26
Отойдя от Стены, Лукас направился к Сионским воротам и на краю площади, миновав армейский пропускной пункт, столкнулся с Гордоном Лестрейдом, археологом из Галилейского Дома. С жиденькими волосами, зачесанными набок, в широких брюках и пиджаке спортивного покроя, он выглядел как человек межвоенной эпохи, тридцатых годов.
— Простите, — поинтересовался Лестрейд тоном коренного лондонца, — вы еврей? — И ухмыльнулся своей мимикрии под хасидского прозелита.
— Сойду за него, — отметил Лукас, — пока настоящий не появится.
Вспомнив, что кипа все еще прикрывает макушку, он снял ее и скомкал в руке.
— Что вы делаете здесь? Опять ищете веру отцов?
— А вы-то сами как тут оказались? — спросил Лукас.
— Я часто прихожу сюда по вечерам в пятницу. Это вдохновляет, до какого-то момента.
— И в какой же момент перестает вдохновлять?
— Идемте, — сказал Лестрейд, беря Лукаса за рукав, — покажу вам кое-что.
Он повел Лукаса на угол площади к месту, где велись раскопки. Они перелезли через деревянное ограждение, и Лестрейд приблизил лицо к кирпичам стены. На одном из них была надпись, прикрытая пленкой.
— Что это? — спросил Лукас. — Иврит?
— Вообще-то, арамейский, — ответил Лестрейд. Он был малость пьян, и его пошатывало. — Это Исаия. «И увидите это, и возрадуется сердце ваше, и кости ваши расцветут, как молодая зелень».
— Надпись очень древняя?
— Ранневизантийская. Говорят, времен императора Юлиана, который благоволил евреям и разрешил восстановить Храм. Который, очевидно, был разрушен после его смерти, и это может быть уцелевшим фрагментом Храма. Упс, а вот и Шломо.
«Шломо», военный полицейский, резким жестом показал им, чтобы они убирались от раскопа. Выяснилось, что Лестрейд всех израильских солдат и полицейских называл Шломо.
— Какие у вас планы? Идемте ко мне, выпьем.
Лестрейд жил в одной из христианских монастырских гостиниц в Старом городе. В его приглашении чувствовался легкий вызов, будто он был уверен, что Лукас не захочет идти туда после наступления темноты.
Лукас посмотрел на него в свете, заливавшем площадь у Стены Плача. На первый взгляд Лестрейд казался искренним, даже несколько простодушным толстячком, но в его глазах проглядывала хмельная хитреца.
— Конечно. С удовольствием.
Ночью улицы палестинской части Старого города, к тому же в годовщину интифады, были еще опаснее для иностранцев — однако не настолько, чтобы Лукас доставил удовольствие доктору Лестрейду, отказавшись от приглашения. Проходя через КПП на площади, Лестрейд обратил к стоявшим на посту израильским солдатам свою обычную саркастическую ухмылку. Лукас не был уверен, насколько намеренно он это сделал; так или иначе, солдатам это не понравилось и едва не привело к осложнениям.
Лукас впервые ощутил со стороны израильских солдат отношение, напоминающее враждебность, и чувство было малоприятное. Солдаты бегло говорили по-английски. Когда же Лестрейд заговорил с ними по-арабски, вид у них стал зверский и презрительный.
— Почему вы решили, что они говорят по-арабски? — спросил Лукас, когда они оказались по ту сторону шлагбаума.
— Потому что они его знают, — весело ответил Лестрейд. — Тот, здоровенный, из Ирака.
— Уверены?
— О, совершенно.
Они пошли по Эль-Вад в направлении Мусульманского квартала, по безмолвным темным улицам, мимо закрытых ставнями окон лавок. Весь день тут проходили антиизраильские демонстрации.
Маленькая квартирка Лестрейда рядом с Виа Долороза принадлежала сторожу австрийской монастырской гостиницы. В ней были две комнаты и крохотный садик на плоской крыше, где росли виноград и миндальные деревца в кадках. В большей комнате был сводчатый потолок. Лестрейд украсил ее русскими иконами, изречениями из Корана, заключенными в рамку, и черкесскими кинжалами. Было много книг на разных языках.
Они сели в гостиной, в которой стоял запах сандаловых палочек. Лестрейд распахнул ставни и налил граппы.
— Что новенького, Лукаш?
Лукас удивился тому, что Лестрейд запомнил его имя. Не счел он и нужным обижаться на покровительственный тон Лестрейда и то, что он произносит его имя на венгерский лад. Во всяком случае, отец, уроженец Вены, никогда так не говорил.
— Как продвигается книга?
