Часть третья
53
Его кровать была со стеганым одеялом, и, когда он проснулся, сквозь тюлевые занавески светило солнце, а в эвкалиптовой роще гремел птичий хор.
В бунгало было пусто, остальные кровати заправлены. Сония сидела на детских качелях в рощице и, заслонив ладонью глаза от утреннего солнца, смотрела на него:
— Хочешь завтракать?
Он помотал головой:
— Где все?
— Разиэль и Преподобный поехали с Розой на Голаны. Она молодая и сильная, поможет в случае чего и сама, может, убережется от опасности. Остальные здесь. Мы сняли им парочку бунгало. А я поджидаю тебя.
— Поджидаешь меня для чего, Сония?
— Чтобы подняться на гору.
— Правда? И что мы там будем делать, когда поднимемся?
— Я — петь. Ты — слушать. Ты ведь репортер, не так ли? Ты сопровождаешь меня. Потом, если все выйдет как надо, поедем в Иерусалим.
Он повернулся и увидел Фотерингила, который, бормоча себе под нос, возился под капотом «вольво» шестидесятых годов.
— Ты, я вижу, колеблешься, — сказала Сония, беря Лукаса за руку. — Есть другие идеи?
— Да нет, пожалуй.
В дороге, сидя за рулем своей арендованной машины, Лукас спросил:
— Что он собирается делать в горах?
— Он должен провести какое-то время в медитации перед своим последним…
— Заявлением? — предположил Лукас. — Откровением?
— Да, правильно. А потом вернуться в Иерусалим, потому что сказано, что он придет из Дана.
Он покосился на нее. Нет, она говорила без иронии; она все еще верит. Раньше или позже это должно кончиться. И тогда, когда настанет просветление, что останется от нее? Что до него самого, то теперь он уже хотел, чтобы это не кончалось. Хотел, чтобы их обоих несло непрекращающееся чудо.
— Восприятие функционально, — сказал он. — Согласна? Ведь вещи не определяются тем, что мы видим ежедневно? То, что мы видим ежедневно, может быть ложным сознанием.
— Так-то лучше, — сказала Сония. — Теперь ты понял. В любом случае я нужна Преподобному. Он это сказал. И я хочу, чтобы ты присоединился.
Вскоре они уже проезжали магазины и отели Тиверии. Тут был небольшой парк с аттракционами на берегу Киннерета. Между аттракционами неуверенно гуляли стеснительные арабские семейства. Лукас обратил внимание, что женщины были в косынках или мантильях вместо чадры.
— Христиане, — объяснила Сония. — Из Армии Южного Ливана ездят сюда на отдых.
Когда они проезжали Магдалу, где Мария Магдалина жила сельской девушкой до того, как стала блудницей в большом городе, со стороны озера донесся одинокий слабый звук колокола.
Немощеная дорога бежала среди необработанных полей, спускаясь к воде, окаймленной тамариском и эвкалиптами. В нескольких милях впереди Лукас увидел арки церкви, стоящей на берегу.
— Что это? — спросил он.
— Чей-то храм. Забыла чей.
Храм и примыкающий к нему монастырь были из розового иерусалимского камня, но непохоже, чтобы старинной постройки. В неороманском стиле, крытые красной черепицей, с чистым внутренним двориком и фонтаном перед ними. Он свернул с шоссе на грунтовку и покатил вниз, к озеру. Оказавшись у воды, он понял, что выбрал не ту дорогу; храм и монастырь были на другой стороне пастбища, огороженного колючей проволокой.
Звонили колокола, от гудящего бассо профундо до тинькающей меди колокольцев. Ветер с озера кружил перезвон, уносил его к небу, оповещал о медленно ползущих тучах дальний берег.
Высокий монах в белом закрывал двери храма.
— Бенедиктинцы. Я хочу пойти, — заявил он. — Пойти к мессе.
— Если ты так хочешь, — сказала она, — я хочу пойти с тобой.
Лукас схватился с оградой из колючей проволоки, обдирая руки.
— Поосторожней! — попросила она его.
