Из Иерусалима Адам Де Куфф и молодой человек, назвавшийся Разиэлем, отправились по стране. Они все делали и всюду ездили вместе. Иногда Де Куфф погружался в молчание, которое длилось днями. В такие периоды Разиэль мягко разговаривал с ним, не забывая о мелких обязанностях путешествующих по отношению друг к другу. Де Куфф начал верить, что молодой напарник читает каждую его мысль. Разиэль поддерживал в нем эту веру.

Они ехали на автобусе, на попутках или просто шли пешком. Посещали святые и великие места, ели мало и особо не разбирая, кошерное или нет, не соблюдая субботы. Они проехали от пещеры Махпела до горы Кармель, от Котель-Маарив, иначе Стены Плача, до долины Ездрилонской. Они видели места священной памяти ранних христианских мучеников и могилу царей. Поднимались на гору Гаризим на самаритянскую Пасху и к гробнице Баба в храме бахай в Хайфе.

Но если были долгие часы, когда Де Куфф упрямо молчал, то были и другие, когда он становился невероятно говорлив, доводя себя разговором до состояния крайнего возбуждения, которое могло длиться весь день и всю ночь. Разиэлю ничего не стоило не отставать от него, подливая масла в огонь его красноречия, находя ассоциации на его ассоциации, пока Де Куфф не затихал, измученный и отчаявшийся. Де Куфф бывал без сил после этих вспышек, Разиэль же оставался невозмутим, смотрел бодро, готовый продолжать, готовый к чему угодно. Де Куффа это пугало. Иногда в слезах он гнал Разиэля от себя. Но Разиэль никогда не покидал его.

Они говорили о музыке и об истории. Рассказывали друг другу свою жизнь. Разиэль вырос в богатом пригороде на американском Северо-Западе. Его отец был юристом, специалистом по корпоративному праву, потом стал дипломатом и политиком. Разиэль учился в музыкальном колледже Беркли в Бостоне, потом бросил его и поселился в пригороде Сан-Франциско Марин-Каунти. Он мастерски играл на нескольких инструментах, сочинял музыку, выступал с рок-группой, с которой записал диск, а потом занялся экспериментальным джазом в Сан-Франциско. Кроме того, он побывал студентом иешивы, дзен-буддийским монахом в Тассахаре и членом еврейско-христианской коммуны. Признавался, что имел проблемы с наркотиками.

Де Куфф учился в Сент-Полз-скул, а затем в Йельском университете. На старших курсах он перенес внимание с истории на музыку, а там и окончил по этому предмету. Он играл в Новоорлеанском филармоническом и в камерных оркестрах. Унаследовал крупное состояние в Новом Орлеане, сколоченное несколькими поколениями Де Куффов, в том числе дом в аристократическом Парковом квартале, где и жил один после смерти матери. А еще у него имелись квартира в Нью-Йорке и элегантная летняя резиденция близ Пасс-Кристиана в штате Миссисипи.

Оба сошлись на том, что в основе музыки лежат принципы метафизики, которые невидимы за суетой повседневной жизни. Но вскоре тема музыки ушла из их разговоров, и они вернулись к предметам, о которых спорили в ночь первой их встречи: молитве и обещании освобождения, конце изгнания и источнике душ.

Они говорили о дзен-буддизме, тераваде и Святом Духе, о бодхисатвах, Сфирот и Троице, Пико делла Мирандоле, Терезе Авильской, Филоне, Аврааме Абулафии, Адаме Кадмоне и «Зогаре», чувствительности бриллиантов, Шехине, смысле слова «тиккун», о Кали и о Матронит как ужасающем обозначении луны.

Они использовали христианство как мост, связывающий горы. Разиэль предложил представить их обоих в виде падающих, и Иешуа с ними, летящего вверх тормашками, крест перевернулся и вращается вопреки законам аэродинамики. Христианство не оправдало их ожиданий, как не оправдал Христос, который погубил себя среди грешников. Но все же, сошлись они, его корни уходят вглубь, к началу Сотворения, и древо должно вырасти снова. Они сошлись и в том, что каждый человек несет в себе множество душ.

