40
Семья, выбранная мною на этот раз, была самой заурядной. Возле дома стоял мини-вэн, на участке покачивались качели-скамейка, а на веранде позвякивали китайские колокольчики. Меня интересовала именно нормальность, о которой я почти ничего не знал. Я вырос в странном семействе, состоявшем из физика-ядерщика, астронавта и домохозяйки, которая вела свое хозяйство так, как ведут корабль по бурному морю. Я решил, что мне надо изучать «нормальность», как изучают чужой язык и культуру, и чувствовал себя антропологом, отправившимся в экспедицию туда, где живут умеренно счастливые, получающие зарплаты и выплачивающие кредиты аборигены. Фамилия аборигенов, указанная на почтовом ящике, была Донован. Напротив их дома, на другой стороне улицы, рос огромный вяз, ветви которого укрыли мой «олдсмобиль». Становилось холодно. Я не выключал мотор, грея машину, и наблюдал за домом. Вскоре выяснилось, что в нем живут четыре человека: муж, жена и дети-подростки — сын и дочь. Каждый вечер в одно и то же время они собирались дома на ужин.
Во вторник вечером я вышел из машины и приблизился к дому. Светились только два окна в дальней от меня части дома — кухня и столовая. Подозреваю, что папаша был сторонником жесткой экономии, поскольку один раз я слышал, как он орал на детей: «Выключайте свет! Я еще не владелец электростанции!» После этого свет погас, а потом со второго этажа послышался шум фена.
Я обогнул дом и с облегчением вздохнул: собака находилась внутри. Пес был очень противный, избалованный, и даже его кличка Лэдди мне не нравилась. Дом стоял на сваях, и зазор между полом и землей, достаточно высокий, позволял мне туда заползти. Я протиснулся между бревнами и ощупью двинулся вперед, ориентируясь на раздававшиеся сверху голоса. В одном месте сверху, между половицами, пробивался свет. Там же слышались шаги и стук собачьих лап с когтями по древесине. Я удобно устроился — здесь можно было даже сесть — и обратился в слух. Похоже, я сидел прямо под обеденным столом.
— Тренер говорит, что мне надо набрать вес, — сказал мальчик.
— Набрать, сбросить, никто не доволен своим весом! — проворчал в ответ отец. — Вы лучше полюбуйтесь, как он жрет! Уплетает, как гребаная свинья!
— Послушайте, можем мы хоть раз спокойно поужинать? — вмешалась мать.
— Ты меня спрашиваешь? — переспросил отец. — Лучше спроси своего сыночка!
— Папа, я есть хочу, что тут такого?
— Да ешь сколько хочешь, хоть лопни, твое дело. Все, что я требую, это соблюдения приличий за столом.
Повисла пауза. Потом раздался голос дочери:
— Мы опять забыли помолиться.
— Блин! — отреагировал папаша.
— Ты сам ввел этот обычай, Макс, — сказала мать, — и сам же о нем забываешь.
— Ладно, сейчас помолимся. Эй, Мэтью, а ну-ка наклони свою башку и прикрой гляделки! — Папаша прочистил горло и произнес: — Отче наш, благослови нашу трапезу, да будет она нам во благо и в радость. Помоги всем, кто нуждается в твоей помощи, и нам тоже помоги. Аминь.
— Аминь, — откликнулись остальные.
— Теперь можно есть? — спросил Мэтью.
— Ешь, — разрешил папаша.
— А я толстая, как вам кажется? — спросила дочка.
— Толстая, так ешь поменьше, — ответил отец.
— Не обижай ее! — сказала мать.
— По-моему, у меня бедра толстые, — не слушала их дочка.
— Все у тебя в порядке с твоими чертовыми бедрами, — успокоил ее папаша.
— Одолжи мне мясца, — пошутил Мэтью. — У тебя лишний жир, а мне веса не хватает. Тренер говорит, что мне надо срочно набрать пятнадцать фунтов.
— Заткнись и лопай стейк! — цыкнул на него папаша. — Вся гребаная семейка чем-то недовольна. Все хотят быть другими. Толще, тоньше, умней, красивей. Вот видите эту рожу? Это моя рожа. Рубильник, брыли — все мое. И другой рожи мне не надо!
Снова настала тишина. Они ели молча, было слышно только позвякивание посуды и стук лап собаки, бегавшей вокруг стола, — наверное, кто-то украдкой подбрасывал ей куски. Еще можно было различить жужжание телевизора из соседней комнаты. Вдруг кто-то громко рыгнул. Дочь захихикала, а мать укоризненно сказала:
— Мэтью!
— В Китае и в других бедных странах рыгание считают похвалой хозяйке, — ответил Мэтью.
— Ну вот, полюбуйтесь, — сказал папаша. — Теперь он хочет стать китайцем.
— Ешь давай! — велела мать.
Значит, вот что такое «нормальная жизнь»! Ужин в сопровождении не столько разговора, сколько перебранки в сочетании с раздумьями о собственном весе. Шавка, попрошайничающая возле стола. Молитва, которую произносят тем же тоном, что и замечание о том, что за едой нельзя рыгать. У нас за ужином отец, бывало, пускался в рассуждения о том, имеет ли квантованный вихрь потока бесконечную массу. Я начал выбираться из-под дома наружу, на лужайку, но тут услышал, как открылась задняя сетчатая дверь. Доставая пачку сигарет, вышел папаша. Я сидел, спрятавшись за одной из свай. Отец семейства прошел на лужайку и закурил. Он курил, прохаживался по лужайке и тихо напевал «Яблочный пирог». Мне пришлось ждать, пока он не потушит свою сигарету и не вернется в дом.
