2
На выходе из лифта Нортон ощущает легкое головокружение. Секретарша встречает его списком людей, которым непременно нужно перезвонить. Но он первым делом набирает клинику доктора Уолша.
А доктор Уолш, оказывается, занят.
Говнюк.
Тогда Нортон принимается за список, выданный секретаршей. Неохота никому перезванивать. Что у нас со временем? До встречи с «Амканом» двадцать минут. С ними тоже неохота встречаться. Охота только достать из кармана таблетки. Охота опять испытать это чувство, прожить этот маленький ритуал с сопутствующим предвкушением…
Но он уже принял таблетки: в этом-то все и дело. Принял меньше часа назад. Три долбаные штуки. Они там, внутри. Он чувствует их, но не так, как раньше. И это весьма печально.
Не менее печальной оказалась его попытка найти Джину Рафферти. Он исколесил всю набережную вдоль и поперек четыре раза, потом запарковался и еще пятнадцать минут погулял. Но ее и след простыл.
Встреча с «Амканом» проходит как в тумане. Он, по сути, соглашается со всеми пунктами и предлагает подписать контракт завтра. Чем сбивает с толку главного переговорщика, сорокалетнего бостонского Бобби Кеннеди для бедных. А Нортону плевать. Ведь это то, чего он хочет. Зачем теперь бодаться с ними боданья ради? «Амкан» участвует в проекте; их участие официально зафиксировано в названии здания. Это ли не гарантия успеха? А те, кто предсказывал, что минимум тридцать, если не сорок этажей останутся без арендаторов, тем самым высмеивая амбициозные планы Нортона… что же, теперь они могут пойти на три буквы.
Вскоре по окончании встречи Нортону звонит Рэй Салливан из Вены. Он завтра прилетит в Дублин на подписание контракта.
Новости радуют Нортона.
— …И более того, мой друг, — продолжает Салливан, — зацени. Мистер В. сейчас в Лондоне, поэтому он тоже поучаствует в визите. Неофициально и строго конфиденциально. Он хочет поглядеть, что как. Приехать, так сказать, с экскурсией.
Данная информация нежданно вдохновляет Нортона. Джеймс Воган? Собственной персоной? Конечно, все будет неофициально и строго конфиденциально. Но черт возьми, все, кто надо, об этом узнают.
Нортон кайфует. Но возбуждение быстро угасает, сменяясь размышлениями на тему, куда запропастилась сучка Джина. Подалась в бега? Залегла на дно? В двенадцать тридцать он включает «Ньюз-ток», прослушивает заголовки новостей. Без изменений.
Потом, пока он думает, что делать дальше, прибывает курьер с пакетом из «Хай кинг секьюрити». Нортон вскрывает пакет, вытряхивает содержимое на стол.
Он представляет, в какой они, должно быть, панике. Тем выше ценит их решение не уничтожать бумаги. Через минуту он уже находит телефон и адрес Джины Рафферти.
Однако однозначного ответа на вопрос, что делать дальше, не находит.
Телефонный звонок может завести его не туда. Он может просто спугнуть ее. И спровоцировать на неверный шаг.
Дался ему тогда на крыше Ричмонд-Плазы гребаный самоконтроль! Вот жалость-то! Он бы отвертелся, придумал бы историю. Она была, по всей видимости, очень расстроена из-за смерти брата, и даже, я бы сказал, подавлена. Короче, ее поведение меня насторожило, заставило действовать… я попытался ее схватить, но…
Его поражает: доведи он тогда дело до конца, не пришлось бы так сейчас терзаться.
В час он опять включает радио и слышит новость дня. В эксклюзивном репортаже специально для Ар-ти-и утверждается, что информацию о частной жизни Ларри Болджера слил прессе некто из офиса премьер-министра. Конечно, этой новости далеко до бойни в Черривейле, но для любого уважающего себя газетомана она имеет колоссальное значение.
Нортон берет телефон, пытается набрать Болджера, но звонок сразу переключается на голосовую почту. Он звонит в министерство, но ему говорят, что министра нет на месте. Тогда он набирает номер Полы Дафф.
— Мистер Нортон?
— Пола, как дела? Я пытаюсь дозвониться до Ларри? Вы не знаете, где он?
Она отчетливо вздыхает:
— Ох, не спрашивайте. Он весь день на автоответчике.
— Вы шутите! Мне показалось, тут целая заваруха…
— Вот именно, не сыпьте соль на рану. Мы пытались подержать историю до завтра, но она каким-то образом просочилась. Утечка об утечке утекла, черт бы ее побрал. Вы когда-нибудь такое слышали? Так или иначе, Ларри почему-то решил, что для него сегодня важнее поехать и наладить отношения с отцом. — Она задумывается. — Где-то в Уиклоу.
— Он поехал в дом престарелых?
— М-да. По-моему. Я точно не…
— Зачем? Он что-нибудь говорил?
— Ничего он не говорил, мистер Нортон. — Она останавливается. — Но последние несколько дней он пребывает в страннейшем настроении. Не знаю, может, это из-за…
Нортон прерывает ее:
— Можно попросить вас, как только он выйдет на связь, передать, чтобы позвонил мне?
— Без проблем, конечно.
Он медленно кладет телефон на стол.
Откидывается на спинку и делает несколько глубоких успокаивающих вдохов.
