32

Группа сидела, храня молчание. Когда Христофор вошел в комнату, он испытывал тревогу, но, едва увидел Клемитиуса, сидящего с мрачным и напыщенным видом, тревога сменилась гневом. Ну кто не захочет сбежать из комнаты, в которой он сидит? На самом деле, если бы удалось придумать повод, он бы повернулся и ушел снова, однако повода не было, и поэтому он сел в кресло, не глядя на Клемитиуса. Он просто молчал вместе с остальными, все яснее понимая, какой дискомфорт испытывают прочие участники группы.

— Мне хотелось бы знать, как вы чувствуете себя после вчерашнего небольшого… происшествия? — начал Клемитиус, и его вопрос прозвучал не столько как слова психотерапевта, сколько как нотация рассерженного учителя, у которого целый класс прогулял школу. Габриель начал было отвечать, но Клемитиус остановил его, подняв руку. Она подрагивала. — Дайте мне, пожалуйста, закончить. Я не спрашиваю, как чувствуют себя те, кто смог увидеть любимых людей. Кроме того, вы на какое-то время лишились права высказываться первыми, когда ушли с занятий. Меня больше всего интересует, как чувствуют себя те из нас, кто… кто остался здесь.

Никто ничего не сказал. Габриель вздохнул и посмотрел в окно. Джули ощущала смущение, но не могла понять почему. Между тем Ивонна приподняла брови, изображая удивление. Она посмотрела на Клемитиуса, который при этом отвел взгляд, и подумала, уж не отчитывает ли он ее.

— Должен сказать, что лично я почувствовал себя немного… рассерженным, — продолжил Клемитиус. — У меня такое ощущение, будто что-то сломалось и что мы сегодня должны все поправить.

— Думаю, вам следует принять во внимание, — спокойно вступила в разговор Ивонна, переходя к той манере, которая в свое время помогла ей провести сотни заседаний с тысячами людей, которых она не слишком-то уважала, — что нам довелось пройти через многое и что разные люди реагируют на трудности по-разному.

— Вот именно, — произнес Клемитиус. — Вот вы, Кевин, ведь тоже прошли через трудности, но вы же не удалились прямо посреди групповой сессии, правда?

— Мне и в голову бы такое не пришло, — ответил Кевин, выпрямляясь в кресле. Он выглядел более опрятно, чем когда сюда прибыл, и одежда на нем казалась отутюженной.

— Ну еще бы, — отозвалась Ивонна. — Ведь ты придерживаешься самых высоких стандартов поведения, — проговорила она невозмутимо, и в ее голосе почти не чувствовалось презрения.

Затем она посмотрела на Габриеля и Джули. Габриель ответил робкой улыбкой, и она вспомнила о сыне. Она подумала о том, каково было бы увидеть его снова, хотя бы еще один раз, и решила, что подобная возможность теперь под вопросом. Но ее занимали не только своекорыстные размышления. Она думала и о том, что увидела, — о неумелом и сомнительном сострадании и о Габриеле, сидевшем в кресле, поджав колени. И она пришла к выводу, что Клемитиус не прав. Причем во всем.

— Меня больше всего беспокоит то, что были нарушены определенные границы, — заявил Клемитиус. — Меня тревожит, сможете ли вы теперь чувствовать себя здесь в безопасности. Для того чтобы группа могла работать, все должны сознавать, что это место совершенно безопасно, что их не бросят на произвол судьбы, что они могут открыть душу и не бояться, что их откровенность им навредит. Что может предотвратить еще одно нарушение правил? И насколько это поможет нам делиться самыми сокровенными нашими мыслями? Вас, верно, переполняют самые разные чувства, включая, быть может, сомнения и гнев… да, скорее всего, гнев, направленный против Христофора, ибо он разрушил то, что мы стараемся здесь создать.

Никто ничего не возразил. Габриель снова вздохнул. Он поерзал в кресле, но не от замешательства, а от раздражения. Он уже открыл рот, чтобы сказать: «Послушайте…» — но Клемитиус его опередил:

— Вот как насчет вас, Кевин?

Кевин подумал примерно секунду.

— Да, я разгневан, — заявил он.

— Вы можете сказать, что именно из всего происшедшего заставляет вас испытывать гнев?

— Думаю, то, что он всегда такой саркастичный. Вы понимаете, о чем я говорю? — И Кевин кивнул в сторону Габриеля.

— Да, да, да! — произнес Клемитиус с излишним пылом. — Я понимаю.

Христофор слегка поморщился, но промолчал. Он не думал о том, что говорит Клемитиус. Вместо этого он размышлял, что сказал бы Петр, окажись он здесь.

— Ну и что? Это же сущая ерунда по сравнению с убийством, разве не так? Вы согласны? — спросила Ивонна.

— Думаю, тебе пора уже забыть об этом убийстве, — сказал Кевин, на что Клемитиус глубокомысленно кивнул.

— Ты так думаешь? И вы тоже? — Ивонна повернулась к Клемитиусу. — Ради всего святого! Постыдились бы, вы, служитель Господа! Да вы настолько заблудились в трех соснах, что не осталось, черт бы вас побрал, никакой надежды на то, что вы за деревьями сумеете разглядеть лес! — сказала она в сердцах. — Знаете, что меня интересует? Чтобы у моего сына все было хорошо, и ничего, кроме этого. И у них то же самое — их заботят те, кого они потеряли, и то, что с ними происходит. Меня не интересует преодоление моих трудностей. Теперь уже слишком поздно, черт побери.

