IX

Они пересекали западную оконечность плайи, когда Глэнтон вдруг остановился. Повернувшись, он опёрся на деревянную заднюю луку седла и посмотрел на восток, туда, где над горами, оголёнными и пятнистыми, словно их обсидели мухи, только что взошло солнце. Гладкая поверхность плайи лежала перед ними нетронутая — ни следа, а горы вставали в этом просторе голубыми островами без подножий, словно плавучие храмы.

Тоудвайн и малец вместе с остальными всадниками пристально вглядывались в это запустение. Вдали плайя сверкала утренней серебристой рябью исчезнувшего тысячи лет назад холодного моря.

Вроде стая гончих, произнёс Тоудвайн.

А по-моему, гуси кричат.

Неожиданно Баткэт и один из делаваров повернули, нахлёстывая лошадей и громко крича. Отряд развернулся и смешался, вытягиваясь по дну высохшего озера к редкой полосе кустов, обозначавшей границу берега. Бойцы соскакивали с лошадей и мгновенно спутывали их готовыми петлями. К тому времени, когда животные были надёжно спутаны, а бойцы с оружием наготове лежали под кустами креозота, вдалеке уже появились всадники — тоненький фриз с лучниками на лошадях, который дрожал и дёргался в нараставшем зное. Они скрылись один за другим на фоне солнца, а потом появились снова. Чёрные против солнца, они выезжали из исчезнувшего моря, как загорелые призраки, ноги их лошадей взбивали фантомную пену, они терялись на фоне солнца и озера, мерцали, сливались вместе и вновь разделялись, и они множились в различных плоскостях воплощением чего-то зловещего, начали сливаться в одно целое, и над ними в пробуравленных рассветом небесах возникало дьявольское подобие их рядов, огромное и перевёрнутое; их лошади ступали своими невероятно длинными ногами по высоким и тонким перистым облакам; эти антивоины с воплями свешивались со своих коней огромными химерами, и их пронзительные дикие крики разносились по плоской и голой равнине, словно вопли душ, прорвавшихся вниз, в мир людей, из-за нестыковки в хитросплетении сущего.

Сейчас повёрнут направо! крикнул Глэнтон, и не успел он это проговорить, как они так и сделали, чтобы удобнее было стрелять из луков. Стрелы взлетели в небесную синеву, сияя на солнце оперением, а потом вдруг набрали скорость и просвистели мимо, как стая диких уток. Грянул первый винтовочный выстрел.

Малец лежал на животе, обеими руками держа большой револьвер Уокера, и вёл огонь неторопливо и старательно, словно проделывал всё это раньше во сне. Воины промчались мимо в каких-то ста футах, человек сорок или пятьдесят, они понеслись дальше по краю озера, уже распадаясь на сомкнутые плоскости знойного воздуха, чтобы молча раствориться и исчезнуть.

Под зарослями креозота отряд перезаряжал оружие. Один мустанг лежал на песке, ровно дыша, остальные на удивление спокойно выстояли под градом стрел. Тейт и Док Ирвинг отползли назад, чтобы их осмотреть. Остальные лежали и наблюдали за плайей.

Из укрытия вышли лишь трое — Тоудвайн, Глэнтон и судья. Они подобрали короткий нарезной мушкет, обитый сыромятной кожей, с ложем, украшенным рисунком из гвоздиков с медными головками. Судья посмотрел вдоль бледной полоски берега высохшего озера на север, куда умчались язычники, передал мушкет Тоудвайну, и они зашагали дальше.

Мертвец лежал на песчаном намыве. На нём были лишь кожаные сапоги и широкие мексиканские штаны. Сапоги с острыми носами, как у баскинов, подошвы из парфлеша и высокие голенища, скатанные до колен и подвязанные. Песок на отмели потемнел от крови. Они стояли на краю высохшего озера в недвижном зное. Глэнтон перевернул мертвеца кончиком сапога. Показалось раскрашенное лицо, засыпанные песком глаза, песок налип и на тошнотворный жир, которым было вымазано всё тело. Виднелось отверстие, оставленное пулей Тоудвайна там, где она вошла под нижнее ребро. С длинных чёрных, припорошенных пылью волос разбегались вши. Полосы белой краски шли по щекам наискось, что-то было намалёвано над носом, под глазами, и на подбородке выделялись рисунки тёмно-красным. Индеец был уже в годах, залеченную рану от копья чуть выше тазовой кости и застарелый сабельный шрам через всю левую щёку он носил как знаки отличия. По всей длине их украшали татуировки, пусть поистершиеся от времени, но не имевшие себе подобных на здешних пустынных просторах.

