ГЛАВА 3

Танцевала мама здорово. Даже очень. Она вполне могла бы так танцевать в кино, если бы режиссеры до сих пор снимали кино, где танцуют по-настоящему, но это никому не интересно. В доме были кассеты со старыми фильмами, и некоторые танцы из них мама знала. Например, в «Поющих под дождем» влюбленный парень кружится у фонарных столбов, а рядом прогуливается девушка в плаще. Мама исполнила этот танцевальный номер посреди Бостона в ту пору, когда мы еще не сидели дома безвылазно. Она повела меня в Музей науки, а когда мы вышли, полил дождь. Мама увидела фонарь и начала танцевать. Позже, когда она выкидывала подобное, я стеснялся, а в тот день умирал от гордости.

Она и папу встретила на танцах. Как бы мама ни кляла его, в одном ее мнение не изменилось: мужчина, который умело ведет свою партнершу, — просто находка.

Почти не помню времени, когда родители жили вместе, а вот их танцы в памяти остались. Я, хоть и совсем кроха, понимал: смотрятся они прекрасно.

Как говорила мама, чаще всего мужчины просто держат партнершу за плечи или за поясницу. А ведь мужские руки должны быть опорой, и держать нужно крепко, о чем знают только более опытные и искушенные.

Поддержка в танцах была единственным вопросом, в котором мама оставалась непреклонна. Еще она считала, что микроволновки вызывают рак и бесплодие, поэтому взяла с меня слово, что, когда Марджори станет разогревать еду в печке, я положу на колени толстую поваренную книгу, чтобы прикрыть таким образом «хозяйство». А ведь у нас тоже такая печка имелась.

Однажды маме приснилось, что на Флориду вот-вот обрушится страшное цунами, поэтому мне не следует ехать в Диснейленд с папой и Марджори, хотя Орландо не на побережье. Мама свято верила, что отец нанял Эллен Фарнсуорт, нашу соседку, шпионить за нами, дабы выиграть дело об опеке. Чем еще объяснить то, что отец по телефону потребовал отвезти меня на отбор в Малую лигу, а днем позже Эллен предложила подбросить меня туда? Чем еще объяснить то, что она приехала попросить у нас яйца: у нее якобы кончились, а она печет шоколадное печенье?

— Эллен шпионит за нами, — твердила мама, — компромат собирает. Эта женщина и жучков нам подсунет, с нее станется! А микрофоны сейчас малюсенькие, хоть вот в солонку прячь.

— Привет, Эллен! — почти пропела мама, вытряхивая солонку.

Сначала я слушал ее с благоговением: откуда она знает о таких штуковинах? И ведь не просто знает, а четко представляет, что с ними делать. Но это давно прошло.

Касательно Малой лиги, так там, по мнению мамы, на корню душат детское творчество, заставляя следовать правилам. Я был с ней согласен.

Например, вызывало недоумение, почему игрокам можно делать лишь по три удара. Или что выигрывает команда, совершившая больше пробежек?

Я был вполне разумным парнем. Бейсбол, конечно, ненавидел, но порой больше ненавидел мамин взгляд на окружающих, ее скептические оценки чужих поступков. Будто все обязаны походить на нас!

— Да что с этой женщиной такое?! — фыркала мама, когда миссис Фарнсуорт родила четвертого. — Стоит отвернуться, и она опять на сносях.

На такие темы мы говорили за ужином. Точнее, мама говорила, а я слушал. Она считала, что за столом нужно беседовать, а не смотреть телевизор. При свете единственной лампы, лакомясь полуфабрикатами — разогревали их непременно в духовке, а не в микроволновке, — мама рассуждала о том, что миссис Фарнсуорт не умеет предохраняться. Небось, диафрагмой пользуется. Мама рассказывала истории из собственной жизни, но всегда из далекого прошлого. Так я и узнавал обо всем: мама ставила поднос на стол и за бокалом вина погружалась в воспоминания.

По ее словам, мой отец был очень хорош собой и я тоже должен вырасти красавцем.

Однажды, вскоре после свадьбы, мама послала его фотопортрет в Голливуд. Она считала, что папа должен сниматься в кино. Странно, что из Голливуда не ответили.

Холтон-Миллс — родной город отца. Мама познакомилась с ним в Массачусетсе на свадьбе одноклассницы.

— Не знаю даже, почему Шерил меня пригласила, — рассказывала мама. — Мы особенно и не дружили, но меня ведь хлебом не корми, дай потанцевать.

Папа на ту свадьбу приехал с девушкой, а мама одна. Впрочем, ей так даже нравилось: не застрянешь с парнем, если тот плясать не умеет.