Когда я приехал домой, мама объявила о своем решении запретить доступ в гостиную. Оба входа в нее были завешены желтой лентой.
— Я хочу, чтобы и гостиная, и кабинет были недоступны для посещения, — отрезала мама.
— И экономия на ремонте выйдет, — поддержал ее Уит.
— Но это же часть дома! — возразил я.
— Ну, пусть пока будет так, а там посмотрим. Мне надоело там постоянно пылесосить. И ковер изнашивается, когда ты там возле урны ходишь постоянно взад-вперед.
Я задумался над этим. Да, действительно, иногда вечером — ладно, каждый вечер перед сном — я разговариваю в гостиной с отцом. Ну и что в этом такого? Вон Уит, прежде чем завалиться спать, обменивается радиограммами с каким-то альбиносом из Санкт-Петербурга.
— В общем, мы считаем, тебе лучше Пока не заходить в эти две комнаты, — заключила мама.
— Что же я туда вторгался, что ли? — спросил я.
— Не говори глупости, — ответила она, поправляя фартук.
— Или это наказание за то, что я не радуюсь его смерти? — продолжал я. — Или за то, что работаю там, где надо только алфавит знать?
— Прекрати!
— Не прекращу! Между прочим, с библиотечными каталогами все не так просто, как кажется. Есть такие фамилии, что не знаешь, куда поставить книгу.
— А ты не хочешь в субботу вечерком прокатиться в боулинг? — веселым тоном предложил Уит. — Ты да я, больше никого не берем.
— Спасибо, у меня другие планы.
— Вот как? — удивилась мама. — И какие же?
— Я слежу за нашими соседями, — объявил я и вышел из кухни.
По пути наверх я резким движением сдернул желтую ленту с двери гостиной. Однако наутро она висела там снова.
Неделю спустя я собрал все старые любительские пленки, бывшие в доме, сложил их в чемодан и отвез его в багажнике на работу. Теперь у меня был свой ключ, и я приходил в библиотеку за час до того, как Бёрди являлась выпить свою первую чашечку кофе «Фолджерс». Я оттащил чемодан наверх, в кинозал. На кассетах с пленкой маминой рукой были сделаны надписи: «Шахматный турнир», «Викторина по химии», «Натан идет в школу». Я открыл ту, на которой была надпись «Натан: первые дни», вставил пленку в киноаппарат, запустил его и погасил свет.
Я никогда этого раньше не видел и даже не знал, что есть такая пленка. Сначала пошли прыгающие кадры: мои родители в нашем доме, а у них на руках что-то крошечное, завернутое в одеяло. Вот мама нянчит меня, сидя на залитом солнцем диване и подстелив на колени мексиканский платок. Вот она в нашей светлой кухне: держит меня на руках и напевает. Поначалу казалось, что отец выступает тут только в качестве оператора-документалиста, но потом появилось и его изображение. Вот он суетится надо мной, сидящим в белой пластиковой ванночке. Детская ручонка поднимается из воды и хватает его за бороду. Он криво улыбается камере, видимо боясь пошевелиться. Потом осторожно освобождается и принимается мыть меня губкой. Дальше меня подхватывает мама, и камера дает крупный план. Младенец совсем еще крошечный: на молочно-белом тельце отчетливо видна сетка голубоватых вен. Красивого в нем мало, но родители в восторге. Отец переполнен чувствами, и, вглядываясь в старую зернистую пленку, я, кажется, замечаю даже влагу на его глазах. Я поставил аппарат на паузу, мотор снизил обороты. Неужели вот это пятнышко, блеснувшее отраженным светом, — слеза? Я стал смотреть дальше. В следующих эпизодах отец что-то мастерил: орудовал молотком, пилил пилой и так далее. На дрожащих кадрах было видно, что у него на запястье ничего нет: он забыл надеть часы. Незадолго до смерти отец рассказал, что, когда я родился, он перестал носить часы и принялся чинить все в доме. Теперь я мог убедиться: мое появление на свет действительно оторвало его от обычных занятий.
Тут появились Бёрди Питерс и мистер Роулингс. Бёрди распахнула дверь стремительно, словно рассчитывала застать меня за просмотром снаффов.
— Как ты меня напугал, Натан! — театрально вскрикнула она.
— Доброе утро! — кивнул я, выключая аппарат.
— Мистер Роулингс хочет посмотреть июльские парады с тысяча девятьсот семьдесят пятого по тысяча девятьсот восьмидесятый год. Как мы договаривались.
— Да, разумеется. Я их уже приготовил.
Бёрди еще немного помедлила и, выдержав театральную паузу, вышла со словами:
— Ну что ж, тогда я вас оставляю вдвоем.
Мистер Роулингс, крупный мужчина в фетровой шляпе, уселся на стул и сказал:
— Поищи-ка мне кадры с фейерверками и марширующими оркестрами. И каких-нибудь кривоногих девчонок с трубами.
Правую руку он положил на брюхо.
— Сейчас поищем, — откликнулся я. — Но только сначала, если вы не возражаете, сэр, я хотел бы попросить вас взглянуть на один фильм. Меня интересует вопрос: плачет тут мужчина или нет?
Мистер Роулингс снял шляпу и положил ее на стол. Он занимался историей нашего городка, и прошлое для него было в каком-то смысле важнее настоящего. Я включил аппарат и погасил свет. На экране замелькали тени, показался отец.
— Смотрите, у него нет часов, — сказал я.