Судья с ножом в руках встал на колени, перерезал лямку висевшей у индейца на плече боевой сумки из шкуры пумы и вытряхнул содержимое на песок. В ней оказались козырёк из воронова крыла, чётки из фруктовых косточек, несколько ружейных кремней, горсть свинцовых пуль. Был там и камень из мочевого пузыря, или «бешеный камень», добытый из внутренностей какого-то животного: судья осмотрел его и сунул себе в карман. Остальные вещи он разложил на ладони, словно читая. Потом распорол ножом штаны индейца. Вдоль тёмных гениталий был привязан небольшой кожаный мешочек. Судья отрезал его и тоже пристроил в карман куртки. Наконец ухватил тёмные пряди, отряхнул с них песок и снял скальп. Затем они поднялись и пошли обратно, оставив мертвеца взирать высыхающими глазами на гибельное приближение солнца.

Весь день они ехали по блёклой земле, по которой кое-где были разбросаны кустики лебеды и дикого проса. К вечеру земля стала какой-то полой, она так явственно звенела под копытами, что лошади ступали бочком и закатывали глаза, как цирковые, а вечером, лёжа на земле, люди, каждый в отдельности и все вместе, слышали глухой грохот камней, падающих где-то далеко внизу в жутком мраке мирового нутра.

На следующий день они пересекали озеро такого мелкого гипса, что мустанги не оставляли следов. Всадники намазали лица вокруг глаз костным углём, некоторые точно так же намазали и лошадей. Солнце отражалось от поверхности котловины и обжигало лица снизу, а тени лошадей и всадников вырисовывались на мелком белом песке чистейшим индиго. Далеко на севере пустыни вздымались, сверля землю, дрожащие клубы пыли. Кто-то сказал, что слышал, как эти безумные спирали поднимали путников, вертя по кругу, словно дервишей, а потом снова швыряли вниз, в пустыню, и те, разбитые и окровавленные, наверное, наблюдали, как погубившее их нечто устремляется вверх, пошатываясь, словно пьяный джинн, и снова пропадает в тех стихиях, откуда появилось. Никакой голос не вещал из этого вихря, и лежавший с переломанными костями путник мог лишь кричать от мучительной боли и злиться, но на что тут злиться? Даже если его высохшую и почерневшую оболочку найдут в песках те, кому ещё только суждено здесь появиться, кто сможет отыскать причину его погибели?

В тот вечер они сидели у костра, как призраки, с покрытыми пылью бородами и одеждой, этакие заворожённые огнепоклонники. Костры погасли, угольки понеслись по равнине, и песчинки всю ночь ползли мимо во мраке, словно армия вшей на марше. Ночью лошади принялись визжать от боли в глазах, и к рассвету некоторые настолько обезумели от слепоты, что пришлось их пристрелить. Когда отряд трогался в путь, под мексиканцем Макгиллом была уже третья лошадь за три дня. Ему не удалось зачернить глаза своему мустангу, и под конец пути по высохшему озеру этой лошади впору было надевать намордник, как собаке. Та, на которой он ехал сейчас, отличалась ещё более буйным нравом, а сменных лошадей оставалось всего три.

У минерального источника, где они остановились на полуденный привал, их догнали двое делаваров, покинувших отряд при выезде из Ханоса. Они привели осёдланную лошадь ветерана. Подойдя к ней, Глэнтон поднял волочившиеся поводья и подвёл её к костру. Там он вынул из чехла винтовку, передал Дэвиду Брауну, пошарил в сумке, притороченной к задней луке седла, и стал бросать скудные пожитки ветерана в костёр. Отпустил подпругу, снял остальное снаряжение и кучей свалил в пламя — одеяла, седло и всё остальное, — и от засаленной шерсти и кожи повалил вонючий серый дым.

Потом они двинулись дальше. Ехали на север. Два дня делавары толковали дымы на дальних вершинах, но потом дымов не стало, и больше они не появлялись. Достигнув предгорий, отряд наткнулся на старый пыльный дилижанс с шестью лошадьми в постромках — лошади щипали сухую траву во впадине среди голых деревьев.

Когда депутация отряда свернула напрямик к дилижансу, лошади задёргали головами, шарахнулись и пошли рысью. Всадники вели их по впадине, пока те не стали кружить, как лошадки из папье-маше на карусели, с грохотом таща дилижанс со сломанным колесом. К ним направился негр, размахивая шляпой, чтобы отвлечь их внимание, и так, со шляпой в руке, он приблизился, и лошади остановились, дрожа, а он успокаивал их, пока не сумел ухватить волочившиеся поводья.

