Дарио восемь лет и одиннадцать месяцев. Он стучит ладошкой по оконному стеклу:

— Ни фига ж себе, Пьетро, там Филиппо!

Девять лет ему не исполнится.

Пьетро, сидя на пластиковом стуле, смотрит, как ветки приморской сосны щекочут стекло их окна; время от времени Пьетро опускает взгляд и все сильнее давит на карандаш «Staedtler 2В», перенося на бумагу то, что запечатлела его сетчатка.

Кажется, он весь в этом и ничто его не заботит.

Дарио открывает окно и смотрит вниз, высунувшись так, что ботинки тридцать седьмого размера отрываются от коричневого кафеля небольшой комнаты.

— Эй! Эгей! Филиппо! Филиппо!

Филиппо резко виляет рулем своего голубого велосипеда. Подержанного.

Виляют и Лука с Франческо. Все смотрят на Дарио, отводят взгляд и снова крутят педали.

Все, кроме Филиппо.

Это что-то новенькое.

Дарио ловит его взгляд, инстинктивно прикрывает рот и густо краснеет:

— Черт, почему ты остановился? У этого зенки на затылке, вечно зырит, когда мы проезжаем мимо! — шипит Лука.

Филиппо не реагирует, подумав, он принимает решение:

— Хочешь поиграть с нами?

Филиппо тринадцать лет, с виду подросток, он уже многому научился в жизни. Первое: жизнь — трудная штука. Второе: когда тебя бьют — это больно. Третье: лучше ударить первым.

Филиппо невысокого роста, кожа да кости. Каштановые волосы аккуратно причесаны. Под ногтями грязь. Губы как-то сами по себе, будто от другого, взрослого, они — словно два лезвия — всегда сжаты.

Ему известно и четвертое правило: если тебя увидели, если по-настоящему разглядели, считай, ты влип. Поэтому-то и нужен непроницаемый взгляд, чтобы до тебя никто не добрался.

И напоследок еще два: драка — это призвание, а прогул школы — дело чести.

Ровесники, те, что постарше, и те, кто моложе, смотрят на него с обожанием. И это единственное, что его немного успокаивает.

Все остальное выводит его из себя.

— Это ведь у него брат отсталый, так? — спрашивает он у Франческо.

— Точно, учится со мной в одном классе, умом года на три недобирает.

— Поехали? — не выдерживает Лука. Ему двенадцать лет, у него неприметные черты лица, тусклые голубые глаза.

— Ты с братом? — кричит Филиппо.

— Да… Да! А что?

— Хочешь с нами поиграть?

— Да-а-а!.. Надо только маму спросить…

Пьетро мычит и качает головой.

— Или выходишь с братом, или сиди дома, — уточняет Филиппо.

— Почему?

— Потому!

Дарио на мгновение хмурится, ему вовсе не хочется тащить с собой брата: тут можно оказаться «в полнейшем дерьме», как он не перестает твердить, вот уж действительно в полнейшем дерьме.

— Ну так что?

В голове Дарио бьется мысль: «Филиппо никогда меня ни в грош не ставил».

— Ладно, сейчас выйдем.

Франческо и Лука, оторопев, с недовольным видом ждут объяснений.

— Чего ты кричишь, Дарио? — Распахнув дверь, мать входит в комнату.

— А? Я? Да так, с Пьетро играл.

Это еще красивая женщина, несмотря на плотно сжатые губы и давние мешки под глазами. Светлые пепельные волосы забраны в высокий хвост, домашний спортивный костюм зеленого цвета — когда она такая, Пьетро, возможно, позволит ей себя обнять.

— Не трогай брата, ты же знаешь, слишком громкий шум раздражает его.

— Прости, мама… Мам?

— Что?

— Можно пойти с Пьетро погулять?

— С каких это пор тебе хочется гулять с братом?..

— Мы побудем здесь внизу, в нашем дворе… тогда… тогда ты будешь спокойна, что я никуда не денусь.

Здесь внизу. Близко. Его собственные слова успокаивают его. Дарио решает, что не будет ничего объяснять. И опять в голове свербит та же мысль: «Филиппо никогда меня ни в грош не ставил».

— К тебе друзья пришли?