После кофе и душа Джина звонит в Би-си-эм. Несколько минут болтает с секретаршей, в основном о Ноэле, а потом спрашивает, можно ли взять телефон вдовы Дермота Флинна.
— Конечно, Джина, сейчас. Где-то он у меня тут был.
— Спасибо. Как ее зовут?
— Клер. Чудесная женщина. Бедняжка. Кстати, завтра отпевание.
— Понятно.
— А, вот и он. Я уверена, она вам будет очень признательна за звонок.
— Спасибо.
Но Джина не торопится звонить Клер. Сначала они с Софи долго сидят, пьют кофе в больших количествах. Обмусоливают раз за разом всю историю, но только ходят по кругу. Когда Джина снова подносит к уху мобильный, на часах уже почти одиннадцать. Пока набирается номер, она выглядывает из окна. Небо затягивается.
— Алё?
— Клер? Здравствуйте. Меня зовут Джина Рафферти. Мм… мой брат работал с вашим мужем…
— Да-да, я знаю, — прерывает Клер. — Здравствуйте.
— Еще раз здравствуйте.
— Простите, Джина?
— Да. Надеюсь, я… не помешала.
— Нет. Итак, — она прочищает горло, — чем обязана? Чем я могу помочь?
— Я бы хотела с вами встретиться, если возможно. И чем скорее, тем лучше. Мне нужно кое-что у вас спросить. Это важно. Я понимаю, что сейчас не…
— Что вы хотите спросить?
Джина прикрывает глаза:
— Знаю, это может показаться бредом сумасшедшего, но я не верю, что мой брат стал жертвой несчастного случая. Хочу узнать, не чувствуете ли вы чего-нибудь… подобного. В отношении смерти вашего мужа. — Она открывает глаза, переводит взгляд на пол и ждет.
Проходит десять секунд, а может, пятнадцать — сложно сказать. Потом Клер Флинн медленно, шепотом выдыхает:
— Боже!
Джина ждет продолжения, но напрасно. В итоге ей самой приходится продолжить:
— Клер?
— Д-д-да.
— Мы можем увидеться?
— Д-д-да.
— Сейчас? — Еще одна длинная пауза. — Может, сегодня в удобное для вас время?
— Хорошо. Сегодня. Мне нужно… мм…
— Ничего страшного. Когда получится.
— В три тридцать, в четыре? Здесь?
— Да. А…
— Эшлиф-драйв, сорок семь. Сэндимаунт.
Джина собирается что-то добавить, но Клер уже повесила трубку.
Ближе к полудню Джина выходит на улицу за ранним выпуском «Ивнинг геральд». По пути обратно она забредает в Блэкрок-парк, садится на скамеечку у пруда, просматривает газету. Ничего нового, кроме того, что второй мужчина, лежащий в реанимации, — имя они до сих пор не раскрывают — оказался владельцем склада, где произошла резня.
Джине и этого достаточно.
С другой стороны, его состояние по-прежнему остается критическим, хотя что именно означает данная формулировка, Джине невдомек. Надо бы выяснить. Хотя бы позвонить в больницу и спросить. Надо бы. Да только что-то ее удерживает. Кошмарное чувство вины.
Она уставилась на пруд.
Не будь ее, Марк не лежал бы сейчас в реанимации на волосок от смерти. Поэтому, наверное, меньше всего ему хочется видеть ее.
И разве можно его в этом винить?
Джина откладывает газету.
Через некоторое время она достает два мобильных. Просто чтобы отвлечься от мрачных мыслей. Роется в них. В телефоне Фитца на Пэдди Нортона указаны три номера. А в телефоне Марка есть ее мобильный. Но больше ничего узнаваемого или полезного. Через несколько минут она встает, проходит мимо пруда и осторожно роняет туда телефон Фитца. Иначе его найдут, обнаружат. Теперь же вроде умеют…
По поводу второго телефона она решает: вдруг есть хоть малюсенькая надежда вернуть его владельцу? Пусть лучше полежит.
Вернувшись к подруге, Джина под давлением Софи впихивает в себя что-то, кроме черного кофе. Она съедает пол-апельсина, яйцо всмятку и тост.
Потом включает радио и слушает часовые новости. Почему-то с каждой минутой ощущение отрыва от реальности растет. Несмотря на то что два основных сюжета выпуска подаются строго отдельно, Джина чувствует, что в чем-то самом важном они связаны. И потом, в поезде до Сэндимаунта, ей приходит в голову, что эти ощущения страшно напоминают хрестоматийные симптомы паранойи. Ты видишь логику, не замечаемую другими, интерпретируешь новости, подлаживаешь их под себя. И они начинают пересекаться с твоими личными обстоятельствами и горестями.
Но теперь ей наплевать. После вчерашнего вечера ей хоть кол на голове теши. Она знает, что делает. И потом, она ведь не одна. Такое ощущение, что Клер Флинн тоже о чем-то догадывается.
На въезде в ворота дома престарелых «Гленальба» Болджер вдруг вспоминает, что больше трех лет не приезжал сюда. Отца он, конечно, видел — дома у Уны. Сестра живет в Брее и забирает его на Рождество, на дни рождения и тому подобные праздники. Ларри обитает в Фоксроке: оттуда и дальше, и состояние у отца уже такое аховое, что… Да что там говорить. Он никогда не видел в этом смысла.
