ГЛАВА 4
Разумеется, это была подделка. И впору бы ей быть уже готовой, если б не мелкая техническая сложность с носом моего печатника: тот, видите ли, переборщил, набивая его наркотой. И теперь метался по мастерской, преследуемый (я не мог не рассмеяться, когда услышал) бесами. Не настоящими, конечно, а воображаемыми, всего лишь наркотическим бредом, — но бывает и так, что иллюзорные бесы пугают не хуже реальных.
В результате этого буйства на одну из книг опрокинулась бутылка скипидара. Причем не на фальшивку, а на один из подлинных томов первого издания, которое мы раздобыли (под предлогом возможной покупки), чтобы иметь образец. Не знаю уж, что эти фантомные демоны сотворили с головой моего штукаря, а вот кожаная обложка и впрямь серьезно пострадала от растворителя. И выбор у нас оставался небогатый. Или заплатить владельцу семьдесят восемь тысяч, которые он просил; или снять поврежденную обложку, искусственно состарить ее, чтобы замаскировать дефект, а затем вернуть обратно; или, наконец, изготовить сразу две копии, а злосчастный оригинал выставить на продажу через пару-тройку лет.
Мы выбрали последнее, хотя это сдвигало все сроки; отсюда и мой тур по маршруту Эллис-Антония-Отто. Владелец оригинала знал меня как букиниста, так что его-то я мог без особых хлопот «кормить завтраками», но вот с продажей затягивать не хотелось: вдруг покупатели перегорят или, чего доброго, обнаружат, что на рынке имеется «еще один экземпляр». Спросите любого торговца, и он подтвердит вам: умение продавать — это умение закрывать сделку.
Фальсификация редких книг в корне отличается от фальсификации произведений искусства. Никто ведь точно не знает, каков был первый тираж «Гордости и предубеждения». Допустим, полторы тысячи экземпляров. Куда они все подевались? Книголюбы — известные скопидомы. Предположим даже, что три четверти тиража ушло на разжигание каминов и набивку викторианских кукол, — в любом случае никто не удивится, если на аукционе всплывет еще пара экземпляров, обнаруженных среди мусора на каком-нибудь заброшенном чердаке. Тогда как каждое полотно Тёрнера или Констебла — единственное в своем роде.
Естественно, если книга стоит меньше определенной суммы, подделывать ее нет резона. Этот экземпляр «Гордости и предубеждения» — трехтомник, как и большинство изданий той эпохи. Одни только материалы, нужные для репродукции, состаривания бумаги и переплета, обойдутся в несколько тысяч фунтов стерлингов, и это не говоря о доступе к оборудованию для «музейной» печати. К тому же разных знаний и умений тут требуется уйма, а привлекать к делу много народу — слишком рискованно. Так что приходится искать какого-то гения-универсала, мастера на все руки.
— Какой же я осел, Уильям! Мне так жаль!
Иэн Гримвуд — замечательный художник, скульптор и печатник, и он отнюдь не осел. К сожалению, никто, по крайней мере из состоятельных людей, не разделяет его художественного видения.
— Всякое бывает, — сказал я, расчищая место, чтобы присесть, в его захламленной студии в Фаррингдоне.
Он сидел, потирая бритую башку испещренной шрамами ручищей. Уверен, Иэн не из тех мужчин, которые подкрашивают веки карандашом или тенями, но выглядит он именно так (причем голый череп почему-то лишь усиливает это впечатление).
Его серые глаза блестели, как обледеневший асфальт.
— Лучше бы ты ничего не говорил мне о тех парнях и девчатах.
Он имел в виду «Гоупойнт». Бездомных. Когда я рассказал, на что пойдет моя доля барыша, он вызвался работать чуть ли не даром. Я пытался уломать его — мол, цена, на которой мы сговорились, меня вполне устраивает, — но он и слушать ничего не захотел. Сказал, что и сам когда-то бомжевал. Охотно верю. Он настоящий герой рабочего класса, каковым всегда лишь прикидывался Эллис. В отличие от Эллиса, Иэн переносит свои невзгоды так же терпеливо, как опытный боксер — удары на ринге, а ветеран политических битв — очередную «экономику надежды».
— В том-то и беда с такими затеями, Штын, — сказал я, поднимая руки в воздух. На пальцы налипло что-то вроде краски или пигмента. — Делают из тебя какого-то чертова праведника. Ужас!
Он швырнул мне промасленную ветошь:
— Надеюсь, о моих благодеяниях ты трепать языком не станешь. Мне, знаешь ли, репутация еще дорога.
— Ты ведь не взялся снова за кокс, Штын, а?