Отец умел. Под конец вечеринки гости даже расступались, освобождая им место на танцполе. Папа вел, показывал мудреные па, которых мама не знала. Некоторые подкрутки даже заставляли радоваться, что она надела красные трусики.

А как отец целовался! После той вечеринки они не вылезали из постели все выходные и три дня следующей недели… Мне такие подробности не требовались, только маму было не остановить. Выпив второй бокал вина, она уже ни к кому конкретно не обращалась — просто говорила вслух.

— Эх, могли бы мы танцевать все время! — вздыхала мама. — Если бы мы танцевали без остановки, то не расстались бы никогда!

Мама бросила работу в турагентстве и перебралась к папе. Он тогда еще не занимался страхованием, а водил фургон и продавал на ярмарках попкорн и хот-доги. Вечерами они катались вместе и порой даже не возвращались ночевать в квартиру, особенно если заезжали далеко на север или к океану. Под сиденьем у них всегда лежал спальный мешок. Одного на двоих вполне хватало.

— Разумеется, попкорн на ярмарках хорош только летом, — говорила мама.

С холодами они подались во Флориду. В Форт-Лодердейле мама устроилась в бар подавать «Маргариту», папа торговал хот-догами на пляже. И каждый вечер они ходили на танцы.

Слушая такие рассказы, я ел медленно-медленно, потому что знал: кончится ужин, мама спохватится и встанет из-за стола. Пока она вспоминала прошлое, Флориду, фургон с хот-догами, планы поехать в Калифорнию и пробиться в эстрадное шоу, ее лицо менялось. Так случается, когда люди слышат по радио песенку из детства или видят на улице пса, такого же, какого держали в юности, бостонского терьера или колли. Такое лицо было у моей бабушки, когда она услышала, что умер Ред Скелтон; или у мамы — в день, когда папа приехал к нам с младенцем и сообщил, что это моя сестренка. К тому времени отец не жил с нами уже больше года, но именно младенец «добил» ее.

— Я уже забыла, какие они, малыши, — пробормотала мама, когда папа уехал. В тот момент лицо у нее словно поплыло или, точнее сказать, сморщилось. Потом она взяла себя в руки. — Ты был в сто раз симпатичнее, — выдавила она.

В ту пору мы еще куда-то выезжали — и мама рассказывала истории по дороге, но потом сиднем засела дома — и начались истории за ужином. В основном грустные, но я не хотел, чтобы они кончались. Только отложишь вилку — рассказ обрывается, даже если история не закончилась — у маминых историй конца нет, — и ее лицо становится обычным.

— Нужно убрать со стола, — говорила мама, — а тебя уроки ждут.

Все закончилось, когда родители продали фургон с хот-догами и вернулись на север. Исчезли танцевальные телешоу, на которых, можно сказать, они выросли. Они пересекли страну, не заметив, что «Шоу Сонни и Шер» и «Хороший час Гленна Кэмпбелла» отменены. Впрочем, мама несильно горевала, ведь теперь больше всего на свете хотела вовсе не танцевать в телешоу. Она хотела ребенка.

— А потом появился ты, — рассказывала она. — Мечта сбылась.

Отец стал продавать страховые полисы. Специализировался он на увечьях и нетрудоспособности. Никто быстрее его не мог сосчитать, сколько выплачивается за потерю руки, ноги или — вот удача! — всех четырех конечностей. Пострадавший мог не беспокоиться о будущем, если ему хватило мозгов заблаговременно купить страховку у папы.

Мама в ту пору сидела со мной. Поселились мы у папиной мамы, а после ее смерти дом достался нам. Впрочем, теперь там живет папа с Марджори, Хлоей и Ричардом. Отец тот дом перезаложил, на вырученные деньги мама купила наш нынешний, куда меньше папиного, а во дворе нет дерева с качелями. Но нашей семье места вполне хватает, ведь нас уже только двое.

Таких подробностей в историях за ужином не было. Я сам доходил до этого во время субботних вечеров, когда отец возил меня в ресторан. Порой у папы проскальзывало что-то вроде: «Если бы твоя мать не заставила меня отдать ей все деньги за дом…» или Марджори, поджав губы, интересовалась, не нашла ли мама «нормальную» работу.

Мамино безвылазное сидение дома длилось так долго, что вспомнить, когда именно все началось, невозможно. Знаю, она думала, что выползать наружу опасно.