— Продвигается. — Уютная обстановка и выпивка располагали к доверию. — А что с восстановлением Храма?
— О господи! — вздохнул Лестрейд. — Кто-то болтает. Выдает. Треплет языком.
— Не думаю, что ваша работа — секрет для города. Многие интересуются происходящим в Галилейском Доме.
— Да, — сказал Лестрейд. — Вроде вашего приятеля Обермана. Психолог, великий юнгианец. Нелепый мошенник.
— Вообще-то, мы с ним работаем над книгой вместе. И думаем вас тоже упомянуть.
— Это что, угроза, Лукаш?
— Мне казалось, вам будет приятно.
— Меня не интересует американо-еврейская пресса. И у меня нет проблем с братом Отисом. Я археолог. Если университет не оказывает поддержку, я подыскиваю другого спонсора.
— Почему университет не поддерживает ваши исследования?
— Они поддерживают. Помогают. Однако я «не терплю охотно неразумных» и стараюсь не зависеть от невольного невежества. В результате ищу источники финансирования где могу. В пределах разумного, конечно.
— В пределах разумного?
— Считаю так, — ответил Лестрейд.
— Вы действительно знаете размеры святая святых и ее местоположение?
— Размеры даны в Талмуде. И образованный археолог способен перевести их в современную систему мер.
— Это было сделано? — спросил Лукас.
— Да. Мною.
— А местоположение?
— Теперь это можно рассчитать. Благодаря моему исследованию, которым я не готов поделиться или обсуждать.
Англичанин подошел к винтажному проигрывателю шестидесятых годов, перевернул пластинку с «Кармина Бурана» Орфа и прибавил громкость. Затем вновь наполнил стаканы.
— Обычный наблюдатель, — сказал Лукас, — удивился бы, почему вашу работу финансируют американские фундаменталисты.
— Удивился?
— Несомненно. А не какой-нибудь университет или израильское Управление древностей. Или даже Ватикан.
Он почти кричал, не со злости, а потому, что за музыкой его было не слышно. Как подозревал Лукас, Лестрейд слушал Орфа ради компании, поскольку в Израиле это произведение композитора было официально запрещено. Взглянув на Лестрейдово собрание пластинок, он увидел, что упор в ней сделан на музыку подобного характера: отрывки из «Кавалера розы», много Вагнера.
— Галилейский Дом, — сказал Лестрейд, — только рад предоставить мне полную свободу в работе. Будучи американскими фундаменталистами, они в хороших отношениях с Ликудом, составляющим нынешнее правое правительство, и имеют возможность устранять определенные препятствия. У меня самого есть кое-какие знакомства в Вакуфе. Мне предоставляют все необходимое.
— Платят, наверно, тоже недурно. Между прочим, я прочел в газете, что вы лишились соседа по квартире.
— Соседа?..
— Только не говорите, что забыли о нем. Преподобного мистера Эриксена.
— А, Эриксен. Конечно не забыл. Просто никогда не думал о нем как о соседе. Он перебрался ко мне, когда эта шлюшка бросила его.
— Он из-за этого покончил с собой?
— Он очень боялся, Лукаш. Боялся незримого мира. Ангелов: господства и сил. Боялся Бога. Он думал, что проклят. Что слишком много знает.
— Знал ли он о форме святая святых?
— О черт! — расстроился Лестрейд. — Я говорил не в таком мелодраматическом смысле. Я имел в виду, что он считал Яхве своим врагом. Что Бог призрел его, как эдомита, и отнял у него жену, чтобы отдать ее израэлиту, и хочет умертвить его. Но конечно, он всегда очень любил Яхве. И по-видимому, жену тоже.
— Но все же много он знал об устройстве Храма?
— Ему показывали то и это. Он знал больше многих. Его собирались использовать для сбора спонсорских средств в Америке, он должен был читать лекции с показом слайдов и тому подобное.
— Ясно, — сказал Лукас. — А вы тем временем получали все необходимое.
— Все необходимое, — медленно повторил Лестрейд под экспрессионистскую мелодекламацию.
Лукасу казалось, что Лестрейд — человек неуравновешенный, а следовательно, объект, подходящий для журналиста. Также можно было заключить, что человек, открыто заявляющий, что не терпит неразумных, не сдержан на язык. Следовательно, для него, Лукаса, стратегически выгодно играть в неразумного. Достаточно невыносимого, чтобы пробудить в Лестрейде парочку демонов, но не настолько, чтобы тот его выкинул, ненапоенного, на улицу.
— Что мне непонятно, — сказал он, — так это почему американских фундаменталистов так интересует Второй храм.