Однажды они посетили монастырь Святой Екатерины на Синае и преодолели все три с лишним тысячи ступеней Раскаяния, взойдя на рассвете на Джебель-Муса, гору Моисея. Там Де Куфф преклонил колени в молитвенной нише-михрабе, присвоив исмаилитскую святыню. Перед ними тянулся в направлении Мекки Эйлатский пролив, а с запада — Суэцкий, оба бирюзово поблескивали на фоне кроваво-красных гор. Кашляя и задыхаясь, Де Куфф в бледнеющей темноте одолел последние ступени, стараясь опередить наступающий рассвет.

И потому, что, казалось, наступил подходящий момент — свет заполнял вселенную до ее дальних краев, встающее солнце было как приношение, — Разиэль решил объяснить Де Куффу, что означает его имя. Что в иврите буква «куф» содержит парадокс — две буквы «рейш» и «зайн» соединяются, чтобы образовать ее, «зайн», слева, спускается ниже строки, тогда как «рейш», справа, нависает над ней — и душа, которую она представляет, должна пребывать внутри пустоты и мрака, посреди угасающего света, к которому постоянно стремится. Она представляет святость нисходящую и вмещает тайну Евы. Ее число в гематрин — девятнадцать. «Куф», девятнадцатая буква в алфавите, следует за восемнадцатой, «цади», — тайной Адама. Бракосочетание этой пары составляет слово «цадик», и это священное слово относится и к самому Де Куффу. На цадика, то есть тайного праведника, возложена задача возжечь искры, угасшие с изгнанием. Всякому человеку с такой фамилией предназначено пройти через тьму и смерть и искать Нетварный Свет. Буква «куф» — это символ Жизни в Смерти, парадокс освобождения.

Важно было сказать ему все это, пояснил Разиэль, пока на них обоих льется новый свет дня, пока Де Куфф переживает возвышенное настроение, и, если это действительно та гора, на которой Моисей объявил закон, тем лучше.

А имя Адам говорит о том, как объяснил Разиэль, что он осуществит по написанному: «Человек полагает предел тьме». Тайный смысл буквы «куф» — сконцентрированный свет. Само его имя есть канал восприятия.

— Для меня это чересчур, — ответил Де Куфф.

Разиэль рассмеялся. Сказал Адаму, что «куф» имеет дополнительное значение «обезьяна», — парадокс иного рода. Но, возможно, размышлял Разиэль, который был силен в толкованиях, сходящий в мир мертвых оболочек собиратель света должен быть вроде клоуна.

Первой реакцией Де Куффа был гнев.

— Почему я должен доверять тебе? — спросил он. — Ты сам говорил, что употреблял наркотики. Притащил меня на вершину горы. Красиво, конечно, но ничего особо вдохновляющего.

Он, может, сожалеет о заблуждениях, которые заставили его принять крещение, сказал он Разиэлю, которые привели его в церковь Святого Винченцо Феррери на Лексингтон-авеню, чтобы его причастили. В храме, носящем имя испанского инквизитора… его, Де Куффа, сына сефарда! Но, как христианин, он превратился в настоящего янсениста-одиночку и отвергал все святые места вкупе, считая их препятствиями для истинной веры. Поскольку они, под стать чудесам, наводили на мысль о людской доверчивости и надувательстве.

— Ты сам обезьяна, — сказал он Разиэлю. — Замучил меня, знаток выискался.

Разиэль снова засмеялся:

— Нет, приятель. Ты. Ты обезьяна.

Хотя, возможно, это было слишком для него, с этого дня Де Куфф начал верить всему, что Разиэль говорил ему о нем. И тут помимо вещей ужасавших бывали такие, которые приводили его в восторг. Разиэль убедил его, что объявшая его тьма вскоре наполнится светом, как утро души, светлеющее постепенно.

