ГЛАВА 8
Тем летом мое тело изменилось. Я не просто вырос. Голос ломался: иногда я открывал рот и не знал, заговорю ли прежним высоким голосом или новым, грубым и низким. В плечах еще не раздался, зато шея немного налилась, волосы появились и под мышками, и внизу, в местах, о которых вслух не говорят. Там тоже многое изменилось. Я видел папу голым и застыдился своего тела. «Малёк!» — хохотал тогда папа. Ричард младше меня, но, посмотрев на него в душе, я лишь укрепился в подозрениях. Со мной было что-то не так. Меня растила женщина. Женщина, которая свято верила: мужчины — эгоисты, подлые и жестокие изменники. Дай срок — и мужчина разобьет тебе сердце. Чем это оборачивалось для меня, ее единственного ребенка, мальчика?
Той весной впервые возникло новое чувство — напряжение в промежности. Мои причинные места, как называла их мама, натягивали ткань брюк в самый ненужный момент, и я ровным счетом ничего не мог поделать. Рейчел Маккэн выходила к доске решить задачку, и у нее задиралась юбка; или мелькали трусики Шэрон Сандерленд, когда та садилась передо мной на собрании; или у кого-то просвечивала бретелька лифчика; или его застежка выпирала из-под тонкой блузки; или миссис Ивенрад, учительница обществознания, наклонялась посмотреть, как я оформил библиографию, — и новый орган оживал у меня в брюках, где прежде была лишь никчемная шишка.
Ни радости, ни гордости не было — одно смущение. Вдруг увидят? В школе я теперь боялся девочек — хорошеньких, вкусно пахнущих, с круглой попой и с упругой грудью. Однажды читал статью о банковских грабителях. В общем, купюры заранее пропитали специальным препаратом, который вступил в реакцию с воздухом, когда их вытащили из сумки. Несмываемая синяя краска прыснула из чего-то вроде микроканистр прямо на лица грабителей. Примерно так же я относился к своей эрекции — считал ее постыдным указанием на свое «недоросшее» мужское достоинство.
Этим дело не ограничилось. Самые страшные перемены творились не с телом, а в воспаленном мозгу. Каждую ночь снились сны о женщинах. Как занимаются сексом, толком не представлял, вот фантазия и работала в турборежиме. Нет, я знал, что в женском теле есть место, куда может ворваться мой внезапно оживший орган — ага, как пьянчуга на закрытую вечеринку, — просто не верилось, что кто-нибудь когда-нибудь этого захочет. Поэтому стыд и чувство вины переполняли все фантазии.
Некоторые сны постоянно возвращались. В них мелькали девчонки из школы, но красоток из группы поддержки я, к огромной досаде, не видел ни разу. Мои сны без спросу наводняли те, кому в собственном теле было так же неуютно, как мне. Например, Тамара Фишер, которая растолстела в пятом классе, после того как умерла ее мама. Сейчас к круглому животу и широким белым бедрам прибавились внушительные формы, какие чаще бывают у взрослых женщин, а не у тринадцатилеток.
И все же снов я ждал с нетерпением. Представлял, как случайно забреду в женскую раздевалку и увижу стайку полуодетых девчонок; или как распахну дверь уборной и застану Линдсей Брюс со спущенными до колен трусиками: она раскорячилась на унитазе и гладит себя между ног… Но снились мне не гламурные обольстительницы, а жалкие нескладехи вроде меня. Хотя можно ли быть более жалким?
В одном из повторяющихся снов я бегал по полю вокруг не то столба, не то дерева. Гонялся за голой Рейчел Маккэн, но, как ни старался, догнать не мог. Мы носились кругами, я видел попу Рейчел, ее голени, а перед — ни разу. Я не видел ни груди, маленькой, но для меня интересной, ни непонятного места внизу, о котором постоянно думал.
Затем у меня родилась идея, точнее, она появилась у меня — героя сна. Я резко затормозил и повернулся на сто восемьдесят градусов. Теперь Рейчел Маккэн побежит прямиком ко мне, и я увижу ее спереди. Даже во сне я почувствовал себя умником.
Увы, ничего так и не увидел. На этом месте я каждый раз просыпался, чувствуя, что простыня сырая от моих выделений. Ее приходилось запихивать на дно корзины с грязным бельем или затирать пятна и промокать полотенцем, пока ткань не высохнет.
В конце концов я сообразил, почему голая Рейчел так и не повернулась ко мне лицом, — элементарно не хватало сырья для фантазий. Если не считать случая с Марджори, с обнаженной грудью я был знаком лишь по картинкам. А что ниже, вообще не видел.