Глэнтон прошёл мимо негра и открыл дверцу экипажа. Внутри всё было усеяно свежими щепками, а из дверцы вывалился и повис вниз головой мертвец. Ещё один мужчина и юноша лежали в экипаже с оружием в руках, как в катафалке, и исходившее от них зловоние могло отбить аппетит даже у стервятника. Забрав винтовки и патроны, Глэнтон передал их наружу. Двое забрались на багажную полку, обрезали верёвки и потрёпанный брезент, сбросили вниз пароходный кофр и старую курьерскую вализу из сыромятной кожи и взломали замки. Глэнтон перерезал ножом ремешки на вализе и вытряхнул её содержимое на песок. Посыпались и стали разлетаться по каньону письма, адресованные куда угодно, только не сюда. Ещё в вализе обнаружились мешочки с бирками и образцами руды. Глэнтон высыпал их на землю, пнул и огляделся. Снова заглянул в экипаж, сплюнул, повернулся и стал осматривать лошадей. Лошади были крупные, американские, но порядком потрёпанные. Он приказал освободить двух из постромок, потом знаком велел негру отойти от запряжной и замахнулся на животных шляпой. Те рванули по дну каньона расстроенной четвёркой с пустотами в упряжи, экипаж раскачивался на кожаных рессорах, а из хлопающей двери свешивался мертвец. Они быстро удалялись по равнине на запад: сначала их стало не слышно, а потом и их очертания растворились в знойном мареве над песком, пока не осталась лишь дрожащая точка в этом галлюцинаторном пространстве, а затем исчезла и она. Всадники продолжили свой путь.

Всю вторую половину дня отряд пробирался колонной по одному через горы. Над их головами, словно высматривая их знамя, пролетел небольшой серый ланнер, потом шарахнулся в сторону и взмыл на узких соколиных крыльях над долиной. В сумерках они ехали мимо встававших целыми городами монолитов песчаника, мимо замка и цитадели, мимо выточенной ветром сторожевой башни и каменных амбаров, полных солнца и теней. Перед их глазами вставали то мергель и красно-коричневая терракота, то меднонесущие сланцы, пока, миновав заросшую лесом низину, они не выбрались на выступ, с которого открывался вид на унылую и голую кальдеру с безлюдными руинами Санта-Рита-дель-Кобре.

Они устроились здесь на ночь без воды и огня. Вниз послали разведчиков, а Глэнтон вышел к обрыву и сидел там в сумерках, вглядываясь в сгущающийся внизу, в пропасти, мрак и пытаясь разглядеть, не мелькнёт ли где огонёк. В темноте вернулись разведчики, а утром, тоже затемно, отряд был уже в сёдлах.

Они достигли кальдеры, когда небо ещё только начало сереть, и ехали друг за другом по усыпанным сланцем улочкам между рядами старых глинобитных домиков, покинутых жителями лет десять назад, когда апачи перерезали путь обозам из Чиуауа и осадили рудник. Умиравшие от голода мексиканцы отправились пешком в долгий путь на юг, но никто из этого путешествия не вернулся. Американцы ехали мимо груд шлака и отходов, мимо зияющих темнотой шахтных стволов, мимо плавильных печей с кучками руды вокруг, мимо изношенных фургонов и вагонеток, желтевших, как кости, в лучах зари, мимо потемневшего железа брошенных механизмов. Перебравшись через сухое каменистое русло, они двинулись дальше по этой выпотрошенной земле туда, где на пригорке стоял старый форт — большое глинобитное строение треугольной формы с круглыми башенками по углам. В восточной стене виднелась единственная дверь, и, приближаясь к ней, они заметили дымок, который ещё раньше почуяли в утреннем воздухе.

Глэнтон заколотил в дверь дубинкой, покрытой сыромятной кожей, словно путник у постоялого двора. Окрестности холмов заливал голубоватый свет, но солнце освещало лишь самые высокие вершины, а вся кальдера ещё лежала во мраке. Эхо ударов облетело встававшие кругом голые каменные стены и вернулось. Отряд оставался в сёдлах. Глэнтон ударил в дверь ногой.

Выходите, коли вы белые, крикнул он.

Кто там? послышался голос.

Глэнтон молча сплюнул.

Кто это? снова донеслось изнутри.

Открывай, велел Глэнтон.