— Угу, — тяжело выдохнул мистер Роулингс. — Это твой отец?
— Да, сэр. А вот сейчас пойдет кусок, где он, возможно…
— Плачет, говоришь? Ну-ка, дай посмотреть!
Я уменьшил скорость. Отец стоит возле ванночки, мокрые руки блестят, как смазанные жиром. Вот он поворачивается к окну… Я остановил аппарат:
— Видите?
Мистер Роулингс наклонился поближе и даже выпятил нижнюю челюсть.
— Да, похоже на слезу, — сказал он. — А этот толстый младенец кто? Уж не ты ли?
— Да, я. Значит, есть слеза?
— А какие это годы? Семидесятые?
— Зима семидесятого года. Это происходит как раз в то время, когда астронавт, высадившийся из «Аполлона» на Луну, сыграл там в гольф. Также в это время происходят выборы в Индии.
Какие-то исторические факты все еще держались в моей голове.
Поначалу мистер Роулингс глядел на меня подозрительно, но теперь лицо его просветлело: он нашел родственную душу.
— Так, значит, это блестящее пятнышко у него на щеке — слеза? — повторил я вопрос.
Он вытащил из нагрудного кармана очки и водрузил их на нос. Потом внимательно, даже открыв от усердия рот, рассмотрел изображение.
— Без всякого сомнения, — заключил он и убрал очки на место.
— Ну, тогда приступим к парадам! — объявил я, остановил мотор и, бережно вынув пленку из аппарата, положил ее обратно в коробку.
После окончания рабочего дня я снова отправился к дому Донованов. Мэтью как раз вышел погулять с собакой, а я последовал за ним в ближайший парк, где уселся на скамейку и стал наблюдать. Мэтью привязал пса к качелям, а сам принялся подтягиваться на перекладине. Парню было лет шестнадцать, он был спортивного вида и по-своему, на деревенский манер, хорош собой. После подтягиваний он выполнил еще ряд приседаний и отжиманий. Потом отвязал пса и побежал вместе с ним по периметру парка. Лэдди кидался на Мэтью, пытаясь его укусить, и каждый раз получал по морде, но продолжал подпрыгивать, широко раскрывая пасть. Вытащив из сумки фотоаппарат, я навел объектив и стал ждать самого динамичного момента. Я уже собирался щелкнуть, но тут боковым зрением заметил, что кто-то сел рядом со мной на скамью, и обернулся. Человек лет пятидесяти, в греческой рыбацкой кепке, провожал глазами убегавших Мэтью и его пса.
— В один прекрасный день эта собака искусает маленького засранца, — сказал он.
Это был Арлен, ясновидящий из института.
— Привет, Натан! А я сегодня целый день за тобой слежу. Похоже, я следил за следящим, а?
— Что ты тут делаешь?
— На прошлой неделе помог полиции отыскать девчонку лет десяти в Огайо. С нее содрали кожу, как шкурку с апельсина, а труп закопали в поле. Они мне принесли ее пижаму, и сигнал сразу стал четче. Похоже, ко мне возвращается дар.
— Ты что-нибудь слышал от моего отца?
— Вчера я провел двенадцать гребаных часов в «Грейхаунде» по соседству с Засранным Джимми, условно-досрочно освобожденным из тюрьмы и перевозящим в другой штат свое имущество, поместившееся в бумажный пакет.
Арлен оглядел парк и поднял воротник пальто. Мэтью и собака направились к дому.
— Волосок с руки твоего отца оказался настолько разговорчивым, — продолжал он, — что я решил приехать и лично все тебе рассказать. Кроме того, я люблю путешествовать.
Я встал со скамейки и предложил:
— Может, прокатимся? У меня машина тут неподалеку.
— Я трясся в автобусе целый день, а ты мне предлагаешь прокатиться?
— Ты понимаешь, когда я за рулем, я лучше соображаю.
— Ну ладно, поехали. У меня есть время до полуночи — в это время отходит автобус в Айову.
Мы сразу выехали на автостраду. Обычно я выбирал для своих прогулок дороги, где нет большого движения, где редко попадающиеся фермеры на тракторах провожают подозрительными взглядами незнакомую машину. Но сегодня почему-то хотелось ехать по оживленной трассе. Арлен раскинулся на переднем сиденье.
— Спасибо тебе, что приехал, — сказал я ему.
— Ну, ты понимаешь, я ведь кто-то вроде мальчика-посыльного, — откликнулся Арлен. — Гребаная служба доставки экстрасенсорной почты, вот что я такое.
Я разогнал «олдсмобиль» до семидесяти миль в час. Арлен что-то сказал, но я не расслышал.
— Что ты говоришь?
— Тепло… — пробормотал он.
— Какое тепло? — не понял я.
Он показал пальцем на противоположную сторону автострады.
— Ничего я там не вижу, — сказал я.
— Сейчас увидишь.
Я продолжал вести машину, поглядывая туда, куда он показывал. Примерно через полминуты мимо нас пронеслась по встречной машина ДПС.
— Я чувствую тепло от радара, — объяснил Арлен.
Я сбросил скорость до пятидесяти пяти и поглядел на его усталое лицо с мешками под глазами.
— Так, значит, ты что-то узнал про отца? — спросил я.
— Кое-что узнал, — ответил он. — Как-то само собой это получилось. Я в последнее время совсем сдал. Все, что мне оставляли — зубные щетки, бикини, что угодно, — все молчало, ничего нельзя было понять. Я, как ты помнишь, прикрепил волосок с запястья твоего отца к своей доске. Поначалу ничего не было, а недели через две я вдруг увидел его руки.