К тому же они со стариком не очень ладили. Ларри всегда был на вторых ролях. В политику он тоже пришел вторым. После смерти Фрэнка старик конкретно надавил на него, потом тренировал, отформовывал. И Ларри не ударил в грязь лицом. Он оказался молодцом, но напряжение никуда не делось. Он обижался на отца, потому что тот подчинил его своей воле, а отец так и не смог простить его, что он не Фрэнк. К моменту, когда Ларри вошел в кабинет министров, влияние отца внутри партии уже давно угасло, как и его интерес к политике. Причем до такой степени, что Ларри чувствует: отцу его успехи безразличны.
И снова обижается. А это уже совсем нелепо: помимо всего прочего, отец угодил в лапы какой-то поразительной формы маразма. Не совсем Альцгеймер, но и ничего такого, что врачи могли бы обозвать по-человечески. Он витает между собой и отсутствием себя. То он все тот же едкий старикан, готовый в любой момент поставить тебя на место, а то развалится в кресле и бессмысленно таращится в стену. А хуже, если на тебя. И в воздухе между вами — кошмарные десятилетия невысказанного и невообразимого.
На улице Болджера приветствует директор заведения миссис Каррен, суровая матрона лет пятидесяти пяти. Поднимаясь на крыльцо, они обмениваются парочкой слов. Первое, что замечает Болджер, войдя в помещение, — это запах: гремучая смесь постоянно включенного отопления, кухни, ковровых покрытий и — как ни крути — старости.
Миссис Каррен проводит его по коридору в гостиную. Это большая комната с дюжиной диванов и кресел расставленных в свободном порядке. Здесь есть камин, телевизор на высокой полке и отдельная зона с четырьмя карточными столами.
Миссис Каррен указывает Болджеру на кресло в дальней части комнаты.
Старик сидит в одиночестве лицом к окну, выходящему на холмистую лужайку и на такие же холмистые окрестности.
Миссис Каррен, которая до этого премило беседовала, делает неожиданный финт ушами:
— Должна предупредить вас… Лайам в последнее время пребывает в очень… мм… изолированном состоянии. Он хорошо себя чувствует и вроде бы весьма спокоен, но он совсем ушел в себя.
Молчаливой гримасой Болджер дает понять, что услышал ее.
Он пробирается сквозь лабиринт диванов, половина из которых занята. Здоровается со стариками, не будучи уверен, что его замечают. Не как известного политика, а в принципе. Когда он подходит к окну, отец поднимает глаза и кивает ему, как бы говоря: «Привет». Делает он это так, как будто они не виделись ну, скажем, полчаса.
Лайаму Болджеру скоро восемьдесят, и он вдруг начал выглядеть на свой возраст. Он, как обычно, в костюме, при галстуке, но сегодня заметно, что старый костюм ему велик. В нем он выглядит маленьким, скукоженным, даже по сравнению с их последней встречей, которая была… когда там… два-три месяца назад? У Уны. На дне рождения.
Болджер приносит кресло и ставит его так, чтоб видеть отца и пейзаж. Присаживается:
— Папа, как ты?
Ноль эмоций.
Болджер выглядывает из окна. Там мрачно: уныло и облачно. Картинка чудесная, но мертвая. Чтобы ожить, ей нужно хотя бы несколько солнечных лучей. Но сегодня их ждать бессмысленно.
— Я говорил на прошлой неделе с Уной, — произносит он и сразу же чувствует себя дебилом: тоже мне новости!
Не говоря уже о том, что это неправда.
Старик поворачивается к нему, и взгляды их встречаются.
За несколько следующих секунд Болджер регистрирует быструю смену эмоций: его обвиняют, упрекают и даже высмеивают. Ему хочется спросить: «За что?»
— Они в шкафу, — шепчет старик.
Болджер-младший так резко подается вперед, будто ему подкинули спасительную соломинку, что-то, что может помочь.
— В шкафу? Что в шкафу, папа?
Слезящиеся глаза старика расширяются, обнажая красные сосуды. Он вовсе не выглядит спокойным. Он выглядит испуганным.
— Ты все поймешь. — Он качает головой. — Ты считаешь меня идиотом? Это они хотят меня таким представить.
Болджер вздыхает. Он в растерянности. Не знает, что сказать. Он разглядывает лицо отца и видит частичку себя, частичку Фрэнка. Он думает о тех вопросах, которые собирался задать, и вдруг понимает, что это будет так же целесообразно, как требовать объяснения теории струн у двухлетнего ребенка.
Он все равно решает их задать. Решает сделать свой собственный финт ушами. Может, и жестокий, а может, способный встряхнуть старика, заставить его очнуться.
— Отец, — говорит он и склоняется к старику, — хочу спросить тебя об одной вещи. Тем вечером… когда погиб Фрэнк, виноват был он? Из-за него произошла авария?
Вот так. Сказано.
Все так же склонившись, он напряженно ждет ответа.
Старик смотрит на него не мигая.
Болджера посещает странное чувство освобождения. Они никогда об этом раньше не говорили. По правде, если они вообще о чем-то говорили на протяжении долгих лет совместной деятельности, то либо о вопросах конституции, либо о севере, либо о гэльском футболе.
Но секундные стрелки тикают, и Болджер начинает подозревать, что ничего не произойдет. Ему начинает казаться, что взрывоопасные «Фрэнк» и «авария» так и останутся на дне отцовского сознания невзорвавшимися.