Открыли не сразу. Прогрохотали цепи, их тащили по дереву. Высокая дверь со скрипом отворилась внутрь, и показался человек с винтовкой наготове. Глэнтон тронул лошадь коленом, та потянулась головой к двери, раскрыла её пошире, и отряд въехал во двор.

Там, в сером полумраке, они спешились и привязали лошадей. Вокруг стояли старые грузовые фургоны, некоторые — без колёс. В одной конторе горела лампа, и у двери столпилось несколько человек. Когда Глэнтон пересёк треугольник двора, все расступились. А мы посчитали вас за индейцев.

Из семи членов поисковой партии, отправившейся в горы на поиски драгоценных металлов, их осталось четверо. Спасаясь от погони дикарей, они примчались сюда из пустыни на юге и, забаррикадировавшись в старом форте, провели здесь уже три дня. Один полулежал в конторе у стены — ему прострелили снизу грудь. Зашёл Ирвинг, посмотрел на раненого.

Как-нибудь лечили его? спросил он.

Никак не лечили.

От меня помощь требуется?

Мы ни о какой помощи не просили.

Ну и хорошо, заключил Ирвинг. Потому что ему ничем и не поможешь.

Он окинул их взглядом. Грязные, оборванные, наполовину спятившие, по ночам они делали вылазки к сухому руслу, чтобы добыть дров и воды, а питались мясом мёртвого мула, который лежал, распотрошённый и вонючий, в дальнем конце двора. Первым делом они попросили виски, потом — табака. У них было всего две лошади, причём одну укусила в пустыне змея, и теперь бедное животное стояло во дворе с непомерно распухшей головой, как некий мифический гротескный образ лошади из классической трагедии. Укус пришёлся в нос, из бесформенной головы выпирали глаза, полные ужаса и муки; лошадь, застонав, неверной походкой подошла к сбившимся вместе отрядным, её длинная изуродованная морда моталась из стороны в сторону, изо рта текла слюна, а дыхание со свистом вылетало из сдавленной глотки. Кожа на переносице треснула, через розоватую плоть виднелась кость, а маленькие уши походили на скрученные кусочки бумаги, вставленные в волосатую порцию теста. При её приближении лошади американцев смешались, стали отходить вдоль стены, и она слепо повернула за ними. Началась суматоха, лошади толкались, лягались и кружили по двору. Вперёд выскочил невысокий чубарый жеребец одного из делаваров, он пару раз лягнул укушенную лошадь, а потом вонзил зубы ей в шею. Из горла взбесившейся лошади вырвался хрип, и люди подошли к двери.

Что ж вы не пристрелите бедолагу? удивился Ирвинг.

Чем раньше сдохнет, тем быстрее стухнет.

Ирвинг сплюнул. Её же змея укусила, а вы есть её собираетесь?

Они переглянулись, не зная, что сказать.

Покачав головой, Ирвинг вышел. Под взглядами Глэнтона и судьи скваттеры уставились в пол. Кое-где в комнату свисали стропила, на полу — грязь и мусор. В полуразрушенное строение заглянуло утреннее солнце, и Глэнтон заметил свернувшегося в углу мальчика лет двенадцати — мексиканца или полукровку. На нём были только старые панталоны до колен и самодельные сандалии из необработанной кожи. Он зыркнул на Глэнтона дерзко и испуганно.

Кто этот ребёнок? спросил судья.

Они пожали плечами, отвели глаза.

Глэнтон сплюнул и покачал головой.

На плоской крыше выставили дозорных, лошадей расседлали и вывели попастись, а судья выбрал одну из вьючных лошадей, освободил перемётные сумы и отправился исследовать рудник. Ближе к вечеру он уже сидел во дворе, разбивая молотком образцы руды — полевого шпата с богатым содержанием красноватого куприта и местные самородки, из органических долей которых он намеревался узнать что-то новое о происхождении земли, — и прочёл перед немногочисленными слушателями импровизированную лекцию по геологии. Аудитория кивала и сплёвывала. Кто-то попытался привести цитаты из Писания, чтобы опровергнуть его рассуждения об упорядочении эонов из древнего хаоса и другие отступнические предположения. Судья лишь усмехнулся.

Книги лгут, сказал он.

Бог не лжёт.

Верно, согласился судья. Он не лжёт. И вот это — Его слова.

Он поднял кусок камня.

Он глаголет камнями и деревьями, костями всякой твари.