«Просто надо выйти, и все».

— Что? Да нет… мы только постоим на свежем воздухе, на солнышке…

— Привет, Филиппо! Можно поиграть с вами? Можно? — раздается монотонный голос Пьетро.

Дарио искоса бросает на него свирепый взгляд.

— Так все же, — спрашивает мать, — за тобой друзья пришли?

— А? Нет. Недавно проходили мимо ребята, и я с ними поздоровался.

Мать внимательно смотрит на Дарио, но не начинает допытываться, в чем дело. Ей хочется остаться одной хотя бы минут на двадцать.

Пьетро без всякой интонации заводит: «Я знаю пятьдесят два различных оттенка зеленого цвета». И смотрит в свою излюбленную точку в любом помещении: в угол потолка. Ведь в любой комнате углов по меньшей мере четыре.

— Буро-зеленый получают из охры. Его происхождение весьма древнее, и он передает цвет хаки. Прекрасно подходит для любой художественной техники. Хорошо ложится и сохнет относительно быстро. Изумрудно-зеленый, или ярко-зеленый, не отличается хроматической стабильностью. Это прозрачный цвет: с добавлением желтого кадмия он дает бриллиантово-зеленый, который еще называют стойким зеленым. Оксид хромовой зелени не обладает ярким колоритом, но прекрасно ложится. Кобальтово-зеленый проявляется в разных оттенках. Его нельзя смешивать с бурым. Ясно? Его нельзя смешивать с бурым.

Дарио думает, что брат и правда «того». Запоминает только самое нелепое.

— Пьетро, хочешь пойти с братом?

— Нет.

— Ну же, тебе полезно немножко постоять на солнце, а потом тортик съедим.

Пьетро поднимается, ничего не ответив. Научился подчиняться против воли.

— Через полчаса жду вас дома, ладно? Пока папа не пришел.

Мать протягивает Пьетро зеленую ветровку. Он надевает ее сам.

— Пожалуйста, Дарио. И ты тоже, Пьетро, недолго.

Она целует обоих, Пьетро слегка отстраняется, но дает себя поцеловать, растворившись в успокаивающем зеленом, напоминающем ему луг. На лугу всегда растет что-нибудь красивое и все счастливы. А счастье — эмоция, которую он умеет понимать. Потому что это просто. А простота — зеленого цвета. А зеленый совсем не такой, как серый, цвет улиц, полных невыносимых будоражащих эмоций, атакующих его все разом, орущих в сто глоток.

— Пожалуйста, Пьетро, недолго.

Они спускаются по лестнице.

— Привет, Филиппо! Можно поиграть с вами? Можно? — продолжает Пьетро.

— Перестань! Заладил как попугай!

— Попугай — это птица отряда попугаеобразных; из лазающих, изогнутое надклювье нависает над более коротким подклювьем, у попугая мясистый язык и очень яркая окраска оперения. Пьетро — не попугай. Пьетро — мальчик.

Он самый умный дурак, какого когда-либо встречал Дарио.

В этот момент усталые глаза синьоры Монти, матери Пьетро, рассеянно останавливаются на карандаше «Staedtler 2В». Она видит, что под ним ветер воображения шевелит ветки приморской сосны на рисунке, в котором чувствуется и сухая точность негатива фотографии, и дух творчества. Диафрагма на мгновение раскрывается, на глаза наворачиваются слезы, синьора Монти чуть ли не с опаской дотрагивается до белой кромки листа формата А4, отдергивает руку и выходит из комнаты.

— Да что тебе, на фиг, взбрело в голову? — обрушивается на него Лука, которому нестерпимо хочется закурить «Lucky Strike». Филиппо отвечает взглядом, полным обжигающей иронии, потом подмигивает Франческо, который давно уже все понял.

— Филиппо хочет поиграть, дружище, — говорит Филиппо, похлопав его по плечу.

Надо же, Филиппо сегодня днем вовсе не собирался выходить из дому. Всего лишь четыре часа назад он догадался, как привязать кости для анимации компьютерного объекта из «Moho», совершенно безумной программы, которую ему удалось скачать в Интернете. Он мог создать любое существо по своему желанию. Сначала оно, разумеется, было неподвижным, но потом Филиппо приделывал к нему много маленьких косточек, столько и где он сам считал нужным, определяя градусы, на которые любая конечность повернулась бы, поднялась или согнулась.