Ее донимали младенцы. «Везде младенцы», — сетовала она. Плачущие младенцы и мамаши, затыкающие им рты пустышками. Еще мама жаловалась на погоду, транспорт, атомные станции и излучение от высоковольтных линий. Но больше всего ее раздражали младенцы и их мамочки.

— Можно подумать, главное — родить ребенка, — возмущалась она, — а потом хоть трава не расти! Просто накачай его лимонадом и посади за видеоигры! — В те годы они только набирали популярность. — Разве в наше время родители с детьми общаются? — вопрошала она.

Она вот со мной разговаривала. На мой взгляд, слишком много. Теперь мама все время проводила дома и утверждала, что сейчас по-настоящему хочет видеть лишь меня.

В город мы периодически выезжали, но за покупками мама отправляла меня, а сама сидела в машине. Или говорила, зачем, мол, ехать в магазин, если можно заказать доставку из «Сирса». Когда все-таки выбирались в супермаркет, то затаривались супами «Кэмпбелл», замороженными рыбными обедами «Капитан Энди», замороженными же вафлями и арахисовым маслом. Вскоре наша кухня больше напоминала бомбоубежище. В «Сирсе» уже торговали продуктами глубокой заморозки, и полуфабрикатов было хоть отбавляй. Разразись ураган, мы спокойно продержались бы несколько недель — еды было предостаточно. Мама говорила, что сухое молоко для меня даже лучше: не такое жирное. Ее родители умерли молодыми именно из-за высокого уровня холестерина. Необходимо обращать на это внимание!

Затем мама начала заказывать из почтовых каталогов — Интернета еще не было — все, вплоть до трусов с носками, и твердить, что в городе слишком сильное движение и пробки и выезжать туда не надо, ведь каждый водитель усиливает загрязненность воздуха. Я предлагал купить мотороллер — увидел в телешоу парня на мотороллере и представил, как здорово будет ездить по делам.

— Разве обязательно столько выезжать? — возразила мама. — Если вдуматься, разъезды — сплошная трата времени, а дела и дома найдутся.

Маленьким я вечно пытался вытащить маму из дома. Пойдем играть в боулинг, ныл я, в мини-гольф, в Музей науки. Выбирал места, которые могли бы ей понравиться, — школьный рождественский базар, мюзикл «Оклахома!» в «Лайонс-клубе».

— В том мюзикле танцы! — восклицал я.

Зря, совершенно зря.

— Одно название, а не танцы, — бурчала мама.

Порой я думаю, маму погубила слишком сильная любовь к папе. Слышал, что человеку трудно оправиться, если его любимый умирает или просто уходит. Как я уже тогда понимал, именно это имеют в виду, когда говорят о разбитых сердцах. Однажды, когда мы доедали ужин из полуфабрикатов и мама налила себе третий бокал вина, я решил спросить. Хотелось понять, за что можно так ненавидеть человека, — ведь отца моего она сейчас ненавидела с той же страстью, с какой прежде любила. Это что-то из области физики, хотя мы ее еще не изучали. А еще похоже на качели: один человек поднимается настолько, насколько сидящий напротив опускается.

Я решил, что если сердце у мамы разбилось, то не потому, что ушел отец. Она потеряла любовь и мечту покорить Америку, торгуя попкорном и хот-догами или танцуя в блестящем платье и красных трусиках. И чтобы восхищались твоей красотой: папа, по маминым заверениям, восхищался каждый день.

Потом тобой перестают восхищаться, и ты превращаешься в керамического ежика с травой на голове, которого забыли полить. Или в хомячка, которого не кормят хозяева.

Так мама и жила. Я старался компенсировать ей нехватку любви — оставлял у ее кровати записки: «Лучшей маме на свете» — с цветочком, или с красивым камушком, или с анекдотом из сборника «Шутки на каждый день». То я сочинял смешные песенки, то чистил столовое серебро, то выкладывал полки яркой бумагой. Ко дню ее рождения или к Рождеству я мастерил книгу купонов, каждая страница которой представляла собой купон-обещание выполнить те или иные дела по дому: «На выброс мусора», «На уборку пылесосом». Однажды, совсем малышом, я сделал купон «Муж на день» с обещанием, что в обмен на него я сделаю любую мужскую работу.

Наивный ребенок, я не понимал, что в полной мере выполнить мужские обязанности не сумею. Впрочем, я и тогда чувствовал свою неполноценность. Это чувство давило на меня, когда я лежал на своей кровати в маленькой комнате. Нас с матерью разделяла лишь тонкая стена, и я физически ощущал ее одиночество и томление, хоть в ту пору и не знал, что это. Дело было вовсе не в папе. Глядя на него, трудно представить, что он стоил маминых страданий. Нет, мама томилась по любви.