Одетые в лохмотья скваттеры кивали друг другу и вскоре уже считали, что этот учёный человек прав во всех своих измышлениях, а судья их поощрял, пока они не стали убеждёнными сторонниками нового миропорядка, после чего посмеялся, назвав их глупцами.

Под вечер большая часть отряда разместилась под звёздами на сухой глине двора. Утренний дождь выгнал их оттуда, и они устроились, скрючившись, в тёмных грязных кабинках вдоль южной стены. В конторе форта на полу развели костёр, и дым выходил через рухнувшую крышу, Глэнтон и судья со своей свитой сидели у весело полыхавшего пламени, покуривая трубки, а скваттеры стояли чуть поодаль и жевали выпрошенный табак, сплёвывая на стену. Мальчик-полукровка следил за ними чёрными глазёнками. С низких тёмных холмов на западе донёсся волчий вой. Скваттеры подозрительно прислушались, а охотники с усмешкой переглянулись. В ночи раздавалось и шакалье тявканье койотов, и крики сов, но лишь в этом вое старого волка они слышали подлинного зверя: одинокого lobo, возможно, с поседевшей мордой, он марионеткой свисал с луны, разевая длинную подрагивавшую пасть.

Ночью похолодало, задул сильный ветер, пошёл дождь, и вскоре все звери в округе умолкли. В дверь просунула длинную мокрую морду лошадь, Глэнтон вскинулся, заговорил, и лошадь, вскинув голову, задрала губу и подалась назад, в дождь и ночь.

На это обратили внимание скваттеры, чьи бегающие глазки подмечали всё подряд, и один из них заявил, что никогда не смог бы приручить лошадь. Сплюнув в костёр, Глэнтон взглянул на этого человека, не имевшего ни лошади, ни приличной одежды, и покачал головой, изумляясь столь поразительным измышлениям, этой глупости во всевозможных личинах и проявлениях. Дождь подутих, в повисшей тишине прокатился над головой и с лязгом отозвался в скалах долгий раскат грома, потом дождь пошёл сильнее, пока не хлынул через почерневший пролом в крыше, заливая окутанный паром и шипящий костёр. Один из сидевших поднялся, притащил гнилые обломки старых балок и побросал одну на другую в пламя. По провисшим над ними vigas застелился дым, и с покрытой дёрном крыши устремились вниз крохотные ручейки жидкой глины. Открытую часть двора заливали потоки воды, и свет костра из двери протянулся бледной полоской по этому неглубокому морю, вдоль которого, словно зеваки на обочине, ожидающие какого-нибудь происшествия, стояли лошади. Время от времени кто-то из людей вставал и выходил наружу, его тень падала на животных, они поднимали и опускали головы, с которых каплями стекала вода, били копытами и снова ждали под дождём.

В комнату вошли и встали у костра сменившиеся дозорные, от них шёл пар. Негр стоял в дверном проёме, ни внутри, ни снаружи. Кто-то уже доложил, что судья забрался на стену голышом и, огромный и бледный при вспышках молнии, разгуливает большими шагами по периметру и что-то декламирует в старинной эпической манере. Глэнтон молча смотрел в костёр, остальные закутывались в одеяла, выбрав на полу местечки посуше, и вскоре всё погрузилось в сон.

Утром дождь перестал. Во дворе стояли лужи, укушенная лошадь лежала мёртвой, вытянув в грязи бесформенную голову, остальные собрались под башенкой в северо-восточном углу, повернувшись к стене. На севере под лучами только что взошедшего солнца сияли белизной горные вершины, и когда Тоудвайн вышел на свет, солнце лишь касалось кромки стен, в этой окутанной мягкой дымкой тиши стоял судья и ковырял каким-то шипом в зубах, словно только что поел.

Доброе утро, сказал судья.

Доброе утро, ответил Тоудвайн.

Похоже, проясняется.

Уже прояснилось, сказал Тоудвайн.

Судья повернулся, вгляделся в девственную голубизну наступившего дня. Над горным хребтом пролетел орёл, и под лучами солнца его голова и хвост отливали белизной.

Да уж, произнёс судья. Прояснилось.

Появившиеся скваттеры стояли среди лагеря, хлопая глазами, как птицы. Между собой они порешили вступить в отряд, и когда через двор проходил Глэнтон с лошадью в поводу, их представитель вышел вперёд, чтобы сообщить об этом. Глэнтон на него даже не взглянул. Войдя в cuartel, он забрал седло и снаряжение. Тем временем кто-то уже обнаружил мальчика.