Он уже придумал персонажа, какого хотел бы создать. Широкоплечего темноволосого Дирка, с пирсингом на брови и в куртке, которую можно носить и в горах при тридцатиградусном морозе, «ну о-очень навороченной», как подчеркнул продавец, когда Филиппо попросил показать ее. И Филиппо понял, что под «о-очень навороченная» продавец из магазина в центре в действительности подразумевал «о-о-о-очень дорогая». Дирк задвигался бы у него как чемпион по восточным единоборствам, но сначала следовало потренироваться и как следует освоить программу. Потом пришла мать, пожелтевший оттиск своего уродливого портрета десятилетней давности, и обычным монотонным голосом велела ему выключить этот «поганый» компьютер, потому что Филиппо должен или делать уроки, или идти гулять; их дом не игровой зал, хватит и того, что отец его не вылезает из подобных чертовых мест, и ясное дело, он уже сейчас сидит там пьет, поэтому надо немедленно выключить поганый компьютер или хотя бы вытащить из него, к чертям собачьим, этот поганый диск с адской музыкой. Только сейчас Филиппо заметил, что альбом «Zero» американской рок-группы «Smashing Pumpkins» действительно гремел вовсю на его четвертом пентиуме. Сначала он решил наплевать и установил на шейной кости Снутца, забавного инопланетянина, раскрашенного в синий и лиловый горошек и скачанного в придачу к программе, — вращение в стиле Линды Блэр в момент ее наивысшего вдохновения. Но матери не понравилось, что невидимый человечек для него важнее, и она отключила питание компьютера.

Вскочив, Филиппо заорал:

— Ты, сука, не лезь, на хрен, не в свои дела, не понимаешь, что ли, для меня это важно, интересно, пошла в жопу, пошла в жопу, пошла в жопу! И правильно, что отец пьет, я тоже скоро запью, чем с тобой жить, сука поганая!

Мать вышла из комнаты, хлопнув дверью, все с тем же выражением усталости на лице, с потухшим опущенным взглядом.

Вот как получилось, что в тот день, в четыре часа пополудни, Филиппо решил, более или менее осознанно, немножечко отыграться на всех.

— Пьетробезопозданий! Пьетробезопоздани-и-и-ий! — кричал Филиппо, не спуская глаз с Пьетро, и хохотал в ожидании, пока тот не взглянет на него, — его раздражало, что Пьетро не поднимал глаз.

— Пьетро, хватит, заладил одно и то же, перестань сейчас же, пожалуйста, — упрашивал его Дарио.

Но Пьетро не мог без этого обойтись. Перед ним стояли действительно враждебные чужаки и кричали на него. Именно поэтому он размахивал руками, раскачивался всем телом взад-вперед, мычал, отдавшись этой успокаивающей непрерывной эхолалии: «ПьетронедолгоПьетронедолгоПьетронедолго», что в переводе для тех, кто хотел бы его понять, означало: «Дарио, отведи меня домой».

Поскольку Пьетро не смотрел на него, Филиппо сменил тактику:

— Почему твой брат не смотрит мне в глаза?

По правде сказать, сейчас Дарио тоже не мог смотреть в глаза Филиппо:

— Он всегда так. Мне тоже не смотрит, и папе, и маме.

— Моя мама тоже не смотрит мне в глаза. И мне это не нравится.

Он сплюнул, земля жадно впитала плевок. Лука закурил «Lucky Strike», закашлялся после первой затяжки, он чуть со стыда не сгорел, но никто, казалось, ничего не заметил. Франческо почувствовал себя неловко:

— Филиппо, ты забыл, что Пьетро не такой, как мы?

— Правда, что ли?! Думаешь, я со своей матерью его перепутал?! Думаешь, у него сиськи есть?

Лука грубо захохотал:

— И дырка вместо члена?

— Хватит, Филиппо!

Франческо никогда не противоречил Филиппо, но кое-что ему в Филиппо не нравилось, и это был один из таких случаев.

— Я только сказал, меня бесит, что он не смотрит мне в глаза.