Он сражался с оградой, как Лаокоон со змеями, пока не смог наконец поднять нижнюю подпорку, чтобы Сония проползла под проволокой.
— Может… — сказала она, извиваясь и с трудом проползая на спине в отверстие, — может, проще сесть в машину и подъехать с другой стороны?
— Нет. Не успеем. — Он все больше нервничал. — Придется колдыбать по полю.
— Это действительно так необходимо, Крис? — спросила Сония, отряхиваясь. Она оцарапала колени о проволоку.
— Ты не обязана идти. Оставайся. Объедь вокруг, я встречу тебя у церкви.
— Нет. Я пойду с тобой.
Они пробирались через высокую жесткую траву, плети ежевики и комья красной земли к монастырю. Идти было тяжело, и они еще больше оцарапались. Лукас натужно дышал.
— Крис, да что с тобой? — спросила она обеспокоенно.
— Это место хлебов и рыб, — сказал он. — Где множество было накормлено.
— О, я его знаю.
— Я должен присутствовать на этой литургии, — сказал Лукас. — Во что бы то ни стало.
— Я смотрю… я смотрю, ты совсем потерял голову, — сказала она, тяжело дыша и с трудом поспевая за ним.
— Возможно.
Но когда они подошли к строению, тяжелая деревянная дверь оказалась закрыта. Лукас потянул огромное кольцо. Заперто. Потянул сильнее, потом рванул. Табличка на двери объявляла: «RUHIG», а ниже: «GESCHLOSSEN FÜR GOTTESDIENST».
Он подошел к другой двери. Такое же объявление.
— Они обязаны впустить меня, — сказал Лукас.
— Не обязаны, Крис.
— Черта с два не обязаны! — закричал он.
Изнутри едва доносилось григорианское пение. Двери, должно быть, очень толстые, подумал он. И принялся колотить кулаками.
— Впустите, сукины дети немецкие!
Его взгляд упал на угловой камень: 1936.
— Господи Исусе! — завопил он. — Тридцать шестой год! Ублюдки, впустите меня! Впустите! Ты подумай, — сказал он Сонии, — не пускают. И не пустят.
Он колотил в дверь, пока кулаки не онемели.
— Не имеете права! — кричал он. — Не имеете права не пускать меня! Подумай: тридцать шестой год!
Он ударил еще несколько раз, уже стало невозможно представить, что его не слышат. Изнутри продолжало доноситься слабое пение. Тогда он принялся пинать дверь ногами.
— Крис, пожалуйста, остановись.
— Поганые сукины дети! — неслось над безмятежной гладью Галилейского моря эхо его воплей. — Немчура! В этой стране им нужно каждую минуту становиться на колени. Вообще не вставать с колен. Нет, только подумай, не пускают меня! — Он сам опустился на колени. — Я же в го́ре. Я в нужде.
— Да, — сказала она, помогая ему подняться. — Я вижу. Я тебя понимаю.
Они поплелись по колдобинам назад к машине.
— Можешь поплакать, если хочется, — сказала она.
Но он лишь закусил губу и смотрел безумными глазами.
Они доехали до францисканской часовни у Капернаума. Монах-францисканец подметал ступеньки, ведущие к руинам, и они приветственно кивнули друг другу. Лукас с Сонией прошли дальше вдоль берега и сели у развалин древней синагоги.
— Так что это на тебя нашло? — спросила она, когда он успокоился.
— Ума не приложу.
— Ты говоришь, мне необходимо во что-то верить. А как насчет тебя?
— Не знаю. Я слишком много пил. И прозак закончился. Еще и знобит.
— Мы поставим тебя на ноги, бедненький.
— Все это непереваренный кусок говядины.
— Что ты сказал?
— Непереваренный кусок говядины. Как дух Джейкоба Марли.
— Джейкоба Марли?
— Никогда не слыхала о Джейкобе Марли? Из «Рождественской песни».
— Ах, этот.
Он взял пустую бутылку, бывшую у них с собой, и набрал в нее воды из озера.
— Что это? — спросила она.
— Вода. По этим водам ходили благословенные ноги, которые четырнадцать веков назад прибили гвоздями к горькому кресту за наше благо.