— Отец?
— Они в шкафу, ты слышишь, кусок дерьма? Я же сказал.
Болджер вздыхает. Он покорно откидывается на спинку кресла. Его терпение на исходе.
— Кто они, отец?
— Парашютисты.
Слово произносится так громко, с таким значением и таким отчаянием, что Болджер начинает всерьез тревожиться. Но что он может?
Примерно через двадцать минут, которые по большей части проходят в молчании, он встает. Прощается, пытаясь сделать вид, что все нормально. По пути от окна до двери, ведущей в коридор, старается не смотреть старикам в глаза.
Он шагает по коридору к приемному покою, расстроенный и смятенный, и вдруг слышит, что кто-то зовет его по имени.
— Здравствуйте, Джина, входите.
Клер Флинн ждет Джину у открытой двери. Впускает ее в узкий коридор. Из него женщины попадают в гостиную. Клер берет куртку Джины, приглашает ее присесть, предлагает ей чай, кофе. Все очень официально и нескладно. Из другой части дома доносятся голоса — детские голоса. Наверное, девочки?
— Честно говоря, весь день пью кофе, — отвечает Джина. — Можно воды?
— Конечно.
Клер удаляется. Джина опускается в кресло и оглядывается. Симпатичная комната: деревянные полы, камин под старину, низкий столик и очень удобная кожаная мебель — диван и два кресла. К тому же сразу видно, что в доме есть дети. На полу несколько кресел-мешков, в нише — книжные полки, в углу — домашний кинотеатр. На первый взгляд в коллекции преобладают диски с пиксаровскими и диснеевскими названиями.
Двустворчатая дверь ведет в соседнюю комнату, но она закрыта.
Клер возвращается: в одной руке стакан воды, в другой — чашка чая. Джина протягивает руку и берет воду. Клер отходит, присаживается на диван, устраивается в уголочке, поставив чашку на край.
— Итак, — произносит она.
Джина кивает и легонько улыбается. Делает глоток. Только сейчас ей удается рассмотреть Клер Флинн. Наверное, ей столько же лет, сколько Джине, но выглядит она немного старше. Возможно, из-за чуточку большей серьезности и зрелости, которые связаны — тут Джина может только предполагать — с браком и детьми? А теперь еще со вдовством? Очень даже может быть. Как бы там ни было, она рыжая, бледная, веснушчатая и зеленоглазая. Исключительная внешность. Джина готова биться об заклад: одна из дочерей ее точно унаследовала. Дермот Флинн, насколько помнится, хотя вспоминать об этом неприятно, был довольно бесцветный и невыразительный.
— Спасибо, что согласились встретиться, — говорит она.
— Честно говоря, после того, что вы сказали, у меня уже не оставалось выбора.
Джина кивает:
— Я сочувствую вашей утрате. Примите мои соболезнования.
Она ненавидит эту фразу: ненавидит произносить сама, ненавидит, когда ее произносят другие, но это барьер, через который нужно перемахнуть.
— Спасибо.
— Как ваши девочки?
— Нормально. Они, по правде говоря, еще не поняли. Я стараюсь, чтобы у них все шло в обычном режиме. Пока получалось. Но завтра отпевание. А потом похороны. А что потом, не знаю. Но думаю, что будет трудно.
— Конечно.
Повисает неловкая пауза.
Наконец Клер говорит:
— Я сожалею о том, что случилось с вашим братом.
Джина утыкается в стакан.
— Спасибо, — говорит она. — Я так и не смирилась с этой утратой. Даже не начинала. Дело в том, что, как только это случилось, мной овладело жуткое подозрение, о котором я заикнулась по телефону. Теперь это больше чем подозрение, намного больше. Поэтому-то я и решила с вами поговорить. — Она поднимает голову. — Но я забегаю вперед. Давайте я сначала все по порядку объясню.
Клер согласно кивает. Она обхватывает кружку руками и держит ее перед собой.
Джина автоматически проделывает то же самое со стаканом воды, потом замечает и меняет позу.
Она рассказывает.
Она выдает отредактированную версию того, что рассказала Софи, — только со смещенными акцентами. Марка Гриффина и Пэдди Нортона она из повествования выкидывает, как и большую часть вчерашнего вечера. Сосредоточивается на Терри Стэке, на двух Ноэлях, на Фитце, на Би-си-эм. Вот ключевые моменты, вот контекст.
— Понимаете, Клер, — завершает она, — я не знаю. Если у вас есть основания для подозрений, пусть самые мизерные, мы можем добраться до сути.
Клер протягивает руку с кружкой вперед и ставит чай, все так же нетронутый, на низкий столик. Потом она распрямляется. В глазах у нее появляются слезы. Она издает звук, похожий на первобытный вой, и вот уже она рыдает.
Джина сидит и смотрит. Чувствует себя кошмарно, но понимает, что помочь ничем не может. Свое сочувствие она выражает тем, что ничего не делает: ни лишних движений, ни фальшивых слов. Ей тоже безумно хочется присоединиться к Клер и поплакать, но она держится. Пьет воду, от избытка эмоций умудряется опустошить стакан за один присест и ставит его на столик.
В конце концов рыдания стихают. Из рукава свитера Клер достает платок, высмаркивается. Закончив, переводит взгляд на Джину:
— То, что вы рассказали… ужасно.
— Знаю.