Сколько я ни думал о девочках, в школе ни с одной из них не заговаривал, разве только листок на уроке просил передать. Ни родной сестры, ни двоюродной у меня не было. Мне нравилась девушка из «Счастливых дней» и одна из сериала «Ангелы Чарли», не блондинка и не брюнетка, которыми все восторгаются, а шатенка, Джилл. Еще нравились Оливия Ньютон-Джон и Керри, девушка месяца с обложки старого «Плейбоя», который я нашел в доме отца и тайком сунул в свой ранец. Вот только фотографию с разворота вырвали, к огромному сожалению. В общем, единственная женщина, которую я знал по-настоящему, была моя мама, и все мои познания о противоположном поле так или иначе касались ее.
Я знал, что маму считают привлекательной, даже красивой. Однажды она приехала в школу посмотреть бейсбол, и совершенно незнакомый парень, восьмиклассник, остановил меня и сказал: «Твоя мама — красотка». Возгордиться я не успел, так как он добавил: «Подрастешь — и всем твоим дружкам захочется ее трахнуть».
Мамина привлекательность не сводилась к миловидному личику и точеной фигурке. Она вызывала ощущение сильное, как аромат духов, явное, как брошь на груди. Человек сразу понимал, что мужчины у нее нет. Со мной учились и другие дети разведенных родителей, но такой мамы, как моя, не было ни у кого. Такой, которая отгородилась от людей, словно жительница Азии или Африки. По-моему, там считается: если женщина теряет мужа, ее жизнь закончена.
Насколько мне известно, после ухода отца мама была на свидании всего раз, с мастером, который чинил мазутную горелку. Он целое утро проработал у нас в подвале, чистил тепловоды, после поднялся вручить маме счет и извинился, что развел такую грязь.
— Вижу, вы не замужем, — начал он. — Кольца нет.
При этом я сидел на кухне и делал домашку, но мастер совершенно не стеснялся.
— Порой тоска накатывает, особенно зимой, — не унимался он.
— У меня есть сын, — сказала мама. — А у вас есть дети?
— Всегда мечтал о малыше, — ответил мастер, — но жена от меня ушла и теперь носит чужого ребенка.
Тогда я подумал, как странно это звучит — «чужого ребенка». Я-то мамин, а вот ребенок Марджори, он чей, папин?
— Любите танцевать? — спросил мастер маму. — В эту субботу вечеринка в клубе ордена Лосей. Если вы, конечно, свободны…
Правильнее было бы спросить: «Прежде вы любили танцевать?» Обманывать она не умеет.
Мастер приехал с цветами. Юбка для танцев, которую надела мама, крутилась при каждом резком повороте. Конечно, это была не та, в которой она сверкала красными трусиками и встретила моего отца, а поскромнее. Новая юбка лишь подчеркивала ее движения и слегка обнажала ноги.
Сам мастер, которого звали Кит, тоже приоделся. В первый раз он приехал к нам в форме теплоснабжающей компании с именным беджем, а субботним вечером — в рубашке из синтетики, которая липла к его тощему телу. Верхние пуговицы Кит не застегнул, я увидел волосы у него на груди и решил, что он специально поставил их дыбом. До этого я наблюдал, как собирается мама (наряд она меняла трижды), и вообразил Кита перед зеркалом, начесывающим волосы на груди.
У меня на груди волос нет. У папы там целые заросли, но я вообще на него непохож. Порой думаю, его родной сын — Ричард, а вовсе не я. Может, нас перепутали?
Няню мама не приглашала. Она просто не знала, кому звонить, ведь мы с ней почти не разлучались. Кроме того, мама считала, что оставлять меня неизвестно с кем опаснее, чем одного. Люди, мол, бывают всякие, даже если некоторые кажутся милыми, кто знает, какие они на самом деле.
Мама приготовила мне молоко и печенье, номер «Нэшнл джиографик» о Древней Греции и специально заказанную аудиокнигу о мальчике, который после кораблекрушения оказался на острове в южной части Тихого океана и жил там один целых три года, пока его не подобрало проходящее грузовое судно. Еще мама приготовила задание, не сомневаясь, что оно мне понравится. Я должен был рассортировать ее мелочь. Когда мы сдадим ее в банк («мы» значило «я», ведь мама из автомобиля не выйдет), она выплатит мне десятипроцентную премию, то есть центов тридцать пять, если очень повезет.
— Ты как принцесса, — восторженно пролепетал Кит. — Звучит глупо, но ведь я даже не знаю твоего имени. В конторе нашел записи, но там только фамилия и номер счета.
Кит казался молодым. Я, в ту пору совсем малыш, не чувствовал огромной разницы между двадцатью пятью и тридцатью пятью, но Киту, наверное, и двадцати пяти не было.
— Ты ходишь в школу Фэзнт-Ридж? — спросил он, увидев мою школьную папку на столе. — Я тоже там учился…
Он назвал свою учительницу, словно я мог ее знать.