— Никогда не слышали о милленаризме, Лукаш? Вы ехали в такую даль, чтобы человек вроде меня объяснял вам общие места в Библии, которые вдалбливают янки?
— Пожалуй что.
— Откровение Иоанна Богослова, — сказал Лестрейд. — Апокалипсис. Последняя книга Нового Завета. Доводилось слышать?
— Разумеется, — ответил Лукас.
— Ее не следовало бы включать в число канонических новозаветных текстов. В чертовой книге нет ни капли веры, надежды или милосердия. Одна бесконечная безумная метафора за другой, но в целом вещь типичная для еврейской профетической литературы во времена Христа. И типичная для раннего еврейского христианства… Так вот, за огненными мечами, сверкающими вихрями и падающими звездами скрывается суть пророчества, столь нелепого и нелогичного, что оно не поддается истолкованию безумнейшего из безумных монахов. На деле монахи и не предпринимали таких попыток, потому что Блаженный Августин был к нему безразличен, а средневековая Церковь не желала замечать эту галиматью: ей от нее становилось дурно.
На пластинке лебедь, которого собирались поджарить, жаловался на ученом латинском на свою горькую судьбу.
— Однако в Европе эпохи Реформации каждый мужлан и деревенщина на каждом грязном перепутье читал прохвоста и балдел от глубоко личных прозрений. Не то что на вашей приемной родине.
— Соединенные Штаты для меня не приемная родина, Лестрейд. Я там родился.
— Молодец! Как бы то ни было, в истории, о которой мы с вами говорим, затем начинается время бедствий. Речь идет о тяжких бедствиях — голоде, чуме, ядерной войне. Силы добра бьются с силами зла. После чего наступает тысячелетнее царство. Злодеи повержены, святоши ликуют. Христос возвращается, наступает долгожданное второе пришествие.
— Припоминаю, — сказал Лукас.
— Только вот вопрос: когда возвращается Христос, перед великими бедствиями или после? Если верите в то, что перед, вы премилленарий. Верите во взятие живым на небо, в Вознесение. Вам знакомо такое слово?
— Мы видим его на бамперных стикерах. Людям советуют быть готовыми к этому.
— М-да, разумный совет, — сказал Лестрейд. — Но трудновыполнимый, когда тебе предрекают неведомо что.
Лукас знал несколько больше о Вознесении, чем был готов признаться. Впервые он услышал о нем в передачах ночных радиостанций, когда ехал через пустыню. Затем об этом заговорили на христианских телеканалах, были еще кассеты, и несколько он купил. Это было одновременно сенсационным и скучным. Затем, после разговора с Отисом и Дарлеттой, он занялся этим вплотную.
Насколько Лукас понял, Вознесение, когда придет час, будет чистое кино. Вернувшийся Христос соберет верующих в Него. Все произойдет буквально по написанному. В одно прекрасное утро, чтобы избежать Страшного суда, возрожденные в вере проснутся с песней, расправят крылья и полетят в небеса. Вознесутся, как космические бурундуки в когтях их спасителя, все выше и выше, прямо в объятия Предвечного. И благочестивые автомобилисты испарятся прямо из-за руля.
Поскольку возрожденные в вере тяготеют к штатам с высоким ограничением скорости, ситуация сложится неприятная. Сидит себе мистер Вайзмен, или Житейская Мудрость, на пассажирском сиденье и ведет свои циничные, невежественные речи. Как вдруг его приятель из небесного гаража, ведущий машину, христианин, один из избранных, испаряется, оставив на месте водителя лишь пару белых мокасин, клетчатые брюки для гольфа и рубашку поло из полиэфира, которые не понадобятся в грядущей жизни вечной.
Мистер Ж. М. в ужасе и замешательстве уставится на бешено вращающийся сам по себе руль, как Стюарт Грейнджер на Пьер Анджели, превратившуюся в соляной столп в фильме «Содом и Гоморра». Вскоре мистер Вайзмен-Мудрость (а может, Вейсман, или Белый Человек), без водителя, с налета врежется в стену всепожирающего пламени. И это только начало.
— Война, — продолжал Лестрейд. — Армагеддон при Мегиддо. Император Севера, бла-бла. Ну и кто-то должен «подвизаться подвигом добрым». Для премилленариев это будут евреи, действующие из Храма. Поэтому восстановление Храма есть символ того, что Вознесение неизбежно, и он станет, так сказать, ставкой главного командования в Решающей Битве. Когда война закончится, выжившие победители-евреи примут Христа. Наступит тысячелетнее царство святых.
— Как ко всему этому относятся религиозные евреи?