— Я пытаюсь понять… неужели такие вещи действительно происходят? — Голос ее до сих пор подрагивает, но она старается унять эту дрожь. — Мне, конечно, сейчас не до скепсиса, но это же… ад кромешный.
Джина пожимает плечами, будто говоря ей: знаю, такая же фигня.
— Клер, — говорит она и подается немножко вперед, потому что куда еще идти ей с этим вопросом? — Ваш муж мертв. Нет ли у вас оснований предполагать, что это не был несчастный случай?
— Теперь есть, — сразу же отвечает Клер. — Без сомнения. — Она шире раскрывает глаза. — В свете того, что вы мне рассказали. Просто, видите ли, я думала… в общем, я сама не понимала, что я думала. Но держала при себе. И никому не говорила.
— Не говорили — чего?
— В последние две недели перед аварией, перед тем как… — она отмахивается от горя, — перед тем как Дермота не стало, он сделался сам не свой. Он странно вел себя, стал каким-то экзальтированным, отдалился, начал уклончиво разговаривать. Я даже было решила, что у него… я даже было решила, — повторяет она уже надтреснутым голосом, — что у него роман. Хотя это курам на смех. — Она издает смешок, быстрый и безрадостный, видимо, чтобы продемонстрировать, как смеются куры. — Джина, я Дермота любила, но он не из тех. Женщины пугали его. Он бы даже не знал, с чего начать. В общем, не важно. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что он чего-то боялся. И мучусь, потому что не смогла ему помочь. Потому что он не смог мне рассказать. А ведь мы все друг другу рассказывали…
— Чего боялся? — вмешивается Джина в попытке предвосхитить грядущую бурю эмоций.
— Не знаю. Господи. Если бы. Но…
— Да?
— Еще одна странность, хотя, может, я сейчас все валю в одну кучу… дело в том, что появились… — слово как будто не дается ей, — наличные. В коробке на дне шкафа с одеждой. Девяносто с чем-то тысяч евро. — Она делает паузу. — Я вчера их нашла. Еще я нашла ювелирные украшения: серьги и золотую цепочку. Все еще с чеком — дороже двух штук.
Это повисает в воздухе. Джина пытается как-то втиснуть эту информацию в таблицу ее собственных сведений.
Но не может.
— А что по поводу смерти, — произносит тогда она, — фактическое… хм…
— Тут тоже все странно, — отвечает Клер. — На первый взгляд он переходил дорогу и попал под машину. Но простите. Во-первых, что он там делал? В этом проулке? Он этой дорогой никогда не пользовался. Выходил оттуда на Бристол-Террас? Чтобы попасть домой? Это нелепо.
— Свидетели были?
— Нет, только водитель. Он сказал, что Дермот бежал. — Она останавливается. — Но зачем ему было бежать? Он никогда не бегал. Он вообще никогда не бегал.
— А что на работе? В Би-си-эм? Он не говорил ни про какие внештатные ситуации?
— Нет. Он о работе вообще не много рассказывал. Он там выполнял сугубо техническую работу. Болтали мы обычно о другом. Хотя…
— Что такое?
— Мне показалось, что в последний месяц или где-то так у него появилось много дополнительной работы. Вне офиса. На дому. — Она указывает на закрытую двустворчатую дверь. — Вон там.
Она встает с дивана, подходит к двери, открывает ее. Джина тоже поднимается.
— Тут раньше была столовая, — объясняет Клер. — Но мы сделали из нее кабинет. Для Дермота.
Они заходят.
Комнатка маленькая и захламленная. Везде книги, на полу — кипы журналов. Стол — старомодный секретер, над ним — плакат с какой-то выставки дизайна.
На столе ноутбук.
Джину оторопь берет от этого зрелища.
— А его… — говорит она Клер, указывая на компьютер, — его ноутбук вы проверяли?
Клер быстро мотает головой. Видно, что ей здесь очень неуютно.
— В таком случае, — говорит Джина, — можно ли мне посмотреть?
Клер поворачивается к ней и хмурится:
— Зачем?
— Клер, в Би-си-эм что-то происходило. Это их и связывает, Ноэля и Дермота. Это ключ к разгадке. Я не знаю, но, может, я там что-нибудь отыщу — зацепку, значимую информацию. — Она вздрагивает. — Я умею обращаться с компьютерами. Я программист.
Клер думает — и кивает. Показывает рукой:
— Пожалуйста.
Потом резко разворачивается и выходит из комнаты.
Джина колеблется. Она чувствует себя немножко навязчивой, но все равно идет к столу, садится и открывает ноутбук.
Болджер оглядывается.
К нему по коридору катится мужчина в инвалидном кресле.
— Я прав, — произносит мужчина, — или нет? Передо мною Ларри Болджер?
Болджер, как истинный политик, кивает и протягивает руку. И только тут он узнает:
— Роми?
Мужчина в электрокресле энергично трясет руку Болджера и не отпускает ее.
— Господи, Ларри! — улыбаясь, восклицает он. — Дай хоть посмотреть на тебя! Ты долгий путь проделал, верно?
Джером Малкаи. Отцовский соратник.
Болджер тоже улыбается.
— Да, — говорит он. — Долгий путь, так точно.
— Я только что слышал новости, — продолжает Роми. — За ланчем. У тебя недурные шансы. — Он перестает улыбаться и начинает хмуриться. — Как жаль, — говорит он и кивает в сторону гостиной, — как жаль, что его ум больше не в состоянии оценить это.