Менее чем через два часа мама вернулась с танцев. Если Кит и проводил ее до двери, то я не видел. В дом он точно не вошел.
— Хочешь понять человека, потанцуй с ним, — сказала она. — У этого парня чувство ритма отсутствует начисто. Танцевать медленный танец для него значит топтаться на месте и возить рукой по спине партнерши.
Еще от Кита пахло мазутом. Мама четко объяснила, что продолжения не будет, но, прежде чем она выбралась из машины, Кит попытался ее поцеловать.
— Сразу ведь было понятно — он не для меня, — проговорила она, — но решила попробовать. Теперь сомнений нет: в свиданиях я не нуждаюсь.
Мама нуждалась в романтике. Мужчина «для нее», если он вообще существовал, вряд ли пришел бы на танцы в масонский клуб.
Фрэнк решил, что по случаю Дня труда нужно устроить барбекю. Мешало одно: мясо и рыба у нас были только в виде полуфабрикатов.
— Свозил бы вас в ресторан, да с наличностью сейчас туго, — посетовал Фрэнк.
На холодильнике у нас коробка из-под крекеров «Ритц», а в ней много-много десятидолларовых купюр, которые остались с моего последнего похода в банк. Мама вытащила сразу три и предложила съездить в магазин. Выехать из дома два раза подряд за пару дней — это что-то невероятное!
— Фрэнк, тебе нужно с нами, — сказала она. — Должен же ты убедиться, что мы не сбежим.
В ответ никто не засмеялся. С Фрэнком мне было немного не по себе. Во-первых, потому, что я до конца не определился, кем его считать. Можно представить, что он просто знакомый или гость. Однако по-настоящему никто из нас троих не забывал, как он попал в наш дом.
Еще утром, когда мама спустилась на кухню с распущенными волосами и в нарядной блузке в цветочек, Фрэнк напоил ее кофе, накормил булочками и очень серьезно сказал:
— Адель, надеюсь, мне не придется делать то, о чем мы оба пожалеем. Ты ведь понимаешь, о чем я?
Он говорил как главный герой вестерна, что воскресными вечерами крутят по телевизору. Мама кивнула, вперив взгляд в стол, словно девчонка, которой учительница велела выбросить жвачку.
Закончив с пирогом, Фрэнк сунул в карман нож, самый острый из всех. Шелковые шарфы тоже никто не убирал. Они так и висели у раковины, поверх кухонного полотенца. После первого вечера Фрэнк маму не привязывал, но сейчас кивнул на шарфы, словно других объяснений не требовалось. Им, очевидно, и не требовалось. Только мне.
Это мой дом. Моя мама. Отчего же я чувствовал себя незваным гостем? Почему казалось, что происходящее здесь не для моих глаз и ушей?
Фрэнк сел за руль, мама — на пассажирское сиденье, я — на заднее, куда не садился уже не помню сколько времени. «Как в нормальной семье, — мелькнула мысль. — Мама, папа, ребенок». В нормальную семью и играл отец, когда они с Марджори и детьми заезжали за мной. Мне каждый раз хотелось, чтобы «семейная» вылазка скорее кончилась, а конца этой я панически боялся. Я видел только мамин затылок, но нисколько не сомневался, что на лице у нее непривычное мне выражение. Счастливое.
В дороге никто не говорил о том, что Фрэнка ищет полиция, а вот я здорово нервничал. Бейсболку он натянул, как мне казалось, на самый лоб. Только настоящей его маскировкой были мы: полиция ведь не искала преступника с женщиной и ребенком. Да и в любом случае из машины он выходить не собирался: такую сильную хромоту не скроешь.
На стоянке супермаркета мама вручила мне деньги, а Фрэнк перечитал список продуктов: говяжий фарш, чипсы, мороженое для пирога.
— Еще лук и картошку для супа, — добавил он. — И бритву, мне бритва нужна! Лучше простую, хотя в «Сейфевей» таких точно нет.
Воображение снова нарисовало картинку: Фрэнк схватил маму за шею и прижимает бритву к ее щеке. С подбородка у нее стекает ярко-красная капля. Я слышу мамин голос: «Генри, делай, как он велит».
— Еще крем для бритья, — велел Фрэнк. — В порядок себя приведу, не желаю бомжом перед вами ходить!
Или беглым преступником… Об этом никто вслух не сказал.
Посетители «Сейфевея» затаривались на праздничный уик-энд. В кои веки моя тележка не ломилась от замороженных полуфабрикатов и консервированных супов. Однажды молоденькая кассирша пошутила: «К урагану готовишься или к ядерному взрыву?»
Женщина, стоявшая в очереди передо мной, болтала с подругой о скорой жаре.
— К воскресенью до тридцати восьми обещают. К океану бы выбраться, да на дорогах будет кромешный ад, — посетовала она.