— И что он делал?
— Не он, а они. Это были только кисти рук, как бы висящие в воздухе.
— Хорошо. Что делали руки?
— Писали письмо. Одна держала ручку, другая придерживала бумагу. Я уже до этого видел нечто подобное, но на этот раз картинка была очень четкая.
— Это было письмо ко мне?
— Послушай, парень, ну дай же истории самой себя рассказать. Не спеши. Тут очень тонкие вещи.
— Хорошо-хорошо. Извини. Рассказывай.
— Это случилось на следующую ночь после того, как мне прислали пижаму этой убитой девочки. Я увидел его руки. Белые руки, ногти обкусаны, на запястье часы. Но часы не шли.
Я посмотрел на часы, подаренные отцом. Они по-прежнему показывали 9:35. Похоже, Арлен говорил истину.
— И как я уже сказал, он писал письмо на белом листе бумаги. Ты понимаешь, я никогда не уверен на сто процентов. Всегда можно ошибиться, увидеть что-то не то. Атмосферные помехи, сердцебиение, любое внешнее вмешательство могут повлиять. Съешь что-нибудь не то — и уже сбился циркадный ритм, метаболизм ни к черту, и вот уже все картинки накладываются друг на друга…
— Да, я понимаю. И значит, ты увидел…
— А ты, по-моему, сам тоже сильно сдал. Извини, конечно.
Я ударил кулаком по рулю:
— Арлен, ради бога, скажи, что писал мой отец?
— Ладно, скажу. За две недели до смерти он написал письмо Ему. — Арлен показал на потолок машины.
— Кому ему?
— Да Богу! Он написал прямо Господу Богу.
Я посмотрел на мутные, мокрые поля, на воду, блестящую в придорожных канавах, и сказал:
— Он не верил в Бога.
— Слушай, какое мне до этого дело? — рассердился Арлен. — Говорят же тебе: я всего лишь мальчик-посыльный.
— Письмо Бо-огу? — протянул я саркастически.
— Это письмо находится в комнате, где много книг. В одной из них — там что-то о нулевой гравитации, черт ее знает, как она точно называется.
— Значит, в его кабинете?
— Ну, это уже тебе лучше знать. Слушай, мне надо сегодня успеть на автобус, а ты несешься куда-то как сумасшедший. Может, повернем назад?
Меня как будто кто-то укусил сзади за шею. Не случилось ли то, чего так боялась мать: не свернул ли я на бульвар Гнева?
— Я не могу поверить, что отец написал письмо Богу. Он должен был написать мне!
Я резко затормозил и развернул машину на 180 градусов. Арлен беспокойно потирал руки.
— Господи, как я хочу спать, — пробормотал он.
— Вздремни, пока едем.
— Да, пожалуй, я так и сделаю. Разбудишь меня, когда приедем на автобусную станцию? Кстати, Натан…
— Что?
— Ты зря думаешь, что никто не видит, как ты преследуешь людей. Вот, например, эта семья сегодня — ты думаешь, они не чувствуют? Они прекрасно знают, что кто-то их подслушивает. И даже чувствуют, что у них нет права показаться интересными. Так, значит, разбудишь, договорились…
Я снова разогнал машину до семидесяти миль. Мысли скакали как бешеные. Если Арлен действительно видел то, о чем рассказал, то почему отец обратился с последними словами к Богу — к фикции, в которую он никогда не верил, — вместо того чтобы написать мне? Это была последняя, самая большая обида, которую он мне нанес. На пороге смерти он предпочел на всякий случай помириться с предполагаемым Творцом, а мне так и не сказал, что любил меня. Что я хотел от отца? Того же, чего хотят и все люди, — нерассуждающей любви. Но разве это возможно? «Одни рождаются с исключительными способностями, другие рождаются с надеждой» — Гиллман, помнится, однажды высказался в таком духе.
Я думал о людях, за которыми следил. Об их деревянных и каменных домах. О том, что связка ключей в кармане — это своего рода портрет ее обладателя. О том, что иногда можно без труда угадать, что творится на душе у человека, который, например, играет сам с собой в гольф в три часа утра или складывает нераспроданную обувь у себя в гостиной. Если бы я захотел, я смог бы припомнить все крупнейшие природные катаклизмы во всемирной истории, или самые популярные американские телепрограммы за последние пятьдесят лет, или специализацию участков коры головного мозга, но все это для меня теперь было не важно. Что за польза от информации для того, кто ни во что не верит? Не существует скрытого Блага, заботящегося о нас. Единое Поле не является слиянием энергии и материи, оно представляет собой всего лишь триумф случайного.
В груди у меня кипело. Машину повело на обочину, и я этому не препятствовал. Впереди показались шесть стоящих в одну шеренгу выцветших почтовых ящиков, вынесенных от домов к самой дороге. Эти перекошенные металлические коробки красноречиво свидетельствовали об уровне жизни их владельцев. Мелькнул дорожный знак с названием деревни: «Хейзелвуд». «Олдсмобиль» несся по гравию обочины; его давно уже заносило вправо, и теперь я, ослабив хватку, чувствовал, что отпускаю на волю дрессированное животное, позволяю ему следовать своим инстинктам. Далее произошел удар и скрежет. Почта разлетелась в разные стороны: непросмотренные предложения кредиток, счета за электричество, какие-то грязно-белые конверты — все они крутились в воздухе и падали в грязь.