— Действительно жаль.
Болджер старается высвободить руку, но безрезультатно.
— Понимаешь, какая штука, — продолжает Роми, — я в физическом смысле конченый человек, но ум у меня в полном порядке. А у него все наоборот. Жестоко, не правда ли?
— Да, но должен заметить, хватка у вас что надо.
Улыбка возвращается. Рука Болджера освобождается.
— Он может гулять, есть, пользоваться сортиром, но собственного имени не назовет. Я заложник этой упряжки, есть я могу только овощное пюре, и к жопе у меня привязан мешок. Зато я повторю все разговоры двадцатилетней давности, причем, мать твою, со стенографической точностью.
Болджер таращится на него во все глаза:
— А двадцатипятилетней давности слабо?
— А ты попробуй.
Болджер совсем забыл, а ведь это место, «Гленальба», считалось неофициальным домом престарелых для партийцев особого калибра, в основном для старой гвардии с Талбот-роуд. Многие из них уже миновали это временное пристанище. Роми и его отец, по предположениям Болджера, последние из могикан. Он помнит их обоих с детства. Там были и другие, в том числе его дяди. Все встречались у них дома, лето проводили в Лахинче, вместе ходили на парады в День святого Патрика, на финал ирландского чемпионата. Они действительно были гвардией. А позже, когда он вернулся из Бостона, оказалось, что они, во всяком случае на местном уровне, еще и эффективная партийная машина.
— Роми, мы можем пойти куда-нибудь в другое место? — спрашивает Болджер, оглядывая коридор.
— Туда, — отвечает Роми. Со стрекотаньем разворачивает кресло и едет к двери, расположенной справа от Болджера. — До запрета здесь была курительная комната. Уже смешно. — Они заходят в помещение, которое, скорее, напоминает приемный покой в зубоврачебной клинике. — Так ничего в ней и не соорудили. Прямо мавзолей, мать его за ногу.
Болджер осматривается. По центру комнаты стоят несколько низких столиков с пепельницами. Он проходит мимо и усаживается на пластиковый стул, приставленный вместе с еще несколькими такими же к задней стене. Роми следует за ним и размещается на своей колеснице прямо перед Болджером. Несмотря на очевидную слабость и ограниченные возможности передвижения, этот бледный усохший мужчина неугомонен и полон невротичной энергии.
— Итак, — произносит он с ухмылкой; глазки бегают, как маленькие зверьки по клетке. — Что тишеку хотелось бы узнать?
Болджер едва заметно кивает в знак благодарности. Ему нравится, как звучит название этой должности, или, скажем так: убедившись в полной заброшенности этой комнаты, он позволяет себе на полсекунды порадоваться звучанию этой должности.
Он откашливается.
— Когда умер Фрэнк… — начинает он с места в карьер и понимает, что дальше говорить не нужно. — Мм…
— Что именно тебя интересует?
Повисает пауза, во время которой поведение Роми меняется. Близость к власти, неожиданный всплеск эмоций, связанных с прошлым, какая-никакая компания — в общем, что бы там ни воодушевляло его до этого, теперь испарилось.
Болджер произносит очень спокойно:
— Мне никогда не рассказывали, что произошло на самом деле.
— Ты никогда не спрашивал.
— Я спрашивал, но, по-моему, мне говорили неправду.
Роми корчит гримасу:
— Правду? А не пошел бы ты на хрен?
— Роми, вы были с ними. Не я. — Он склоняется вперед. — Это Фрэнк был виноват в аварии? Все разговоры про то, что парень во второй машине был пьяным, — это просто… просто туф…
— Господи Исусе, ты не в своем уме, что ли?
Болджер качает головой:
— Роми…
— Зачем ты меня об этом спрашиваешь? И почему сегодня? Может, в наше время, Ларри, и не существовало профессии манипуляторов сознанием, но могу тебе точно сказать, что за такой вопрос…
— Роми, я же вас спрашиваю, не писаку какого-нибудь. — Он обводит рукой окружающую обстановку: пустую комнату, незанятые стулья. — Я не собираюсь выкладывать это в чертов интернет. Я хотел спросить отца… но он, похоже…
Предложение на этом затухает.
Роми несколько секунд пытливо его разглядывает и потом спрашивает:
— Разве теперь это важно?
— Кто знает, может, все было бы…
— Нет, Ларри, и еще раз нет. Теперь это совсем не важно. И позволь объяснить тебе, почему я так считаю. Я не знаю, что там случилось, правда не знаю. Я не был на месте аварии. Можешь заглянуть в… как его бишь… токсикологический отчет. Но даже если бы оказалось, что пьяным был Фрэнк, это никого не вернуло бы из мертвых; это ни хрена не изменило бы.
— Меня могли бы не выбрать.
— То-то и оно.
— Не факт, что это было бы плохо.
— Да ради… — Роми разводит руками, типа не верит. — По-моему, если кто-то здесь и пьян, так это ты. Причем в зюзю.
Болджер набирается терпения и продолжает:
— Понимаете, я знаю, что смерть Фрэнка убила отца. Я знаю, что все его настоящие надежды, идеалы умерли вместе с Фрэнком, а я был лишь… — Его останавливает взгляд Роми. — Что такое?