— Дженис, ты как, собрала детей в школу? — спросила ее подруга. — Все купили?
— Лучше не спрашивай! — буркнула Дженис. — Три пары джинсов для мальчиков, а еще несколько юбок плюс белье — все вместе набежало на девяносто семь долларов.
Кассирша в минувший уик-энд выбиралась в город: муж возил ее на мюзикл «Кошки».
— Хотите правду? — спросила она. — Билеты получились «золотые»! Если бы мы остались дома смотреть телик, новый кондиционер купили бы!
Мужчина за мной целый день закатывал помидоры из своего сада и собирался приобрести банки. Женщина с грудным ребенком пообещала просидеть выходные в детском бассейне.
— Слышала, в тюрьме штата убийца из окна выскочил, — сказала подруга Дженис. — Постоянно о нем думаю… Этот тип небось уже на полпути в Калифорнию.
— Да поймают его, поймают! — заверила Дженис. — Беглых всегда ловят.
— Знаешь, что меня пугает? — спросила ее подруга. — Терять тому парню уже нечего. Жизнь для него как разменная монета.
Дженис что-то ответила, но я не слушал. Подошла моя очередь, я расплатился за покупки и бегом на стоянку. Машину удалось обнаружить не сразу. Фрэнк отогнал ее к торцу супермаркета, где устроили распродажу качелей из кедровых блоков. На таких качелях они и сидели. Фрэнк обнимал маму за плечи. Мотор он заглушил, но ключ из замка зажигания не вытащил, а оставил в таком положении, чтобы работало радио. Крис де Бург пел «Lady in Red».
Меня они даже не заметили. Пришлось поторопить, иначе, мол, мороженое растает.
Когда мы доели пирог, было еще не поздно, но я сказал, что устал. Поднялся к себе и включил вентилятор. В девять вечера жара стояла такая, что я разделся до боксеров, накрылся простыней, взял «Мэд», но не смог сосредоточиться. Перед мысленным взором застыла фотография Фрэнка на первой странице утренней газеты. Статью мы с мамой даже не прочли. Из заголовка я знал, что ведутся поиски, а Фрэнк — убийца. По-моему, при нем не очень вежливо раскрывать газету и выяснять подробности.
С первого этажа доносились негромкие голоса и звук льющейся воды — они мыли посуду. Слов я разобрать не мог, и, если не ошибаюсь, причина была не в вентиляторе, работавшем на полную мощность. Потом голоса стали еще тише, а баллады Фрэнка Синатры с маминой любимой пластинки их совсем заглушили. Отличная музыка для танцев, если человек умеет танцевать.
Видимо, я заснул, потому что меня разбудил шорох шагов на лестнице. Накануне Фрэнк спал в гостиной, но сегодня, кроме знакомой маминой, я слышал тяжелую поступь Фрэнка и его низкий голос, доносившийся словно из темной глубины — из пещеры или из болота.
Слов я по-прежнему не разбирал — только гул вентилятора, стрекот сверчков из раскрытого окна и далекий шум машин. Мистер Джервис слушал по радио бейсбол. Во дворе прохладнее, вот он и вышел туда с приемником. То и дело сосед радостно вскрикивал — значит «Ред сокс» играли удачно.
Кто-то включил душ и стоял под ним целую вечность. Я так долго никогда не моюсь. Даже подумал, не нужно ли пойти проверить, вдруг трубу прорвало. Только интуиция подсказывала: лежи. В окно лил лунный свет. Скрипнула дверь маминой спальни. Звуки бейсбольного матча сменились музыкой. Опять голоса. Теперь уже совсем шепот, так что я разобрал лишь: «Для тебя сбрила».
Изголовья наших кроватей разделяла хлипкая стенка. Ночами я иногда слышал, как мама бормочет во сне, как скрипят пружины ее кровати; слышал тиканье будильника, скрежет колесиков, когда мама его заводит, но думал обо всем этом не больше, чем о биении своего сердца. Я знал, когда мама откидывает одеяло, ставит стакан на тумбочку, открывает окно, чтобы проветрить комнату. Например, сейчас. Понятно, жара.
Меня мама тоже наверняка слышала, хотя прежде я об этом не беспокоился. Лишь теперь задумался о ночах, когда гладил свой загадочный орган, дыхание учащалось, а под конец с губ срывалось сдавленное «оххх». Я вспомнил об этом, потому что уловил за стенкой его шепот, ее шепот, шелест дыхания, удары в изголовье кровати и одинокий крик. Так кричит ночная птица при виде себе подобной или гагара, над гнездом которой летит орел, — горестно, отчаянно.
От таких звуков тело напряглось. Бейсбол кончился, голоса за стенкой стихли — я долго-долго слушал жужжание вентилятора. Потом наконец заснул.