— Не обязательно так.

— Это никогда не поздно, — вставил Кевин.

Габриель посмотрел на него с еще большим презрением:

— О господи…

— Но ведь поздно же, Кевин. Теперь уже чертовски поздно для всех, которых ты убил! — воскликнула Ивонна.

— Если только они тоже не сидят сейчас на какой-нибудь бесконечной психотерапевтической сессии, — вставил Габриель.

— Нет-нет, они все совершенно мертвы, — заверил Клемитиус, весьма странным образом выделив слово «мертвы».

— Что ж, значит, для них слишком поздно, точно так же как это поздно для меня, — мрачно сказала Ивонна. — И я устала от всего этого.

— Как не устать, ведь психотерапия — это тяжелый труд, и, положа руку на сердце, для вас еще ничего не потеряно. Небеса ждут, — промолвил с лучезарной улыбкой Клемитиус.

Кевину эти слова, похоже, пришлись по душе. Ивонну они раздосадовали.

— Вы сами должны понимать, что все это неправильно, — сказала она.

— Прошу прощения?

— Это неправильно. Габриель просто хотел взглянуть на свою жену. Совершенно очевидно, что он очень ее любит и ему захотелось увидеть ее, даже попытаться помочь ей, а Джули, мне думается, жутко переживает из-за того, что он попал сюда в результате той аварии, и, наверное, то, что ее друзья пытаются ему помочь, должно помочь и ей тоже. Что тут непонятного? И вообще, это ведь хорошо, когда кто-то испытывает любовь, чувство вины…

— Ох, — засмеялся Клемитиус. — Ну что хорошего в чувстве вины?

— Но ведь мне помогло, — проговорила Джули. — Помогло гораздо больше, чем все, чем мы тут занимаемся. Увидеть со стороны самих себя, а также тех, кого мы любим, увидеть покинутый нами мир… Это конечно же помогает…

— Да, — резко произнесла Ивонна, обращаясь к Клемитиусу. — Да, я думаю, что это хорошее чувство. Может быть, не всегда, но если, например, вы кого-то убили, то, мне кажется, вы как минимум должны испытывать чувство вины. — При этих словах она посмотрела на Кевина.

— Я настоятельно рекомендую вам забыть о прежних поступках Кевина, — сказал Клемитиус. — Вы здесь не для того, чтобы вершить суд, так же как и я.

— Это так, — тихо проговорил Христофор, — однако прежде чем забыть о чем-то, необходимо сначала об этом поговорить, согласны?

Клемитиус посмотрел на Христофора и покачал головой.

— Ах вот как! Не судите, да не судимы будете, да? — выкрикнула Ивонна. — Ненавижу. Зло — оно зло и есть. Он убивал людей, он взял деньги за то, чтобы убить меня, он зарабатывал этим на жизнь. Хотелось бы мне знать, почему же это осуждать нельзя, а судить человека за то, что он якобы не реализовал заложенный в нем потенциал, можно, хотя черт его знает, что это вообще значит!

— Я не понимаю, Ивонна, отчего вы так зациклены на том, что кто-то сделал или не сделал. Не кажется ли вам, что пора пойти дальше — закрыть глаза на поступки людей и постараться проникнуть в их суть? — Клемитиус произнес эти слова, продолжая широко улыбаться, отчего стал похож на помешанного. Его большие губы растянулись почти на все лицо, которое даже покраснело от изумления.

— Вот именно, — сказал Кевин. — Я не считаю, что поступки, которые совершает человек в своей жизни, обязательно отражают его истинную суть. — Эту фразу он услышал в каком-то фильме и три года ждал случая ввернуть ее в разговор.

— А я считаю, — решительно возразила Ивонна, — наши поступки как раз и есть наша суть, а все остальное, на мой взгляд, просто вздор. Я долго пыталась притворяться, что это не так, однако, поверьте мне, это всего-навсего притворство. Ваша жизнь есть сумма ее составных частей. То, что вы намеревались сделать, или то, как вы объясняете свои поступки, или как вы их оправдываете, — все это ерунда.

— Ох, Ивонна, если бы только все было так просто, — произнес Клемитиус.

— И нечего говорить со мной, как со школьницей, глупый коротышка! — огрызнулась она. — Может, у вас и ангельская сущность, но для меня вы недалекий самовлюбленный болван с комплексом Наполеона. — С этими словами она встала с места и вышла, хлопнув дверью.

На какой-то миг повисла тишина, которую нарушил Кевин, что было вполне предсказуемо:

— Она, кажется, расстроена, — наверное, у нее месячные, если только они бывают после смерти. — Он покраснел. — Бывают? — спросил он, поглядев на Джули.

— Похоже, — величественным тоном произнес Клемитиус, глядя на Христофора, — что вы создали прецедент, и теперь каждый считает себя вправе покидать группу когда ему заблагорассудится. Поневоле приходит в голову мысль, не пора ли начать запирать дверь?