Он лежал ничком в одной из кабинок, совершенно раздетый. На глине вокруг валялись старые кости. Казалось, он, как и другие до него, случайно забрёл туда, где обитало нечто враждебное. Скваттеры молча стояли над телом. Вскоре они уже бестолково болтали о том, каким хорошим и добродетельным был этот мёртвый мальчик.

Во дворе охотники за скальпами сели на коней и повернули к восточным воротам, которые теперь стояли открытыми, впуская утренний свет и приглашая в путь. Вслед за ними из ворот вышли и обречённые остаться, они вытащили мальчика и положили в грязь. У него была сломана шея, голова свисала и как-то странно плюхнулась, когда они опустили его на землю. В лужах дождевой воды во дворе отражались серые холмы за рудником, в грязи лежал наполовину съеденный мул — безногий персонаж хромолитографии ужасной войны. В казарме без дверей раненый то распевал церковные гимны, то проклинал Бога. Скваттеры, опираясь на свои убогие ружья, столпились вокруг мёртвого мальчика, словно почётный караул оборванцев. Глэнтон вручил им полфунта ружейного пороха, капсюли и небольшую чушку свинца, и когда отряд выезжал, кое-кто оглядывался на эту троицу, стоявшую с отсутствующими лицами. Ни один не помахал на прощание. Умирающий у потухшего костра всё пел, и, отъезжая, они слышали гимны своего детства; они слышали их и позже, когда, перебравшись через ручей, ехали через невысокие кусты ещё мокрого можжевельника. Умирающий пел очень ясно и сосредоточенно, и отправившиеся в путь всадники, возможно, не торопились, чтобы подольше слышать это пение, ведь они и сами были из того же теста.

В тот день их путь лежал среди невысоких холмов, на которых росли только вечнозелёные кустарники. Из этой зелени то и дело выскакивали и бросались врассыпную стада оленей, несколько голов охотники подстрелили прямо с седла, освежевали и упаковали, и к вечеру отряд уже сопровождала свита из полудюжины волков разного размера и окраса — они рысили позади гуськом и поглядывали через плечо, следя, чтобы каждый шёл на своём месте.

С наступлением сумерек сделали привал, развели костёр и зажарили оленину. Ночная тьма окутывала очень плотно, и звёзд не было. На севере виднелись другие костры, мерцавшие тусклыми красными огоньками вдоль невидимых хребтов. Перекусив, они двинулись дальше, не погасив костёр. Когда отряд стал забираться в горы, костёр начал как бы перемещаться, мерцал то тут, то там, удаляясь или необъяснимо сдвигаясь по флангу. Будто некий запоздало появившийся позади на дороге блуждающий огонь, который все видели, но никогда о нём не говорили. Ибо способность вводить в заблуждение, свойственная светящимся объектам, может проявиться и в ретроспективе, и под чудесным воздействием части уже пройденного пути судьба человека тоже может пойти наперекосяк.

Проезжая ночью по плоскому высокогорью, они увидели, что к ним приближается то и дело выхватываемый из темноты зарницами на севере отряд всадников, очень похожих на них самих. Глэнтон остановился, не сходя с коня, за ним остановился и весь отряд. Всадники продолжали молча двигаться вперёд. Когда до них оставалась каких-то сотня ярдов, они тоже остановились в молчаливом раздумье о том, что несёт эта встреча.

Кто такие? крикнул Глэнтон.

Amigos, somos amigos.

Обе стороны прикидывали численность противника.

De dónde vienen? донеслось со стороны чужаков.

Adónde van? крикнул в ответ судья.

Это были сиболерос с севера, и их вьючные лошади были нагружены сушёным мясом. Сиболерос были одеты в шкуры, сшитые сухожилиями животных; их посадка в седле говорила, что покидают они его очень редко. На копьях, с которыми они охотились на диких равнинных бизонов, красовались кисточки из перьев и цветных тряпок, одни были вооружены луками, другие — старинными мушкетами с заглушками, тоже с кистями, в стволах. Сушёное мясо сиболерос упаковывали в шкуры и, если не считать оружия у некоторых, выглядели самыми настоящими дикарями этой земли без каких-либо иных отпечатков цивилизации.

Они переговорили, не слезая с коней, сиболерос закурили свои маленькие сигарки и рассказали, что направляются на рынки в Месилью. Американцы могли бы выменять у них немного мяса, но ни товара на обмен, ни желания меняться не имели. Так что оба отряда разошлись на полуночной равнине, и каждый отправился тем путём, которым уже прошёл другой, как это бесконечно часто случается у путешествующих.