Руль у меня в руках вздрогнул, Арлена резко дернуло вперед, потом он выпрямился. Почтовый ящик, как реактивный снаряд, ударился о капот и, не задев ветрового стекла, улетел вверх. Он прокатился по крыше машины, и я увидел в зеркале заднего вида, как он, сверкнув напоследок, скатился по багажнику.
— Влипли! — крикнул Арлен.
— Все в порядке, — успокоил я его и осторожно вывел машину на дорогу.
— Я не должен умереть в Висконсине, — сказал Арлен. — Я знаю, что умру в Мексике, понял ты, маленький засранец? Что ты делаешь, черт тебя побери?
— Я потерял управление всего на секунду, — ответил я. С чисто формальной точки зрения так оно и было. — Ничего страшного. Ты успеешь на свой автобус.
Позади нас ночную тьму вдруг разрезали красные и синие огни. Сначала я решил, что ко мне вернулась в полной мере синестезия и это сияют в воздухе слова. Но тут послышался звук сирены, и, глянув в зеркало, я увидел патрульную машину. Из близлежащих домов высыпали люди, все они таращились на нас.
Арлен вытер пот с лица и сказал:
— Натан, у меня в горле застряли какие-то вопли, и в каждом упоминаешься ты.
Я сбросил скорость и затормозил у обочины. К нам подошел полицейский.
— Выйдите из машины, джентльмены! — скомандовал он.
Лица его было не видно из-за тени от широкополой шляпы, вперед выступал только огромный подбородок.
— Слишком быстро ехал? — спросил я.
— Превышение скорости волнует меня не в первую очередь. Выйдите из машины!
Слова «превышение скорости» прогрохотали как камни, скатившиеся по склону горы.
Мы вышли и встали лицом к машине, положив руки на ее крышу.
— Собираетесь меня обыскивать? — зачем-то спросил Арлен.
— У вас есть оружие?
— Нет, — ответил Арлен.
— Я признаю, что превысил скорость, — сказал я. — Приношу свои извинения.
Полицейский быстро ощупал с ног до головы сначала меня, а потом Арлена.
— А вы с полицейскими из Айовы не знакомы? — спросил Арлен.
— Повернитесь, пожалуйста, сэр.
— Может, Джимми Холлбека знаете?
— Нет.
— Я получил от него официальную благодарность. Помог ему найти утонувшего мальчика.
Полицейский попросил меня предъявить права и свидетельство о регистрации машины. Права были у меня в бумажнике, а за вторым документом пришлось лезть в бардачок. Коп взял права и отошел к своей машине. Мы ждали возле «олдсмобиля», ослепленные светом полицейских фар.
— Тупица! — ругал меня Арлен. — Это же Средний Запад. Тут нельзя мешать людям получать письма, это считается федеральным преступлением. В общем, пиши мне теперь письма из каталажки. Господи! Ну скажи, о чем ты думал, когда съезжал с этой гребаной дороги?
Проезжавшие по автостраде смотрели на нас, и я тоже поглядывал на них. Я, конечно, испытывал унижение, но при этом меня занимали еще и мысли о том, кто они и куда едут: брошенные супруги, угонщики, перегоняющие машины в отдаленные штаты, парочки, подыскивающие дешевый мотель, где можно порезвиться.
Полицейский вернулся к нам.
— Можете вы объяснить, что случилось там, на дороге? — спросил он.
— Я не справился с управлением, — ответил я.
— Вы пили сегодня?
— Нет.
— У меня есть достаточное основание для обыска машины, — сказал он.
Похоже, у него совсем не было лица. Возможно, дело было в огромном подбородке, который не позволял увидеть ничего больше.
— Достаточное основание, — повторил я.
В этих словах тоже заключалось эзотерическое. Принцип неопределенности. Достаточное основание. Интересно, что он имел в виду? Что у меня в машине лежат наркотики или украденные вещи? Или в его словах содержалась отсылка к маловероятной гипотезе о скрытом смысле Вселенной?
— Так пили вы или нет? — повторил он вопрос. — Я обоих спрашиваю.
— Я не вел машину, — сказал Арлен.
— Нет, я не пил, — ответил я.
Полицейский вытащил из кармана ручку и поднял ее на уровень моих глаз. Так мог бы сделать гипнотизер.
— Я буду передвигать ручку, а вы смотрите не на мое лицо, а на ее конец.
— Это очень просто, поскольку у вас нет лица, — ответил я.
— Что?
— Я говорю: в темноте я не очень хорошо вижу.
Он принялся двигать ручкой вправо-влево и вверх-вниз. Иногда она смещалась так далеко на периферию моего зрения, что я едва ли не заглядывал внутрь себя — туда, где можно увидеть, к чему крепятся глазные яблоки. Закончив процедуру, коп сказал:
— Опасное вождение — это серьезное дело.
— Понятно, — ответил я.
— Я хотел бы обыскать вашу машину. Вы можете отказаться, но это осложнит ваше положение.
— Ладно, обыскиваете, — сказал я отстраненно.
В моем голосе явно прозвучали отцовские интонации.
— Мне надо успеть на автобус в Айову, — сказал Арлен. — Он уходит в полночь.
Коп посветил фонариком в салон «олдсмобиля» и, пошарив под сиденьями, вытащил оттуда несколько бумажных оберток от фастфуда и биографию Ганди.
— Он мог в течение шести недель обходиться без еды, — сказал я.
Полицейский кивнул и бросил книгу на сиденье, потом нажал на кнопку, чтобы открыть багажник.
— Эта штука прошла более трехсот тысяч миль, — сказал он, обходя машину. — Вы, должно быть, много ездите?