Де Куфф признавался, что его всегда удивляла беспорядочность своего сознания, путаность в мыслях. Врачи, к которым он обратился, нашли у него биполярное расстройство, лечили его психотропными средствами и даже солями лития. Но сам он пришел к тому, что все больше стал задумываться о душах, чья сущность слилась с его душой — или, по мистической еврейской терминологии, гилгулим, его нынешним воплощением. Разиэль сказал ему приготовиться к тому, чтобы оказаться в исключительном положении. Все, похоже, указывало на то, что он — орудие освобождения.

Однажды, когда они шли в вечерней прохладе по оазису Субейта, Де Куффа охватило шутовское настроение.

— И что со мной не так? — вскричал он, изображая уличного торговца, воображаемого предка-иммигранта в духе Тевье-молочника, он, чьими предками были hidalgos, hombres muy formal.

И Разиэль, который сперва вроде хотел ответить шуткой, ответил:

— А то, что твое лицо слишком сияет. Слишком умное для такого, как ты. Числовое выражение твоего имени соответствует херувиму. Ты — воскресший Сын Давидов, вот что с тобой.

Вот так Разиэль наконец поставил точку.

Они долгие недели странствовали, словно воплощая строки, в которых говорится, как Сын Человеческий не имел где преклонить голову. Де Куфф не знал сна, не знал отдыха. Лечение его закончилось.

В конце концов Разиэль привел их к старинной подружке, Гига Принцер, художнице, в святой город Сафед. Ее дом находился в квартале художников. Отсюда Де Куфф и Разиэль каждый день выходили побродить среди могил мудрецов.

Они были возле синагоги, посвященной Ари, Ицхаку Лурие, поставленной в том месте, где Илия открыл тому тайный смысл Торы. Неподалеку высилась гора Мерон, где похоронен Шимон бар Йохай, которому традиция приписывала авторство «Зогара».

В благоговении перед святостью места, Де Куфф разразился рыданиями. Проходящие мимо верующие с одобрением глядели на него.

— Я из-за тебя с ума схожу, — сказал Де Куфф Разиэлю. — Я не в силах выносить величие этого места.

— Если не мог бы, — ответил Разиэль, — тебя бы не призвали.

— Призвали! — взорвался Де Куфф. — Что-то не припоминаю, чтобы меня призывали. Кто призвал?

— Я думаю об этом так, — сказал Разиэль. — Согласись или умри. Согласись или погибни. И тогда мы снова будем ждать. Как Христа. Как Саббатая.

— Но ты же знаешь, что я не могу молиться.

— Не можешь молиться. И не нужно. Все уже написано.

— Ты уверен?

Разиэль убедил его, что уверен, поскольку какое-то время был католиком:

— Машиах сидит и ждет у ворот Рима. Презираемый. Среди прокаженных. Хочешь услышать, что дальше?

— Боже мой! — пробормотал Де Куфф, достал платок и утер слезы.

В Сафеде Де Куфф мог только сидеть и плакать, словно его душа, больше ему не принадлежащая, воспаряла к горам, видневшимся на севере, словно он хотел бежать святости мудрецов, чьи могилы были вокруг него, тирании судьбы и Ветхого Днями Святого. Вечно его кто-то преследует. Вот и теперь некто схватил его, некто непреклонный. Иона.

Гиги Принцер зарабатывала на жизнь религиозными картинами на обывательский вкус, помышляя писать для более дерзновенных в вере, используя всю палитру пустынных тонов, — и чтобы чувствовался дух немножко Сафеда, немножко Санта-Фе. Гиги нравился Санта-Фе, и часто ей хотелось бы жить там. Сейчас, поскольку она была влюблена в Разиэля, Гиги позволила им остановиться у себя.