— Да ты что! Вовсе это был не кокс, а кристаллический мет. Минутная слабость. Мелкая оплошность. Больше не повторится, Ваша честь. Я серьезно.
— Точно?
— Точно. Моя душа бредет в ночных потемках, Уильям. — Он посмотрел в большие окна своей студии. До переоборудования это здание, построенное в готическом стиле, служило пакгаузом. За мутными стеклами простирались крыши и дымоходы Клеркенвелла. — Люси опять меня бросила.
Опять разбитое сердце! Он любил женщину, которая бросала его примерно раз в три года. Похоже, ей было не по силам жить с гением. В прошлый раз она ушла от него к товарному брокеру. А в позапрошлый — к торговцу вином. А кто был до того, я уж и не помню, но принцип ясен — метания между богемной, хаотичной жизнью талантливого человека и предельным консерватизмом. Через шесть месяцев, тоскливо проведенных в мехах и жемчугах, ей вновь открывались все добродетели Штына и она возвращалась к нему, чтобы, подобно любимой, но заезженной пластинке с психоделическим роком шестидесятых, прокрутиться еще раз.
Мы со Штыном состояли в одном неофициальном клубе — сообществе брошенных мужчин. Мы называли его «Сумрачным клубом» — уж и не помню, откуда взялось это название, вроде бы как-то связано с У. Б. Йейтсом. Был и третий участник — Даймонд Джез, которому дал отставку любовник. Впервые мы встретились три года назад при довольно странных, не сказать чтобы благоприятных обстоятельствах.
Фэй заявила, что она от меня уходит, шестого июля. Эта дата врезалась мне в память, потому что я вернулся с работы раньше времени (да-да, все эти книжные дела — мое хобби, а не основной род занятий), после того как повздорил с одним правительственным чиновником, младшим министром. К счастью для всех нас, я вернулся не слишком рано, успев лишь заметить, как некий смутно знакомый субъект покидает мой дом на Финчли-роуд и залезает в блестящий голубой «БМВ» с откидным верхом. Ну да, знакомый, еще бы не знакомый — его же по телику показывали!
Нападки, домыслы, встречные обвинения, слезы… Все по полной программе.
— Это ничего не меняет, — старательно уверял я Фэй. — Я был к тебе недостаточно внимателен, вот и все. Это ничего не меняет.
Но в том-то и дело, что все уже изменилось. Даже попытки взять всю вину на себя, очевидно, были не в мою пользу. И когда я осознал, что чинить попросту нечего, земля ушла у меня из-под ног.
В таком состоянии встречаться с детьми было бы невыносимо, так что я выскочил из дому и побрел куда кривая выведет. Очнулся в Кентиш-тауне. Забрел в «Ананас» — тихую и спокойную в этот час забегаловку. Сел у барной стойки, заказал бокал вина. Прикончил его так быстро, что и сам не заметил. Потребовал добавки.
— От одного бокала проку мало, — прохрипел какой-то тип, сидевший через два стула от меня.
Я и ухом не повел. В этом заведении какая только публика не ошивалась (именно здесь я позднее познакомился с Эллисом), а уж этот бритоголовый татуированный мордоворот, сгорбившийся в облаке сизого табачного дыма, смахивал на джинна самой жуткой породы.
Он предпринял еще одну попытку:
— Ты выглядишь так, как я себя чувствую.
Он прятал зажженный конец сигареты в кулак, словно школьник, который украдкой дымит за гаражом. Фаланги его пальцев были разукрашены старомодной татуировкой. На одной руке читалось слово «Love»; нетрудно было догадаться, что на другой — «Hate».
Он пялился на меня из-за дымовой завесы. Я был далек от мысли, что мне предложат загадать три желания, однако уловил в его взгляде сочувствие. Сам не знаю почему, но я выпалил:
— Жена ушла к другому.
Он выпрямился и помахал рукой, рассеивая облако табачного дыма, чтобы разглядеть меня получше.
— Ну дела! — воскликнул он. — Ну дела!
Странная реплика, подумал я. Такое каждый день случается со множеством мужчин. Я отхлебнул вина.
— Та же история! — сказал он. — Давно?
— Около часа назад.
— Опупеть! — Он хохотнул. — Ну надо же!
Он отвернулся, окинул взором бар и запыхтел сигаретой, все еще покачивая головой.
Особой охоты поддерживать разговор не было, но я счел, что обязан спросить:
— А у тебя когда?
Он снова развернулся ко мне. Теперь, когда он смотрел на меня неотрывно, глаза его казались печальными. Под нижними веками свисали огромные мешки, с мошну скареды каждый.
— Так я ж о том и толкую. Около часа назад.