— Да, люблю водить, — ответил я, хотя вряд ли коп мог услышать меня из-за шума проходящего транспорта.
Он уже рылся в багажнике. Мы с Арленом по-прежнему стояли с другой стороны, у капота, и я поглаживал холодный металлический бок «олдсмобиля». Через минуту полицейский подозвал нас к себе. Мы приблизились. Луч его здоровенного фонаря высвечивал содержимое моего багажника. Коп достал несколько фотографий и посветил на них. Я увидел Меган Труди: она рыдала, стоя на коленях рядом со своими посадками стручкового перца. На следующей был Джим Троллоп, который закидывал шары для гольфа в пустой плавательный бассейн. Еще там была студентка университета в маечке с бретельками: она сидела под вязом и читала Джека Керуака.
— Что это? — спросил коп.
— Фотографии, надо полагать, — ответил я.
— Ну, елки-палки! — охнул Арлен, глядя на рассыпанные фотографии.
Полицейский запустил руку в коробку и вытащил еще целую кучу. Потом он открыл положенный в багажник Уитом набор средств на все случаи жизни, в том числе сигнальные ракеты и космическое одеяло. Тут я на секунду поглядел на себя глазами копа. Значит, есть пацаненок, несущийся неизвестно куда на древнем «олдсмобиле», сбивая по пути почтовые ящики. Он везет с собой кучу фотографий, по всей видимости, незнакомых ему людей. Его сопровождает товарищ явно психического вида. Под передним сиденьем в машине лежит биография какого-то индийского мистика, а в багажнике — разные армейские причиндалы.
— Скажите, эти люди знали, что вы их фотографируете? — спросил полицейский.
— Ну, не совсем, — ответил я.
— А зачем вам сигнальные ракеты?
— Чтобы подать сигнал в случае опасности. Это положил в багажник друг моего отца. Он астронавт и очень серьезно относится к вопросам безопасности.
— Вы употребляли сегодня наркотики?
— Нет, сэр, — ответил я.
— При подозрении на наркотики я могу взять анализ мочи.
— Просто меня клонило в сон и я задремал за рулем, вот и все.
— Он только что получил некоторые экстрасенсорные сведения о своем покойном отце, — вмешался Арлен.
— Куда вы направляетесь?
— Домой. Недалеко отсюда.
— А вы? — спросил коп у Арлена. — Вы водите машину?
— Предпочитаю не водить.
Полицейский еще раз окинул взглядом фотографии и поблескивающее, как фольга, космическое одеяло.
— Натан, я должен доставить вас в ваш местный полицейский участок. Вам придется, как минимум, заплатить за поврежденные почтовые ящики. Но вы можете и лишиться прав. Вам также придется поехать с нами, сэр, — сказал он Арлену.
Тот был явно обеспокоен:
— Но мне же надо успеть на эту дворняжку… на «Грейхаунд». Послушайте, офицер! Добираться до Дубьюка на автобусах «Трейлуэйз» — это такая морока…
— Вы собираетесь меня арестовать? — спросил я, чувствуя, что готов к утвердительному ответу.
— Нет. Вас пока ни в чем не обвиняют. Мы вернемся в ваш город, и там полицейские вызовут ваших родителей. После этого они посадят вашего товарища на автобус.
— У него отец умер, — сказал Арлен.
— А мать? — спросил коп.
— Она дома с астронавтом, — ответил я.
Он жестом приказал нам сесть к нему.
— А что будет с моей машиной? — спросил я. — Не могу же я ее тут бросить?
— Приедете утром и заберете ее. Все будет в порядке.
Мы сели на заднее сиденье полицейской машины. Внутри пахло, как от новой пары ботинок. Я застегнул ремень, и коп, не выключая в первые минуты свои ослепительные огни, вписался в поток транспорта. Мы мчались в ночи, догоняя и обгоняя седаны и кабриолеты с опущенным верхом, и водители провожали нас взглядами. Они, конечно, принимали меня за преступника, и мне нравилось, что они все отворачивались, как только встречались со мной взглядами.
— А вы верите в Бога? — спросил я у полицейского. — Или хоть во что-нибудь? В любой смысл?
— Он совсем не сумасшедший, — заверил копа Арлен.
Тот предпочел сделать вид, что не слышит нас.
В участке он передал нас местным полицейским, а те сказали, что если я заплачу за переустановку почтовых ящиков, то мне не предъявят обвинения. Однако если я еще раз нарушу правила дорожного движения в течение ближайших пяти лет, то лишусь водительских прав. Арлен все-таки пропустил свой автобус. Полицейские вызвали мою маму, а нас посадили ее дожидаться в комнате для совещаний. Возможно, эта комната служила также и для допросов: кирпичный куб без окон, где подозреваемые излагали свои алиби, а полицейские их отвергали.
Уит и мама приехали вскоре после полуночи. Мама не сказала ни слова: вся обстановка полицейского участка с его запахами фастфуда и бумажного клея, металлическими столами и одноразовой посудой просто оскорбляла ее вкус и достоинство. Уит тоже помалкивал.
— Это Арлен, — представил я товарища. — Он ясновидящий из института. Приехал меня навестить.
Уит поприветствовал его кивком. Мама, по-прежнему не говоря ни слова, отвела нас к машине.
Когда мы приехали домой, Уит позвонил на автобусную станцию и выяснил, что Арлен может уехать в пять утра. Мы сели за столом в кухне, и мама налила всем чаю. Даже если сын стал мелким правонарушителем и жизнь кажется конченой, культурные привычки — например, привычка поболтать за горячим чаем — никуда не исчезают.
