Не знаю, где я оказалась. Я миновала мэрию и Центр Помпиду, но дальше заблудилась и перестала понимать, куда иду. Поворачиваю направо и выхожу на открытое пространство. «Вогезская площадь» — читаю на табличке. Не знаю почему, здесь я чувствую себя спокойнее, кажется, могу остановиться и передохнуть. Нужно прийти в себя, чтобы обдумать, мысленно восстановить все, что случилось. Сажусь на скамейку и замечаю, что мое белое платье все забрызгано кровью.

Кто был этот человек? Зачем он сделал это? При чем здесь мой отец и, самое главное, кто мой отец?

«Я здесь, чтобы помешать тебе следовать за его тенью и слушать свое сердце…»

Не понимаю. Шагаю наугад в темноту, в потрясении и замешательстве.

Подхожу к фонтанчику, чтобы смыть с себя эти ужасающие пятна. Полностью заставить их исчезнуть мне не удается, но они бледнеют и теряют форму. Теперь они меньше бросаются в глаза и труднее понять, что это кровь.

Возвращаюсь на скамейку. Благоухающий парижский вечерний воздух освежает меня и помогает собраться с мыслями. Быть может, нужно обратиться в полицию и все объяснить, но наверняка тогда я сразу окажусь в тюрьме и, скорее всего, никогда оттуда не выберусь. Ни один свидетель, даже Раймон, не сможет подтвердить, что не я убила этого человека. Тем более со стороны это выглядело именно так: нож, пронзивший его сердце, оказался в моих руках. И это видели все.

Слышу шаги в саду. Нужно спрятаться — или, может быть, принять непринужденный вид? Да, пожалуй, так лучше. Мужчина, неопрятный, какого-то запущенного вида, садится напротив и смотрит на меня. В руках у него блокнот, он записывает что-то при свете городского фонаря, затем поднимает глаза на меня, потом возвращается к своему блокноту. Может, он меня рисует? Лучше уйти, убежать отсюда. Я поднимаюсь, но в тот же миг он, улыбаясь, заговаривает со мной тоном подвыпившего человека:

— Не переживайте, мадемуазель. Понятно, что вы невиновны. Виновных могут спасти только невинные. У меня сообщение для вас: идите на кладбище Пер-Лашез. Там вы начнете все понимать.

У него легкий американский акцент. От него несет пивом, черты лица мягкие и тонкие. Особенно меня поражают его голубые глаза: два сияющих драгоценных камня на разрушающемся фасаде. Молодые улыбчивые глаза на старом лице. У него белые зубы юного американца и длинная неухоженная борода глубокого старца.

— Что вам нужно от меня?

— Ничего, что бы уже не было предрешено.

— Что вы хотите сказать? Что предрешено, кем?

Он мягко разводит руками:

— Путь будет долгим, мадемуазель. И вам придется доверять незнакомым людям, которых нужно научиться узнавать. Постараюсь оберегать вас как могу, но издалека. Большего мне не дано. Поверьте. Сейчас не время для вопросов.

Какое право имеет этот человек указывать мне, что я должна делать, и почему я должна доверять ему?

И все-таки я его не боюсь.

Он подает мне блокнот, обычный, на спиральке, как у студентов, и удаляется, растворяясь в ночи. Неожиданно я чувствую себя брошенной, потерянной. Сжимаю тетрадь, оставленную мне незнакомцем, и вижу, что она открыта на странице со стихами:

Дальше — только чистые страницы.