Им хватало денег Де Куффа, но Разиэль не мог упустить возможности оповестить о том, что он распознал его, породить толки о его вероятном господстве. В спортивной твидовой куртке и шапочке английского букмекера, он заговаривал с туристами на автобусной остановке или в туристическом бюро. Его наряд и манеры обещали любопытным альтернативную экскурсию по Сафеду, и он их не разочаровывал. Если конкуренты предлагали какие-то бабба мейсех, бабушкины сказки, то сильной стороной Разиэля была сравнительная религия. Скоро заподозрили, что он мормон или из «Евреев за Иисуса». Однако наиболее дотошные и коварные из его слушателей обнаружили, что он способен на равных рассуждать с самыми подкованными из них о мидраше, Мишне и Гемаре.

— Кто ты такой? — спрашивали его харедим со свойственным израильтянам тактом. — Что ты здесь делаешь?

— Я — дитя Вселенной, — отвечал Разиэль. — Имею право быть здесь.

— Ты еврей? — допытывались они.

— Эскимос, — отвечал Разиэль.

Во время этих экскурсий, если считал, что группа восприимчива, он пускался в оригинальные суждения. О необыкновенных аналогиях между индуистскими учениями и каббалой. О том, насколько близок хатха-йоге трактат Абулафии «Свет разума» с его методикой дыхания, способствующей погружению в медитацию. Как толкование каббалой буквы «айин», непознаваемого элемента, в котором заключена Бесконечность, родственно концепции Нишкала-Шивы, бесформенного абсолюта. Что существует большое количество подобных параллелей в индуизме, а некоторые находят их и в суфийском исламе, и в христианском мистицизме Майстера Экхарта и Якоба Бёме.

Были туристы, которые находили экскурсии Разиэля по Сафеду поучительными и вдохновляющими. Но случались и недовольные. Порой увлекшийся Разиэль недооценивал своих слушателей. Консервативная публика, ожидавшая услышать греющую душу мудрость древних пророков или хотя бы нечто привычное, уходила в оскорбленных чувствах. Хасиды, которых в Сафеде было внушительное количество, осведомленные о распространяемых Разиэлем идеях, были разгневаны.

Кроме того, Разиэль и Де Куфф изредка давали концерты, на которых Разиэль аккомпанировал Де Куффу на рояле. Де Куфф играл на лютне и теорбе, которыми владел вдобавок к виолончели, и знал сефардские мелодии, глубокие, как потусторонняя тишина. И тут некоторые служители веры доходили до того, что обращались в полицию, однако та отказывалась вмешиваться. Иногда доходило до рукопашной, но Разиэль и сам умел махать кулаками и немножко владел карате.

Время от времени он приводил с собой с экскурсии гостя или нескольких, угостить ланчем или чаем — оплата которого, как их вежливо уведомляли, прибавлялась к цене за экскурсию. Обычно то были молодые иностранцы, как евреи, так и нет. Кто-то задерживался на несколько дней. Но были и такие, кто оставался с ними неделями кряду.

Один молодой немец, побывавший на Тибете и обучавшийся йоге в Лондоне, присоединился к Разиэлю в занятиях кундалини-медитацией. Вместе они учили Де Куффа кундалини-йоге. Разиэль верил, что эти медитации есть способ достичь каваны, или медитации о Божественном, которая, в свою очередь, поможет достичь состояния двекут, единения с Божественной сущностью.

Кундалини-медитация требовала серьезных усилий от Де Куффа и еще больше нарушала его душевное равновесие. Часто, когда он погружался в глубочайший покой, в его сознании рождались пугающие картины. В другие же разы они были вдохновляющими. Разиэль следил за тем, чтобы Де Куфф всегда рассказывал ему о своих видениях.

В некоторых описаниях Де Куффа Разиэль узнавал черты сатапатха брамана, неопределенных видений Кали и Шивы. Разиэль уверял его, что это хороший знак, поскольку все эти вещи имеют эквиваленты в «Зогаре».

Однажды Де Куфф рассказал, что во время медитации ему привиделся змей, кусающий себя за хвост, и Разиэль объяснил, что это был уроборос, который в «Зогаре» означает берешит, или «вначале», слово, которым открывается «Бытие». Саббатай Цви, самопровозглашенный мессия из Смирны, избрал его в качестве своего особого символа.