— А молока у вас нет? — спросил Арлен. — Жирного, если можно.
Мама принесла ему стакан молока и села с нами.
— Ну и куда вы ехали? — спросила она, помешивая свой чай.
— Так, просто катались, — ответил я.
— А ты знаешь, который сейчас час? — спросила она.
— Время старта, — ответил я, пытаясь заставить Уита улыбнуться.
— Вчера вечером мне звонила Бёрди Питерс, — сказала мама. — Она говорит, что ты опаздываешь на работу и расставляешь всё как попало. Она обнаружила на полке с математикой книги по религии и философии.
— Неужели?
— Именно так.
— У него мозг работает с перебоями, — сказал Арлен.
— Скажи, а ты действительно знаешь, что произойдет в будущем? — спросил его Уит.
Мама осуждающе поглядела на астронавта и попыталась продолжить разговор со мной:
— В общем, люди за тебя беспокоятся.
— Люди? — переспросил я. — У меня умер отец, и я до сих пор от этого не оправился. Что же я, по-твоему, должен прыгать от радости? И кто все эти «люди», скажи, ради бога.
— С будущим у меня все в порядке, — ответил Арлен. — Вот с настоящим есть проблемы.
— Люди вообще, — ответила мама. — Ладно, завтра поговорим. На сегодня хватит.
Что-то в ее тоне задело меня.
— Да не надо обо мне беспокоиться! — сказал я. — Лучше подумай о том, что ты сама делаешь. Еще года не прошло со смерти отца, а ты уже живешь с его лучшим другом.
Арлен повернул голову и уставился на холодильник. Уит прикрыл глаза — видимо, перебирал варианты дальнейшего поведения, как его учили делать во время конфликтов. Мамина рука поднялась медленно, как при замедленной съемке, и я сам потянулся ей навстречу. Она хлопнула меня по щеке так сильно, что клацнули зубы. Звук пощечины отозвался в моем мозгу россыпью желтых и золотых точек. Это было первое настоящее чувство с того момента, когда я пришел к отцу в больничную палату. Уит отвернулся. Арлен разглядывал свои руки. Мамино лицо исказилось, и она быстро вышла из кухни.
Повисла долгая пауза. Потом Уит сказал:
— Арлен, давай-ка я тебя устрою на ночлег, а утром, когда надо будет ехать на станцию, разбужу.
Он отвел ясновидящего в гостевую комнату. У меня горела щека, я приложил к ней руку. Я чувствовал такую сильную усталость, что решил не искать сейчас отцовское письмо. Мама наверху несколько раз хлопнула дверями. Потом все стихло.
Утром Арлен уехал. Когда мы встретились с мамой и Уитом, они вели себя так, как будто накануне ничего не произошло. Им захотелось проехаться, может быть, для того, чтобы по дороге поговорить, и я согласился отправиться с ними. Был выходной, суббота, и я планировал во второй половине дня сходить в кино: там шла специальная программа из двух полнометражных фильмов с Робертом Де Ниро. Мы сели в «форд-эскорт», принадлежавший Уиту, и поехали в центр города. Надо сказать, что, как бы это ни было неприятно услышать лихим ребятам из НАСА, машину астронавт водил очень осторожно.
— Уит, как часто ты меняешь масло? — спросил я.
— Каждые три тысячи миль, как в аптеке, — ответил он.
— Понятно…
Проехав библиотеку, мы повернули налево и оказались в торговом районе. Вообще наш городок — это лабиринт банков, закусочных, обувных магазинов и кабинетов дантистов. Люди здесь обувались, обедали, брали кредиты, пломбировали и выпрямляли зубы — и все это называлось жизнью. Уит притормозил напротив светло-желтого офисного центра с большими, прикрытыми ставнями окнами.
— Зачем мы тут остановились? — спросил я.
— Мне надо туда кое-что занести, — ответила мама. — А почему бы нам не сходить всем вместе? Выпьем какого-нибудь солодового напитка в аптеке.
— Послушай, сейчас девять утра. С каких это пор в такую рань стали пить солодовые напитки? — спросил я.
— Ладно, пошли. Будь смелее, — подбодрила она меня, но тон у нее был совершенно ей не свойственный, пустой и холодный.
Мы вылезли из машины и направились к зданию. Мама вошла первой, мы с Уитом проследовали за ней через холл к приемной стойке, на которой стояли горшки с цветами, на стене висели какие-то местные пейзажи. Кто тут принимал? Ортодонт? Ни секретарши, ни администратора у стойки не наблюдалось, — видимо, суббота была выходным днем. Однако дверь в офис оказалась открыта. На секретарском столе лежали визитные карточки. Я взял одну и прочитал: «Доктор Каплански». Все ясно. Мама привезла меня к нашему городскому психиатру, отцу того мальчика — Дариуса, который победил меня в научной викторине в седьмом классе. Образ близорукого и сутулого Дариуса хорошо сохранился в моей памяти. Для меня он был кем-то вроде святого покровителя несчастных юных гениев.
— Какого черта мы тут делаем? — спросил я.
— Натан, я тебя прошу: просто поговори с ним. У него большой опыт консультаций по преодолению горя.
— Преодолению горя? — насмешливо повторил я.
Уит встал в дверях, закрывая путь к отступлению. Мне захотелось двинуть его кулаком в живот.
В конце коридора появился Клайд Каплански. На нем были мягкие туфли на резиновой подошве и подвернутые брюки, лицо выражало дружелюбие и озабоченность.
