— А вы?…
— Я?.. — Галкин прищурился, помедлил.
Мусавиров сказал:
— Разумеется, нет. Но об этом мальчишкам говорить не надо…
— Дабы сохранить бодрость духа? — со смехом спросил Галкин. — Впрочем, не надо предполагать.
— Можно, — вдруг сказал Панкратов, — это футбол, игра. Будет ничья.
— Ничьей не будет, — сказал Рустем.
— Будет.
— А за кого ты болеешь, Панкратыч?
— Я отдыхаю.
Рустем не отозвался.
Георгий Степанович хитро взглядывал то на Рустема, то на Панкратова, тихонько посмеивался, а на поле по-прежнему нашим парням приходилось туго, а он не рвал и не метал, не кричал, не вскакивал с места. Но спрашивать у него, болеет ли он за команду, было просто бестактно. Никто другой так не волнуется за ребят — добывает мячи, бутсы и ратует за воскресники по строительству собственного стадиона и сам выходит на эти воскресники, подбадривает ребят, не пропускает ни одного матча — никто так не волнуется, как Георгий Степанович.
— Смотри, — сказала Жанна взволнованно и сжала Рустему руку. — Смотри же, смотри!
И рядом, по сторонам, напротив — везде уже закипал шумок, наши бежали к воротам татушников, и мяч вел Ильдар… но кто-то закричал: «офсайд! офсайд», — свистел судья, а Ильдар, ничего не слыша, добежал до ворот и ударил пушечным всесокрушающим ударом, и мяч затрепыхался в сетке.
И тогда он услышал издевательский хохот болельщиков ТАТУ и закрыл лицо руками…
Вскоре же татушники увеличили счет, а незадолго до конца игры забили еще один мяч. Болельщики их подняли невообразимый шум, пронзительно визжали поклонницы.
4
— Идем пить пиво, — сказал Панкратов, — угощаю.
— Угощай, черт бы тебя побрал, — сказал Рустем, — угощай! Твои прогнозы не оправдались.
— Твои тоже, — весело сказал Панкратов, — угощай сперва ты, а потом я. А там поглядим.
— Там поглядят дружинники.
Ильдар сказал:
— Пойду с вами.
— Идем, идем. Но почему с нами?
— Георгий Степанович уже ушел.
— Да, но почему… — Рустем помолчал, глядя на братишку и вспоминая девчонку, что кричала «браво!», когда Ильдар забил гол. — Почему не с болельщицей?
— С Ирой? Ее держит возле себя папа, — он кивнул, и Рустем глянул и увидел девчонку с Мусавировым.
— Все ясно.
— Что все? Что все? — взвинтился Ильдар. — Ненавижу, когда людям ничего не ясно, а они говорят — все ясно.
— Ни черта мне не ясно, — сказал Рустем и крепко хлопнул его по плечу.
— Да ладно тебе, — пробормотал Ильдар.
Они подошли к павильону. Там было не пробиться, но буфетчица Циля Овсеевна заметила Панкратова, подала знак полной энергичной рукой.
— Надо с тыла, — сказал Панкратов, и они зашли с тыла и уселись перед дверями на огромных пивных бочках.
— Неплохо, — заметил Рустем. — Ты не смущайся, — сказал он Жанне.
— Конечно, неплохо, — обрадовался Панкратов.
— Я не смущаюсь, — сказала Жанна.
— Я прошу извинить меня, — проговорил Ильдар, глядя на Жанну и краснея.
— Вы хорошо играли, Ильдар.
Тут появился Вита, его пригласили сесть, он сел, выгреб из карманов мелочь и положил на бочку.
— Тут почти рубль.
— Не будь расточительным, — посоветовал Рустем.
— Презираю деньги, — сказал Вита, голос его прозвучал хрипло, устало.
— Я не буду пить, — сказал Ильдар. — Завтра игра.
Остальные выпили, потом Циля Овсеевна еще раз наполнила кружки.
Когда собрались уходить, Панкратов сказал:
— Вы меня не ждите.
— Хватит тебе накачиваться, — сказал Рустем.
Панкратов как-то неопределенно помотал головой и стал собирать кружки.
Потом, когда пошли, Рустем оглянулся и увидел, что из-за стойки вышла Циля Овсеевна и что-то говорила Панкратову, широко улыбаясь, поправляя косынку на голове, и вскинутые полные руки ее слепили даже на расстоянии.
Потом они повернули назад и пошли главной аллеей, пролегшей мимо павильона, и там все еще стояли Циля Овсеевна и Панкратов. Ласково и печально глядела теперь женщина на него. Панкратов отирал платком взмокшее лицо, глаза его часто, трогательно взмигивали и ничего, наверно, не видели, кроме доброго лица женщины, которое, наверно, то возникало четко, то становилось смутным, уходящим.
И он поспешно взял обеими руками ее руку. А потом глянул робко по сторонам.