Честно говоря, сперва я заподозрил, что он ломает комедию. Потом решил, что вряд ли. Мы поболтали немного, не углубляясь в детали, и пришли к выводу, что наши супруги (супружницы?) бросили нас едва ли не минута в минуту.
Он протянул кожистую руку:
— Иэн. Хотя все кличут меня Штын, потому что от меня штынит всякими химикатами. Я художник.
К своему стыду, я поначалу решил, что он из тех, кто размалевывает всякими там цветочками стены ваших прихожих и лестничных площадок. Лишь много позже я понял, как ошибался. Поскольку изливать друг другу душу мы явно не собирались, он, в свою очередь, спросил, чем зарабатываю на жизнь я.
— Руковожу молодежной организацией. Ну, чем-то вроде.
— И что это за контора?
— Она называется НАЗПМ. Национальная ассоциация защиты прав молодежи.
— И что это за контора?
— Зонтичная структура. Я представляю ряд организаций в правительстве и официальных органах ну и все такое.
— А точнее?
— Мы лоббируем изменения, выражаем протесты, входим в состав финансовых комитетов. Понимаешь?
— Не-а, не врубаюсь.
Внезапно я понял, что с работой у меня та же беда, что и с браком.
— М-да, никто не врубается. Вот почему я опасаюсь новых знакомств: одни попытки объяснить, чем же я занимаюсь, уже изводят.
Штын погрозил барменше — веснушчатой рыжухе с глазами-пуговками — желтым от никотина пальцем:
— Сколько я тебе говорил, что нельзя оставлять человека с пустым бокалом?
— Я тут сёдня первый день, — сказала барменша, наливая мне вина в чистый бокал. Австралийка, как и весь персонал нынешних лондонских забегаловок. Без вариантов. — Так что ты обломался.
— Да уж. Зато тебе обломилось, — сказал Штын. — Налей-ка и себе.
Пока мы болтали, старательно обходя щекотливую тему своих матримониальных катастроф, я обратил внимание еще на одного посетителя, сидевшего у барной стойки; он вбивал в мобильник сообщение и, как мне показалось, прислушивался к нашему разговору. Это был необычайно миловидный азиат — под стать тем молодчикам, чьи холеные тела можно увидеть в унылых глянцевых журналах, где на целый разворот рекламы приходится одна крошечная статейка. Он стучал по клавиатуре все более сердито.
Тем временем Штын подсел ко мне поближе.
— Так в чем же премудрость? — серьезно спросил он. — Как быть?
— Ты насчет женщин? Шутишь, что ли? Откуда ж мне знать.
— С парнями попробуйте, — встрял азиат, не отрывая глаз от экрана.
Мы синхронно повернулись к нему.
— Что ж, — холодно сказал Штын, — тоже выход.
— Правда, меня только что бросили. — Он приподнял телефон. — Эсэмэской, представляете? Какое пренебрежение!
Штын выхватил у него аппарат и прочитал текст.
— Ну надо же! — Он снова погрозил австралийской барменше своим позолоченным пальцем. — Налей и этому. Похоже, у нас тут образовался клуб.
— Блеск. А я могу вступить? — спросила она.
— Черта с два. Зато можешь угоститься еще.
Так возник «Сумрачный клуб». Странное дело, но, как только к беседе присоединился Даймонд Джез, каждый из нас вдруг с облегчением почувствовал, что он вовсе не пуп земли. Словно опьянев от духа товарищества, мы принялись выставлять напоказ свои раны. Когда-то я видел подобное в больнице, где лежал с аппендицитом. Мужчины в палате, позабыв о конкурентной борьбе, сделались по-матерински ласковыми и отзывчивыми; каждый сердечно желал остальным поскорее выздороветь. Вот так и мы. Я, сам себе удивляясь, со всеми подробностями рассказывал о Фэй и о том, как много она для меня значит. Штын заплетающимся языком пел дифирамбы Люси и в конце концов даже пустил слезу; впрочем, к тому времени мы уже изрядно наклюкались и ничего зазорного в этом не увидели. А красавчик Даймонд Джез (он, кстати, действительно работал фотомоделью) поведал нам, что он, как бисексуал, может со знанием дела судить о том, чем уход любимой женщины отличается от ухода любимого мужчины, — по его словам, решительно ничем.
Это все равно что падать в пропасть — катишься вниз день за днем, пока не зацепишься за какой-нибудь уступ. Потом валяешься там в темноте, но наконец, с трудом поднявшись на ноги, нащупываешь высеченные в камне ступеньки. И хотя на сердце слишком тяжко, чтобы пуститься в путь, ты все равно ползешь и ползешь вверх по этим ступенькам, зная, что им несть числа.