— Привет, Натан! — поздоровался он со мной.
— Я не хотел бы сейчас ничего обсуждать, — заявил я.
— Через час мы вернемся, — сказала мать, не слушая, — и заберем тебя. Поедем обедать.
— Да-да, мы только поболтаем, — закивал доктор.
Он жестом пригласил меня пройти по коридору в его кабинет. При этом он не указывал направление пальцем, а держал руку так, словно собирался погладить собаку.
В кабинете стояла шведская дизайнерская мебель: раскачивающиеся кожаные кресла и молескиновая тахта.
— Присаживайся, — пригласил меня психиатр.
У него были густые, сросшиеся седые брови.
Я сел в кресло, удобно откинувшись назад.
— Ну что, — начал он, — не хочешь мне что-нибудь рассказать?
Я положил ногу на ногу и скрестил руки на груди.
— Например, про своего отца. — Каплански заложил руки за голову. — Ну и вообще, как ты жил эти годы? Последнее, что я слышал, — ты попал в страшную аварию на машине?
— Я занимался тем, что запоминал разные факты. Но теперь моя память, похоже, слабеет. Иногда я даже не помню, какой сегодня день.
— Память — вещь двойственная. Она может быть путем назад и путем вперед.
— Очень поэтично сказано. Можно использовать в качестве наклейки на бампере для людей с потерей памяти. Как поживает Дариус?
— Спасибо, хорошо.
— А вы помните эту научную викторину в седьмом классе? Скажите, вы понимали, что я знаю ответ на последний вопрос? Скажите честно.
— Я как раз не хотел с тобой говорить об этом, не хотел возвращаться к той злосчастной викторине. Но твоя мама считает, что тебе надо избавиться от психологического комплекса.
— Так все-таки вы знали, что я знал?
— Да, мы все знали, что ты знал.
— И значит, я мог выиграть у Дариуса!
— В тот конкретный день — да, мог. Но почему ты не хочешь мне сказать, на что ты злишься?
— А что вы хотите услышать? Ваши пациенты обычно рассказывают, почему они злятся на Бога и своих родителей? Я не злюсь. Больше не злюсь. Я жду.
— И чего ты ждешь?
— Знака, что начинается настоящая жизнь, — ответил я.
— Ты полагаешь, что эта настоящая жизнь может быть приближена твоим волевым усилием?
— Нет. Она сама придет.
— Это пассивная позиция.
— У меня много времени.
— Скажи, пожалуйста, ты следишь за незнакомыми людьми?
— Иногда да.
— А зачем?
— Шпионаж. Я шпионю за ними, чтобы узнать, почему они ведут себя так, а не иначе.
— А почему ты ведешь себя так, а не иначе?
— Это вас на психфаке учили таким вопросам? Спрашивать пациента, почему он ведет себя так, а не иначе?
Психиатр ослабил напор и откинулся в кресле.
— Ну вот, ты прибегаешь к агрессии, — сказал он. — Скажи, ты зол на весь мир потому, что твой отец тебя покинул?
У него на столе стояло небольшое деревце — бонсай. Я представил, как он подрезает на нем ветви маникюрными ножницами.
— Ты ведь никогда не соответствовал его ожиданиям. А как только у тебя проявились необыкновенные способности, он скончался. Я пытаюсь восстановить общую картину, используя сведения, полученные от твоей мамы.
— Хорошо, я отвечу. Я злюсь потому, что такие, как вы, раскладывают горе по полочкам на разные «стадии» и думают, что они что-то поняли. Скажите, вы когда-нибудь действовали спонтанно, без всякого плана?
— Да, бывало. И вообще, некоторые философы полагают, что в мире все случайно.
— Я думаю иначе, — сказал я. — Тут все хуже, чем случайно. Я думаю, этот мир устроен так в наказание нам всем.
— Ты действительно так думаешь?
— Как сказал, так и думаю.
— Натан, а ты не мог бы описать, что ты чувствуешь, когда вспоминаешь отца?
— Все, хватит, я не хочу больше разговаривать! Я понимаю, вы хотите мне добра, но мне этого не нужно. У меня все в порядке. Скажите это моей маме, а я постараюсь вести себя более осмотрительно.
— Ну что ж, приходи в другой раз, поговорим. Мама будет рада, если ты придешь.
— А что, Дариус учится на медицинском факультете?
— Не совсем.
— В Гарварде?
Доктор поглядел через стеклянную поверхность стола на свои руки и ответил:
— Дариус больше не живет в нашем городе. Он обучает людей йоге и медитации. Мы видимся довольно редко.
— Что-что?
— И он решил не поступать в университет, — тихо сказал Каплански.
— Ничего себе! — выдохнул я.
— Да, это был большой сюрприз.
— Я бы хотел с ним повидаться.
— Тебе лучше повидаться еще раз со мной. Приходи — поговорим.
Я поднялся.
— Послушай, Натан…
— Да.
— Похоже, ты пережил нервный припадок. Твое состояние зашкалило за обычные нормы переживания горя.
Голос у него был абсолютно бесцветный.
— Ну, пока! — сказал я.
Выйдя из здания, я увидел маму и Уита. Они ждали меня в припаркованной напротив машине. Когда я сел на заднее сиденье, они принялись расспрашивать меня, притворяясь, что ничего не случилось.
— Как ты рано вернулся! Ну, как все прошло? — спросила мама.
— Меня полностью вылечили. Спасибо, что интересуешься.
Она только вздохнула в ответ. Уит включил мотор и дал задний ход.