Роми качает головой:
— Я не понимаю, о чем ты.
Болджер останавливается; он уже не так уверен в собственной правоте.
— Мне казалось…
— Конечно, смерть Фрэнка расстроила его, — сообщает Роми, — несомненно. Еще бы, умер сын. — Он медлит. — Но, Ларри, дело в том, что… Фрэнк расстроил отца задолго до этого…
Через пятнадцать минут Джина выключает ноутбук и закрывает его. Она вынимает все провода, поднимает его и переносит в гостиную. Там пусто. Проходит в коридор: там тоже пусто. Из задней части дома по-прежнему доносятся голоса. По коридору она подходит к полуотворенной двери, легонечко толкает.
За столом над раскрасками ссутулились две маленькие… копии Клер. Они поднимают глаза. Одна улыбается, другая нет. Клер стоит за ними — она прислонилась к высокому столу. Рядом с Клер еще одна копия — только уже с седыми волосами, а не с рыжими.
— Привет, — кивает всем Джина. — Клер, можно вас?
На выходе из комнаты Джина замечает, что старшая девочка смотрит на нее подозрительно. Потом она слышит, как девочка шепчет:
— Это же папочкин компьютер.
А бабушка говорит:
— Ш-ш-ш, котик, все в порядке.
Как только Клер выходит, Джина сразу переходит к делу — прямо в коридоре. Она приподнимает ноутбук.
— Действительно, много всего технического, как вы и говорили. Бумаги, чертежи, статьи. За много лет. И вот какая интересная штука: я проверила журнал активности, и такое ощущение, что Дермот ничего особо не выкидывал… это похоже на него? Привязывался к…
— Ко всему: к мейлам, письмам, журналам. Стопроцентный барахольщик. Вы же видели пол в его кабинете.
— Так вот, на следующий день после смерти Ноэля… Дермот, похоже, что-то удалил.
— Да что вы!
— Ну, как минимум несколько файлов. И несколько электронных писем. Возможно… это ни о чем, но… странное совпадение по времени, вы не находите?
— Действительно.
Джина медлит, но потом спрашивает:
— Клер, если вы позволите мне взять его с собой, возможно, я смогу восстановить удаленную информацию.
— Правда?!
— Да.
Самой ей, конечно, с этим не справиться. Придется попросить одного из ребят из дальней комнаты. Но это Клер знать не обязательно.
— Компания, в которой я работаю, как раз на этом специализируется, — продолжает Джина. — Там никаких чудес. У нас в офисе есть специальные программы, приложения, с помощью которых…
— Хорошо. Берите.
Джина смотрит на нее:
— Вы уверены?
— Да. Если вдруг там что-то есть… что ж. — Глаза ее уже нехорошо поблескивают. — Нужно ведь это найти.
— Нужно.
Когда Клер стоит так близко, видно, что ей очень тяжко. Джина протягивает руку, легонько пожимает ей запястье.
Из поезда она звонит в офис и разговаривает с одним из парней — со своим любимцем Стивом, долговязым, немногословным программистом из Корка. Спрашивает, не окажет ли он ей любезность.
— Допустим, — немного уклончиво отвечает он. — Наверное, окажу. А в чем она заключается?
Джина смотрит в мрачное, затянутое тучами небо, прижимает к груди ноутбук и говорит, что ровно через двадцать минут она будет в офисе и все ему объяснит.
— Как? — спрашивает Болджер после затянувшейся паузы. — Я не понимаю, о чем вы. Расстроил его чем?
— Ну… — выдыхает Роми. — Понимаешь, все случилось так давно, и, может…
— Нет-нет, теперь уж говорите. Объясните, что вы имели в виду.
Роми слегка меняет позу. От этой манипуляции он морщится. Видно, что движение ему в тягость, но он явно тянет время.
— Ладно, слушай, — в конце концов произносит он. — У нашей партии есть принципы, так? И ты их придерживаешься. А Фрэнк не придерживался. Вот и вся арифметика. Он хорошо начал, у него все выходило органично, в нем был природный шарм, он нравился людям, но очень скоро он стал для партии обузой. Он изменил свой взгляд на вещи. Подцепил, как бы их получше охарактеризовать, неудобные идеи. Он стал слишком часто использовать слова «окружающая среда». В те годы подобные вещи считались чуть ли не радикальными. Не знаю, что он там читал и с кем разговаривал, но одно я знаю точно: если бы он остался в живых, его не то чтобы не переизбрали, его бы даже не выдвигали на следующих выборах. И, будь он жив сейчас, он бы в растянутом свитере агитировал за зеленых, будь они неладны.
Болджер смотрит теперь мимо Роми — на противоположную стену.
Это решительно противоречит его пониманию вопроса, но он ни на секунду не сомневается в правдивости услышанного. Потому что в голосе Роми есть нечто такое… уставший, вышедший на покой авторитет, а главное, убедительное отсутствие необходимости врать или лицемерить. То, что он сказал, странным образом перекликается с детскими воспоминаниями Болджера о Фрэнке. Брат и вправду был своевольным маленьким засранцем. Все переиначивал, чтобы было, как он хотел. Но это сходило ему с рук, потому что он был звездой.