После этого, обращаясь к Де Куффу, он стал называть его Преподобный, иногда с легкой иронией, и уверял, что нет никаких сомнений в его избранничестве.

— Странно, — сказала Гиги, имея в виду человека, побывавшего в Тибете, — что мы узнали об этом от немца.

— Нет-нет, — ответил Разиэль. — Так и должно было быть. Все по написанному.

— И немец? — удивилась Гиги. — Но почему?

— Не проси меня объяснять равновесие тиккуна. Просто прими все так, как оно есть.

Гиги посмотрела на Де Куффа, чтобы тот просветил ее, хотя он никогда не пытался этого делать.

— Пусть так и будет, — сказал он.

Много людей приходили и уходили. Промелькнули какие-то девушки-голландки, курительницы гашиша, которым нужно было просто где-то перекантоваться. Американская еврейка, сбежавшая от своего бешеного дружка-палестинца и стыдившаяся возвращаться домой. Гиги соглашалась сдавать им угол, если они не будут мозолить глаза и шастать по дому. Потом появилась финка, оказавшаяся журналисткой, написала свои заметки и исчезла.

Как-то, когда Де Куфф сидел и плакал, за спиной у него возник Разиэль:

— Что, жалеешь себя? Надо бы мне взять тебя с собой, когда поведу экскурсию.

— Иногда, — ответил Де Куфф, — мне кажется, что ты ненавидишь меня. Смеешься надо мной. Удивляюсь только — почему?

Разиэль присел на корточки рядом с ним:

— Прости, Преподобный, просто мне не по себе. Мы с тобой оба чокнутые. Но не странно ли то, как все складывается?

— Я хочу вернуться в Иерусалим, — заявил Де Куфф.

— Погоди, когда тебе явится Свет.

Тем вечером Де Куфф засиделся допоздна за чтением.

Комната была украшена картинами и рисунками Гиги, сделанными ею в Перудже, где она побывала до Санта-Фе. Гиги самой нравились эти пасторальные пейзажи Умбрии с их чувственными очертаниями, их коричневой и желтой гаммой, теплые и прекрасные.

И Де Куфф, читая, был погружен в итальянские воспоминания. Он просматривал собственные записи и дневники, относящиеся к тому времени, когда он сам путешествовал по Италии. Перед ним на кровати лежала рукопись эссе, которое он написал о герметических элементах в живописи Боттичелли. Взгляд его упал на то, что он написал о его «Благовещении» в галерее Уффици во Флоренции:

«Кажется, крылья ангела буквально трепещут; это один из величайших примеров имманентной духовности в западноевропейской живописи. Здесь остановлено летучее, „преходящее“ мгновение, неощутимо трансформирующееся в „космическое“, время, неощутимо трансформирующееся в вечность. Сверхчувственное преображение вещества».

Прочитав эти строчки, он задрожал, охваченный тоской по себе, каким был когда-то. По тому блаженному энтузиасту, который отвечал только за себя. Два года назад он был принят в лоно Католической церкви и поверил, что обрел покой. Тогда он мало что знал о сверхчувственном.

— Любитель искусства, — проговорил он вслух. Отложил бумаги и прикрыл глаза.

Он проснулся перед рассветом с ощущением счастья; комната была залита светом. Он поднялся на крышу и увидел звезды. Небо над гребнем гор прочерчивали метеоры. Серебристо занимался рассвет. За завтраком он объявил:

— Отправляемся в город.

— Да? — спросил Разиэль.

— Так нужно. Какое-то время — сколько именно, откроется только мне — будем оставаться в городе. Потом пойдем к горе Ермон, чтобы сделать по написанному: пройти от Дана до Галаада. Затем вернемся в город. Показать это место в тексте?

— Нет, — ответил Разиэль. — Ты — мой мир, Преподобный. Я не шучу. Nunc dimittis.

— В чем дело? — позже спросил Разиэль своего господина, когда они были в саду Гиги.

С гор веял свежий ветерок, напоенный смолистым запахом сосен.