Он сплюнул еще раз. И снова земля впитала плевок.

Перевел взгляд на Дарио:

— Что еще умеет твой брат, кроме как выставлять себя идиотом?

— Он… он странный, но он не идиот, у него синдром этого…

— Я не спрашиваю, что у него за хренов синдром. Я спрашиваю, что он, черт побери, умеет делать.

Глаза Дарио заблестели от слез, щеки запылали.

— Рисовать.

— В перспективе, — добавил Франческо.

— Черт, как ты меня достал сегодня!

Но Филиппо не ударил его и не начал с ним спорить. Франческо ему нравился: в нем ощущался внутренний стержень и он, в отличие от родителей Филиппо, доходчиво выражал свои мысли. Когда они говорили и кричали, надо было догадываться, что кроется за их словами. Каждый раз Филиппо отвечал невпопад. Но иногда оказывалось просто невозможно игнорировать вопросы.

Разговаривать со взрослыми было трудно. Даже продавец о-очень навороченной куртки говорил одно, а подразумевал другое.

Разговаривать с ребятами было скучно.

Разговаривать с Франческо было интересно.

Лишь бы он не угрожал лидерству Филиппо, разумеется.

— Рисуешь в перспективе?

Пьетро завертелся как волчок, заволновавшись еще сильнее.

Никто не замечал старика.

Он стоял неподвижно, спрятавшись за маленькое серебристое деревце.

Постукивал наконечником трости по тротуару.

Читал мысли.

Тук. Тук. Тук.

Наконечник трости раздавил насекомое.

Старик остановился случайно или, точнее, случайно остановился именно в этом дворе. Но словно он нашел, что искал, и теперь слушал.

Старик выглядел необычно. Черную рубашку покрывала длинная черная же мантия. Брюки он тоже носил черные, со складками. Элегантные. Грязные. И черную шляпу с широкими полями.

Только туфли были другого цвета. Белые. Теннисные. Незашнурованные.

— Черт, я спросил, ты рисуешь в перспективе? — не останавливался Филиппо.

И самое главное, старик держал необычную лакированную трость из темного дерева, с ручкой в виде птичьей головки с острым, длинным и хищным клювом. Взъерошенный хохолок птицы растрепал не ветер, ведь хохолок этот был сделан из слоновой кости.

— ПьетронедолгоПьетронедолгоПьетронедолго, — частил Пьетро, размахивая руками.

— Я убью твоего братца. Он мне мозги снес.

— Ты ему тоже, — прошептал Франческо.

— Черт, что ты сказал?

— Я сказал, что будет лучше, если мы двинемся к реке, пока этот говнюк не выкурил все наши сигареты.

Филиппо полностью проигнорировал ответ. Его вопрос был риторическим.

— Ты хотя бы умеешь дрочить или тебе мамочка помогает?

Лука наслаждался спектаклем, делая глубокие затяжки. Франческо не хотел смеяться, но шутка, к сожалению, ему понравилась.

— Ну, пожалуйста, отстань от него, он мой брат, — упрашивал Дарио.

— А что, может, это ты ему помогаешь?

— Нет, я же не гомик!

— Ты и правда засранец, Филиппо! — сказал Франческо сквозь смех.

— Я не знаю, может, ты и гомик. Гомики достают, и ты тоже. Ты с кем, с братом или с нами?

Дарио замолчал. Ведь ему не было еще и девяти лет.

— Лука, помоги этому парню и покажи ему, как надо.

Лука встал перед Пьетро и огляделся вокруг. Кроме них самих, он никого не увидел.

Старика тоже.

Лука зажал сигарету в зубах, расстегнул первую пуговицу ширинки «Levis 507» и взял член в руку.

Дарио поискал свое окно на четвертом этаже, впервые в жизни надеясь, что в нем покажется мама.

— Высунь его совсем, а то он не поймет.

Лука расстегнул остальные три пуговицы и сделал, как надо.

Старик смотрел.

Глаза старика были как смола — непроницаемые. Такие глубокие, что можно провалиться. И по ту сторону глаз — космос, черный и вязкий. Если бы Дарио увидел его, то сказал бы, что он похож на мультяшного героя, подставившего кролика Роджера.