— Лучше не пить ее. Не важно, кто ходил по ней.
Они ехали в горы к северу от озера.
— Ты должна быть готова к тому, что твои ожидания не оправдаются, — посоветовал Лукас. — Когда все это кончится неудачей, ты должна жить дальше.
— У нас все получится, — сказала она. — Но может быть и наоборот. У нас может не получиться. Трудно все сделать музыкой. Но музыка будет всегда.
— Вот как ты на это смотришь? Сделать так, чтобы все было музыкой?
— Вновь стало музыкой, — сказала она. — Как было в начале.
— Знаешь, горе двадцатого века в том, что он пытался жизнь превратить в искусство. Подумай над этим.
— Если попытаемся, — ответила Сония, — мы сможем все сделать таким, каким оно было. Таким, каким было, — значит, каким должно быть. Вот для чего существует искусство. Чтобы напоминать нам об этом.
Он не мог сдержать слабого трепета бессмысленной надежды. Надежды на что? На то, что и отдаленно не мог представить. Разве не имеет значения, что Разиэль — псих из психов, Де Куфф — тростник умирающий, Сония — настолько хороша и умна, что делает глупости? Что они оказались в самом центре ближневосточного заговора, спланированного заблуждающимися хозяевами? Хорошо, имеет. Но сдержать трепет он не мог.
В тот день они нашли Де Куффа, Разиэля и Розу с их «доджем» в палаточном лагере заповедника «Долина Хула». Можно было взять напрокат палатку, и Роза помогла им ее поставить. Она отлично умела это делать, молодая бывалая туристка, — потому-то, как предположил Лукас, Разиэль и согласился взять ее.
— Хочется, чтобы он не был таким несчастным, — сказала Роза, имея в виду Де Куффа.
— Это просто химия в мозгу, — отозвался Лукас. Поглядел, как она раздумывает. Спросил: — Так зачем ты приехала?
— Помочь Сонии. И может быть, теперь побыть с ним. Думаю, мне есть чему поучиться. И хочу говорить потом, что была здесь.
С наступлением темноты слегка похолодало. Он прихватил с собой бутылку виски «Макаллан» и сейчас время от времени отпивал глоток для бодрости. Их палатка была огромной, из тех старомодных палаток, в которых умещаются складной столик и раскладушки. Сония постелила на них надувные матрасы, взятые напрокат, сверху бросила осиротевшие бедуинские шкуры и подушки из квартиры Бергера.
Она со спокойным видом лежала, опершись на локоть. В кудрявой копне волос застряли сухие дубовые листья.
— И вот мы здесь опять, — сказал он.
— И вот мы здесь опять. Высшая любовь.
— И что это такое? — спросил он, щурясь от света керосиновой лампы, висевшей между ними. — Что мы здесь делаем?
Армия Петра Отшельника, подумал он. Длинная череда придурков, предшествовавших им.
— Ты работаешь, — сказала она. — Ты репортер. Рассказываешь о религиозной мании.
— Правильно. А тут она самая натуральная. Первичный процесс.
— Хочешь, спою тебе «Михаил, греби к берегу»?
— Так ты активно веришь во все это? Вот сейчас? В эту минуту?
— Угу. А ты… ты ошеломлен. Оглядываешься ошеломленно. Что реально? Что нет? Реален ли ты сам?
— Я каждую ночь напиваюсь, — ответил Лукас. — Мне мерещится дочка Рудольфа Штейнера, Дифтерия, которая говорит…
— Что мы подумаем, то и будет, — услужливо подсказала Сония. — Дифтерия права. Она всего лишь маленький джинн, всего лишь маленький демон. Но, знаешь, Теодор Герцль сказал: «Если захотите, это не будет сказкой». Тут она права. Повтори за мной: «Сила человеческой воли». Давай, повтори.
— Нет, — отказался Лукас.
— Где премудрость обретается? — спросила она. — Где место разума?
Она протянула к нему руку.
— А ты знаешь, да, Сония?
— Да. Во мне она.