— Свет, — ответил Де Куфф. — Я почувствовал, что получил благословение. — Помолчал и добавил: — Думаю, нам может быть явлен знак.

— Но что ты увидел?

— Когда-нибудь расскажу.

— Но ты не можешь скрывать это от меня, — возразил Разиэль. — Ведь это я распознал тебя. И должен знать, что ты видел.

— Веди нас в город, — ответил Де Куфф. — Возможно, когда-нибудь узнаешь.

— Ты должен рассказать. Хотя бы что-нибудь. Я тоже должен поверить. Я посвятил тебе жизнь, Преподобный. Я тоже должен верить и двигаться дальше.

— Пять вещей истинны, — сказал Де Куфф. — Пять истинных вещей составляют Вселенную. Первое: все есть Тора. Все, что было и что будет. Внешние обстоятельства изменяются, они не важны, все же сущностное записано огненными письменами. Второе: будущее близко. И по этой причине мы сперва пойдем в Иерусалим. Мир, который мы ожидали, нарождается.

Эти слова произвели впечатление на Разиэля. Он пошел в дом сказать Гиги, что они должны идти:

— Пора двигаться. Мы — обуза для тебя. Да и слишком засиделись на одном месте.

— Я не могу, — сказала она. — Все, что я имею, находится здесь. И мои американские клиенты приезжают сюда. Они не знают о… — Она махнула рукой, намекая на теургические недоразумения Де Куффа.

— Мы никуда не денемся, — сказал Разиэль. — Верь нам. Ты всегда будешь с нами.

Она пожала плечами и отвела взгляд.

— Между прочим, — сказал он, — я, наверное, съезжу в Тель-Авив и сыграю пару раз, завтра встречаюсь со Стэнли. Ему обычно нужны музыканты.

— Когда ты встречаешься со Стэнли, — сказала Гиги, — я всегда беспокоюсь за тебя.

— Я и сам беспокоюсь. Но светлый взгляд сильней наркотиков.

— Помните, — сказал им Де Куфф, — у нас есть только мы сами.

— Хорошая новость, правда? — проговорил Разиэль, поднимаясь, и добавил: — Но также и плохая.

— А как же экскурсии? — спросила Гиги. — Что отвечать, если позвонят?

— Говори, что экскурсии закончились, — сказал Де Куфф.

Он ушел к себе и закрыл дверь. Гиги вздохнула; она и Разиэль посмотрели друг на друга.

— Что с нами будет? — спросила она.

— Переживем все, что ни случится. Сверяй, Гиги. — Он встал и достал из кармана небольшого размера томик Нового Завета, сохранившийся у него со времен участия в «Евреях за Иисуса». — «Итак, не заботьтесь и не говорите: „что нам есть?“ или: „что пить?“ или: „во что одеться?“ Потому что всего этого ищут язычники».

Гиги поморщилась, покусывая ноготь большого пальца:

— Забавно, что ты проделал такой путь, приехал сюда, чтобы стать христианином.

— Я не христианин, Гиги. Я видел тьму — на самом деле видел. Я верю в свет.

— Никогда не была религиозной, — сказала она. — Я лишилась разума. Уже не говоря о бизнесе.

Разиэль рассмеялся:

— Ты стала художником. Так что это не катастрофа. Бизнес тебе не нужен. Сидеть здесь и завлекать туристов? Что разум даст тебе?

— Сила всегда терпит поражение, — сказала Гиги. — Он сам это сказал. Она всегда терпела поражение.

— «Она». Что значит «она»? Она — это мы. Мы — сила. — Он засмеялся, напугав ее. — Это игра.

— Игра, — повторила Гиги. — Это ужасно.

Когда Разиэль поднялся наверх, чтобы почитать, Гиги постучалась и вошла к Де Куффу. Он сидел на кровати.

— Он пугает меня, — сказала она. — Всегда смеется. И эта его христианская Библия…

— Такие люди, как он, не успокаивают. А наоборот, пугают иногда.

— Лучше бы я никогда его не знала. А ты?

— Слишком поздно, — ответил Де Куфф.