— Знаешь, — продолжает Роми, — когда ты вернулся из Штатов, у тебя еще молоко на губах не обсохло; ты был абсолютно растерян. Что правда, то правда. И я говорю это тебе в открытую, потому что завтра ты можешь стать тишеком, черт тебя подери. Но тогда ты не имел ни малейшего представления о том, что тут происходило, пока ты был в Америке. Времени разобраться тебе, честно говоря, тоже не дали. Потому что в тот момент было важно двигаться вперед. Тебя сразу бросили в кампанию, заставили стучаться в двери, бродить под дождем по домам и квартирам. — Он останавливается. — Думаю, это сильно тряхнуло тебя после бостонского спокойствия.
Болджер кивает. Он все еще смотрит мимо Роми, все еще молчит.
— Так или иначе, — продолжает Роми, — последние несколько недель перед смертью Фрэнка прошли весьма бурно. Он угодил в заваруху, связанную с переводом в другой вид собственности куска земли сразу за аэропортом. Он стал угрожать; утверждал, что представит общественности выписки со счетов некоторых советников, которые выступали за перевод земли. Тем самым, понятное дело, намекая, что они брали взятки. — Он закатывает глаза. — Думаю, после десяти лет заседаний проектного трибунала в Дублинском замке уже даже малые дети знают, как работает эта машина, но в те годы об этом вообще не говорили. Партию обуял ужас. С этими советниками твой отец заседал, он знал их по двадцать-тридцать лет.
К этому моменту Болджер белеет как мел.
— И он обмер от страха. Потому что ничего не мог с этим поделать. — Роми останавливается и затем вздыхает. Он неожиданно превращается в изможденного человека с полупрозрачной кожей, похожей на рисовую бумагу. — Поэтому если у тебя со стариком, как выражаются теперь, есть нерешенные вопросы… подумай лучше не о себе, а о том, что у него есть нерешенные вопросы с самим собой.
Болджер наконец-то поворачивается к Роми:
— Что вы имеете в виду?
— Понимаешь, это непросто, — шепчет Роми. — Лайама мучило чувство вины, поскольку… ты прав, он обожал Фрэнка, но ему пришлось жить с сознанием, что, когда пришли новости о смерти сына, он где-то испытал облегчение. Это избавило его от партийного позора. Он чувствовал это. Я знаю. Я был с ним тогда. Я видел это в его глазах. Я видел, как он пытался похоронить это чувство. Но так никогда и не смог. Я видел, как оно мучило его потом всю жизнь.
Болджер поднимается, пересекает комнату. Встает как вкопанный и пялится на бежевую стену, осмысливая только что услышанное, успокаивая нервы, сердцебиение, вереницу неожиданных химических реакций.
Несколькими секундами позже Роми произносит:
— Твой старик о тебе тоже думал, знаешь ли. Это правда. Просто не показывал. Возможно, из страха. Из страха, что это будет выглядеть нелепо — в его собственных глазах. Из страха, что, показав, опять предаст тебя.
Болджер громко вздыхает и оборачивается.
— Боже мой! — восклицает он и качает головой. — Нам кажется, что мы знаем, что происходит, а мы ни хрена не знаем. Ведь так?
— Так, да не так. — Роми регулирует кресло, чтобы видеть Болджера. — Знаешь, Ларри, все это просто вывалилось из меня. Прости уж старика. Еще десять минут назад я пытался решить, что мне больше нравится: турнепс или пастернак. Я отвык от нормального общения.
Болджер качает головой:
— Я поставил вас в неловкое положение. Это вы меня простите.
Роми пожимает плечами.
Потом Болджер делает глубокий вдох. Он медлит, перед тем как заговорить.
— В аварии погибло еще три человека, Роми.
— Знаю, конечно знаю. Это был сущий кошмар. И паренек выжил.
Болджер смотрит на него пристально, тут же вспоминает, проводит связь.
— Да-да… конечно.
— Мы сбросились на него, так это называется? Сами — внутрипартийно. Основали что-то типа фонда. Присматривали за ним. Кстати, старик все это и организовал.
Болджер кивает.
Через некоторое время он смотрит на часы:
— Пожалуй, мне пора. — Голос его при этом слегка дрожит. — Спасибо, что поговорили со мной.
— Всегда пожалуйста, — отвечает Роми. — Удачи тебе. — Возникает неловкая пауза. — Держи хвост пистолетом, ты понял меня?
— Я постараюсь. — Болджер направляется к двери, но на полпути останавливается. — Так, любопытства ради, — говорит он и смотрит на дверь. — Что случилось с участком, о котором вы говорили? Который должны были перевести?
— Ну?
— Что с ним случилось?
Роми фыркает:
— Ну, тишек, а ты как думаешь?
— Понятно. — Болджер оборачивается. — А где, вы говорите, он находился?
Роми прищуривается:
— Где-то за аэропортом. Антикварная куча дров. Размером примерно в сто акров. Подозреваю, что там сейчас очередное гольф-поле, будь оно неладно, или чьи-то владения.
Теперь прищуривается Болджер.
— Подождите-ка, — наконец соображает он. Пристально смотрит на Роми. — Не о Данброган ли Хаусе идет речь?
— Хм… о нем.
Все сразу же читается на лице Роми: пока лишь намек на растерянность, лишь проблеск сомнения. Ему кажется, он что-то выдал, но пока не понимает что, и чувство это столь же незнакомо, сколь и неприятно.
Пульс Болджера учащается.
— Да, — повторяет Роми уже тише, — Данброган-Хаус. Он самый.