Помню, пока я изрекал эту напыщенную тираду — ну или бубнил что-то похожее, — австралийская барменша все понукала нас, торопясь домой. Прочие посетители давно разошлись, а она закрыла дверь и наводила вокруг нас порядок. Так или иначе, я закончил свою речь и обнаружил, что Штын и Джез уставились на меня, сверкая глазами, аки зарницами. То ли я их так впечатлил, то ли просто утомил, но оба как-то притихли.
Штын всхлипнул и коршуном вцепился одной рукой в мое плечо, второй — в плечо Джеза.
— Все п'тем, м'жики, — прохрипел он, запинаясь. — П'тушта мы теперь бум падать, дружась друг друга.
Так оно и вышло. Мы и правда держимся друг друга уже больше двух лет — встречаемся как штык раз в две недели. Вот это, я понимаю, верность! Клуб для нас значит то же, что значили группы поддержки для феминисток 80-х, обмундированных в смешные джинсовые комбезы. Только мы, само собой, никогда его так не называли. Наша повестка дня — выпить, пожрать и поржать, да так, чтоб аж сопли веером. Что ни говори, а для каждого из нас троих это прямо-таки бальзам на душу.
Когда Люси вернулась к Штыну, мы с Джезом поначалу насторожились, а потом, побывав на их «второй свадьбе», успокоились. Между тем Штын и я зачарованно, с замиранием сердца, наблюдали за чередой любовных связей Джеза — как вы могли бы наблюдать за циркачом, жонглирующим заведенными бензопилами. В свою очередь, Штын и Джез, словно парочка встревоженных родителей, следили за моими бесплодными попытками оклематься после разрыва с Фэй; время от времени они даже устраивали мне романтические свидания (Боже, храни меня и всех несчастных женщин, вовлеченных в эту затею).
И вот передо мной Штын, вернувшийся (или возвращенный) в то же состояние, в каком я увидел его впервые. Его обращение к наркотикам (понятия не имею, что такое кристаллический мет, но, судя по названию, никто из людей, хотя бы немного заинтересованных в своем психическом здоровье, к этой дряни даже не притронется) чревато, потому что у Штына свои исторически сложившиеся отношения с медпрепаратами. Для нашей книгопечатной операции это серьезная угроза. Душевный покой Штына мне, разумеется, дороже денег, но при этом нельзя забывать, что промедление ставит под удар Антонию и «Гоупойнт».
— Ушла? Люси тебя бросила? Когда?
— Вчера вечером. Нет, позавчера. Один день у меня вроде как выпал.
— Что ж ты не позвонил?
— Пытался. Ты не отвечал. Звонил и Даймонду. А он, прикинь, в этом сраном Нью-Йорке позирует в кашемировом шарфике на фоне развалин Всемирного торгового центра.
— Бери пальто и поехали. Поживешь у меня, — сказал я.
— Не, брат, надобно дело доделать.
— Это не к спеху.
— Нет. Я и так уже напортачил. Не могу я тебя подвести, Уильям. Не могу. Ни тебя, ни тех парней и девчат.
— А справишься? Все-таки две копии. Целых шесть томов.
— Но это не значит, что работы вдвое больше. Нужно только добавить пару хитрых штришков, чтобы они отличались. Корешки, края, отстав и так далее. В общем, я все сделаю. Буду работать всю ночь. И завтра тоже.
Штын говорил так, будто это проще простого, но я-то знал, как он корпит буквально над каждым листом. Он настоящий мастер подделки. Когда-то был классным переплетчиком, но в один прекрасный день подрядился реставрировать старые книги из затопленного подвала. И сразу же уяснил, что на зыбкой границе между реставрацией и репродукцией есть чем поживиться. В его пестрой жизни случались дела и похлеще, так что эта работа для него — детская забава.
— Хочешь, останусь на ночь? Кофе будешь? Тост с мармайтом?
— Вали уже отсюда, приятель. Тебе ж с утра на работу.
Он развернулся, запустил руку за воротник и куда-то задумчиво уставился. Пожалуй, стоило оставить его в покое… Выходя, я заметил, как что-то юркнуло под верстак. Мне показалось, будто за мной наблюдают крохотные черные глазки. Штыну я об этом ничего не сказал.
Дверь его мастерской выходила прямо на клетевой подъемник — один из тех, что и по сей день служат лифтами в перестроенных пакгаузах. Штын вышел и открыл мне клеть.
— Звони, если обдолбишься метом, — сказал я.
Клеть медленно пошла вниз, а он, нацелив на меня обкусанный золотой палец, ответил:
— Удачи, Уильям.