— Черт, Лука, хватит уже! — закричал Франческо, но Лука продолжал.

Филиппо не смеялся. В нем разгоралась ненависть, у него из головы не выходило, что Пьетро умеет рисовать в перспективе. И все признают это. Неожиданно Филиппо зашел сзади, с яростью схватил Пьетро за шею и за волосы, насильно принуждая повернуть голову к Луке:

— Смотри на него!

Пьетро прохрипел, будто прорычал, одновременно изо всех сил пытаясь вырваться. От ужаса он вытаращил глаза и не понимал, не понимал ничего из происходящего с ним. Чувствовал только, что все это причиняет ему чудовищную боль, словно что-то вонзилось в мозг. Пьетро очень хотелось опуститься на землю и заснуть, может даже на целый день. Между тем Дарио плакал и сквозь слезы звал мать, громко, как только мог. Франческо ничего не сделал. Он знал, что Филиппо прекратит, и хоть и не понимал почему и совсем не одобрял его действий, но подсознательно догадывался, что какая-то причина у Филиппо все же есть. Ведь он следовал определенной логике, мысль не всплывала вдруг, случайно, как у Луки, поэтому Франческо ограничился презрительным взглядом. Филиппо не был слабаком. Но когда он крепко держал голову Пьетро, чтобы тот не отвернулся от Луки, Пьетро, внезапно сильно и резко пнув, попал прямо в голень Филиппо. Попал случайно. Но если случайности пришел на помощь расчет, то это оказалось вовремя. Филиппо ослабил хватку, вцепился руками в ногу, вопя и чеканя каждую букву имени Господа Бога, сопровождаемую до и после вводными словами, никоим образом не божественными.

Окно на третьем этаже открылось. Наконец-то.

— Дарио!

И Филиппо врезал кулаком. В бешенстве. Прямо в солнечное сплетение Пьетро. Потом еще. И еще… Лука оттащил его, возясь при этом с ширинкой джинсов. Пьетро повалился на землю, крича и мыча. Вытаращив глаза, он тряс головой и крутил в разные стороны, чтобы развеять реальность. Образы превращались в безобидные цветные следы. Размытое очертание фигуры матери приближалось к нему. Пьетро вдруг прекратил дергаться. Реальность исчезла. Над ним осталось только небо. Даже живот у него не болел. Пьетро удалось не чувствовать. Перед тем как удрать, Филиппо посмотрел Пьетро в глаза и увидел его лицо без всякого выражения — в шизофреническом ступоре, отрешенное, непострадавшее. После всей той злости, которую он на него обрушил, чтобы вызвать ответную реакцию, Пьетро осмелился вернуться в свой далекий, безмятежный мир, как будто ничего и не произошло. И Филиппо вдруг ощутил острую ненависть. Ведь сам он никогда бы так не смог, реальность преследовала его везде, и ему не дано было скрыться. Ненависть — потому что Пьетро ударил его и ему стало больно. Ненависть — за обреченно-красивые глаза, ненужные на лице Пьетро. Филиппо подумал — и плюнул ему прямо в лицо. Слюна попала на кожу, и Пьетро показалось, что в щеку ткнули сигарету. Он опять замычал, растирая ожог. Когда мать, широко раскрыв глаза, подошла к нему, те трое уже смылись.

— Пьетро, любимый, это мама…

Мать бросила на Дарио жесткий взгляд. Дарио тут же опустил глаза, шмыгнув носом.

— Разве твой брат заслужил такое?!

Пьетро закрыл руками глаза и лицо, чувствуя, что так будет хорошо и никто не влезет к нему в душу. Потому что каждый раз, когда кто-нибудь влезал, он непременно обижал его. Успокаивали только предметы, только растения. Не люди.

— Пьетро, любимый, никто тебя больше не тронет, мама с тобой! Пойдем домой, шоколадный торт готов, я сделала его наполовину с кремом, наполовину без, только для тебя, хочешь?

Пьетро не осознавал, сколько прошло времени, но солнце больше не грело, наоборот. Дарио и след простыл. Рядом была только мама. На этот раз он поднялся. Они вместе зашагали к подъезду и скрылись внутри. Старик тоже исчез. Во дворе больше никого не осталось.