Палатка пахла яблоками. В лампе между ними подрагивал язычок пламени.
На ней была джелаба, расписанная звездами. Одеяние, как любил он ее называть. Когда Сония сняла ее, он увидел змея на цепочке, свисающего на ее груди. Она забралась под верхнюю кожаную простыню и протянула к нему руки. Он сел рядом.
— Иди ко мне, Крис. Ты реальный. Я помогу тебе в это поверить.
— Не уверен, — сказал он.
Но стал склоняться над ней, пока оба они не легли на матрас — она, нагая, под простыней, он, в одежде, поверх.
— Помогу, — сказала она. — Это хорошо. Это правильно.
И, снимая пиджак, хмуро расстегивая рубашку, он чувствовал, что руки не слушаются его, как в прошлый раз. Но бедуинская простыня из козьей шкуры, которая, он боялся, будет вонючей, оказалась мягкой и благоухающей, и от ощущения тела Сонии под ней у него пересохло во рту. Наконец, отчаянно дрожа, он разделся и лег рядом с ней. Премудростью. Местом разума. «Бездна говорит: „не во мне она“; и море говорит: „не у меня“».
На ней еще оставались трусики и цепочка с уроборосом. Лежа на боку лицом к нему, она сняла ее и положила рядом. Нашла его руки под простыней и потянула к теплым шелковистым выпуклостям ее derriere. Его ладони скользнули выше, к талии, потом от пупка вниз. Он склонился над ней, стянул с нее белые трусики и прижался губами к бедрам, лобку, пуденде.
На мгновение откинувшись назад, он сказал:
— Придется тебе потерпеть. — Сказал то же самое, что в прошлый, неудачный раз. Самому было противно слышать себя. — Я долго не готов.
Долго, а иногда так долго, что можно было и не дождаться.
— Высшая любовь, — пела она.
Когда она увлажнилась под его губами, он согнул колени и восстал на нее, пылающий, неистовый, как юноша с Суламитой, изнемогающий от любви. «Оглянись, оглянись, Суламита; оглянись, оглянись, — и мы посмотрим на тебя».
Она пела и стонала, и после Лукас плакал слезами счастья, которого не мог ни измерить, ни исчислить, ни постичь никаким самоанализом. Словно действительно в ней были те глубины, где премудрость обретается.
— Теперь понял, о чем я говорила?
Когда она уснула, он вышел полюбоваться звездами над отдаленными горами. Лампа едва горела. Облака над Голанами разошлись, открыв Андромеду, баюкающую в безупречных небесах свою галактику и звезды Альферац, Мирах и Аламак. Алмазы на занавесе под Троном Славы, чьи арабские названия напоминают о «Зогаре».
Так почему нет, думал он. И среди этих звезд — ее астральная аналогия, звезда моей возлюбленной, моей сестры, моей супруги, в коей находится место разума.
Тот, кто не верит ни во что, кончает тем, что верит во все. Так сказал Честертон, забытый им его католический ментор. Пусть будет по его слову. Она — душа правды; она заслужила это. У него было такое чувство, будто он был близок к смерти, но возродился. Да, пусть будет так, как она говорит. Приму веру. В зеркале душевой он только сейчас увидел уробороса на цепочке у себя на шее.
Утром они тронулись в путь после того, как Роза свернула палатки Разиэля и Де Куффа, и поспешили на север по дороге, шедшей поверху Хула-Валли. Они видели кабанов, пробегавших у озера, и парящую в небе скопу. Голанские высоты приближались. У воды рос папирус. Пеликаны планировали, как птеродактили, угловато вышагивали и прятали голову в воду с ловкостью карточного фокусника.
— Пеликаны пустыни, — сказал Лукас.
Они доехали до места, которым кончалась лукасовская дорожная карта «Паз петролеум». Угол карты обтрепался и отсутствовал.
— Есть у нас приличная карта? — спросил он.
— Только такая, — сказала Сония, протягивая карту, которую выдали с машиной в прокатной компании. Она была не слишком подробной.
— Вот такая карта убила епископа Пайка, — сказал Лукас.
— Как раз для нас, — ответила Сония.