Спустя пару лет после развода одним субботним вечером папа спросил, не считаю ли я, что мама сходит с ума? Мне в ту пору исполнилось лет семь-восемь, хотя даже повзрослевшему мне вряд ли было бы проще найти ответ. К тому времени я, разумеется, уже знал, что матери других мальчишек не сидят в машине, отправив сына за покупками или к кассиру в банке — банкоматов еще не было — обналичить чек на пятьсот долларов.

— Теперь налички надолго хватит, — говорила мама, — можно никуда не выезжать.

Я бывал в гостях у приятелей и знал, как живут другие мамы, — ходят на работу и к косметологу, возят детей в школу, сидят на трибунах во время бейсбольных матчей, дежурят на вечеринках по случаю начала учебного года. У них есть подруги, а не только одна грустная женщина с сыном в огромной инвалидной коляске.

— Мама просто стесняется, — уверял я папу. — И очень занята с уроками музыки.

В тот год она училась играть на виолончели — посмотрела документальный фильм о Жаклин дю Пре, известной виолончелистке, наверное величайшей на свете. Та женщина заболела, стала пропускать ноты, потом вообще роняла смычок и вскоре уже не могла играть. А ее муж, тоже знаменитый музыкант, ушел к другой женщине.

Эту историю я услышал за ужином, когда мы доедали очередные рыбные полуфабрикаты от «Капитана Энди». Муж-музыкант совратил сестру виолончелистки, рассказывала мама. Когда виолончелистка не смогла работать и лежала больная, в этом же доме муж занимался любовью с ее родной сестрой.

— Генри, представь, они занимались любовью в соседней комнате! Что ты на это скажешь?

— Ужасно! — вздыхал я.

Она явно ожидала другого ответа.

Мама училась играть на виолончели, по ее словам, в дань памяти Жаклин дю Пре. Занималась самостоятельно, а виолончель взяла напрокат в музыкальном салоне соседнего городка. Инструмент был маленьким, детским, но для начала вполне хватало.

— Набью руку и куплю инструмент получше, — говорила она.

— С мамой все в порядке, — убеждал я папу. — Просто ей грустно, когда умирают такие, как Жаклин дю Пре.

— Ты можешь жить со мной и Марджори, — предложил папа. — И с Ричардом и Хлоей, конечно. Если ты действительно этого хочешь, я обращусь в суд. Добьюсь психиатрической экспертизы.

— С мамой все в порядке, — в очередной раз возразил я. — Завтра к ней придет ее подруга Эвелин с сыном Барри. С ним так весело играть и болтать тоже… («Бла-бла-гу-гу-гу, — подумал я, — буби-дуби-зу-зу-зу; ага, очень весело».)

Я говорил и наблюдал за папой. Будь он настроен серьезно, я рассказал бы больше — о том, какой Барри на самом деле, и о чем беседует мама с Эвелин, когда та к нам приезжает. И об их плане поведал бы — вскладчину купить ферму в деревне, обучать меня на дому, выращивать овощи. Еще посадить Барри на вегетарианскую диету, чтобы «включить» клетки его мозга, которые пока не работают. Использовать солнечную энергию для выработки электричества. Или энергию ветра, или машину, которую Эвелин видела в «Ивнинг мэгэзин»: там было что-то вроде велотренажера — крутишь педали по часу в день и вырабатываешь энергию для холодильника. В итоге и худеешь, и за электричество не платишь. Маме моей, конечно, худеть не нужно, а вот Эвелин не помешает.

Только папа, услышав о счастливой, насыщенной жизни мамы, вздохнул с облегчением. Было очевидно, что он мечтает о моем переселении в их дом не больше, чем я мечтаю жить с ним и особой, которая называет своих детей (а заодно и меня, когда я у них бываю) манчкинами. Или детишками, своим любимым словом номер два. Ричард моему папе не родной, но похож на него куда больше меня. Когда он играл в Малой лиге, то всегда добегал до первой базы, я же просидел на скамейке запасных до тех пор, пока папа не признал, что бейсбол не для меня. Одно сомнений не вызывает: когда я бросил играть, «Тигры Холтон-Миллса» не расстроились.

— Боюсь, у твоей мамы депрессия, поэтому и спросил, — сказал папа. — Не желаю, чтобы ты страдал. Мне нужно, чтобы о тебе как следует заботились.

— Мама хорошо обо мне заботится. И мы развлекаемся, часто принимаем гостей. У нас есть хобби.

Я сообщил, что мы учим испанский.