— Некоторые верят, что, если восстановят Храм, это ускорит пришествие Мессии. Более воинственные хотели бы снести все мечети на горе Мориа, то есть Храмовой, и начать заливать бетон.
— Значит, между теми, кого вы называете премилленариями, и евреями, желающими ускорить приход Мессии, очень хорошие отношения?
— На первый взгляд да, теплые и дружеские. Прежде всего потому, что премилленарии зашибают большие деньги, втюхивая это дерьмо в Штатах.
— Ваши работодатели?
— Кроме них, существует еще множество религиозных еврейских предпринимателей. Но главным образом еврейские экстремисты расширяют свою политическую клиентуру в Штатах. Пока не подключится метафизика, они могут работать вместе. Добывать средства. Создавать базу.
— Очень любопытно, — сказал Лукас. — Могу я написать об этом?
— Отчего не написать, пишите. Конечно, об этом уже писали, но, похоже, толку никакого. Все знают о еврейских экстремистах и американских христианских фундаменталистах. Никто не принимает их всерьез.
Лестрейд поставил первую пластинку Götterdämmerung.
— И правда, Лукаш, напишите. Это история как раз для американцев. Они же все американцы. Премилленарии, большинство строителей еврейского Храма. Англосаксы, как любит называть их израильская пресса.
Лицо его горело, то ли от выпитого, то ли от злости, то ли от удовольствия.
— Кто-то когда-то сказал, — заметил Лукас, допивая свою граппу, — что здесь нет древностей. Нет прошлого. Одно настоящее или будущее. — (Лестрейд снова налил себе.) — Так что, полагаю, это просто еще одна глава в современной повести о городе.
— Часть повести происходит сейчас. С тех пор, как вы появились здесь.
Кого он имеет в виду, американцев? Или евреев? А может, его, Лукаса?
— Мы, Гордон? Кто это «мы»? — на всякий случай переспросил Лукас.
— Нравится граппа? — поинтересовался Лестрейд.
— Превосходная. Так вы имеете в виду американцев или евреев? Евреи всегда были здесь.
— А, да сами знаете, — ответил Лестрейд. — Это непрерывный континуум. Буквально одно и то же, если вы меня понимаете.
— Не совсем.
Лестрейд посмотрел на него сквозь итальянскую дымчатость напитка:
— О черт! Не можете без этой вашей поганой американской политкорректности. — Похоже, он на удивление разъярился. — Изображаете судейскую гниду.
— Кто, я?
— Да, вы, приятель. Единственная форма разговора для вас — это нравоучение. Вот почему среди вашего народа так много ханжей. О присутствующих не говорим.
— Моего народа? — переспросил Лукас. — Может, перестанете причислять меня то к тем, то к этим? Надоело уже. Я сам по себе.
— Да, конечно, — надменно сказал Лестрейд. — Извините. Между прочим, кто те люди, которые живут в бывшей квартире Бергера? Пожилой еврей и его последователи? И хорошенькая чичи, которая вам нравится? Соседи думают, что она прежняя жена Бергера.
— Нет, она не замужем. Все они своего рода еврейские суфии. — Лукас позволил Лестрейду наполнить свой стакан. — Что значит «чичи»?
— А они не ультрасионисты, которым лишь бы захапать чужой территории? Качники, пытающиеся основать иешиву в Мусульманском квартале?
Лукас задался вопросом: интересуется ли Лестрейд этим просто из любопытства, или по заданию мусульманской стороны?
— Они люди невинные. Думаю, они последователи шейха Бергера аль-Тарика. В основном американцы.
Лестрейд приложил руку к груди:
— «Отель разбитых сердец». Опять эта американская невинность.
— Считайте их кем-то вроде адептов «Нью-эйдж».
— Очаровательно, — сказал Лестрейд. — Они мне уже нравятся.
В «Гибели богов» звучала ария Зигфрида. Она всегда производила сильное впечатление на Лукаса. Обещанием человеческой трансцендентности, великого будущего.
— Нравятся они вам или нет, они имеют право находиться здесь.
— Разумеется. И целая армия защищает их. Целых две армии. — Он еще плеснул граппы. — Только почему они не могут заниматься этим в Калифорнии?
— Они евреи, — ответил Лукас. — И здесь Иудея.
— Психология поселенцев. Выдавливать коренное население, верно?
Лукас напомнил себе, что его задача — разузнать об исследованиях, которые Лестрейд проводит на Храмовой горе. Но этот человек его безумно раздражал.
— Они не поселенцы, — сказал он археологу. — Кстати, что вы имели в виду под «непрерывным континуумом»?
Лестрейд, похоже, уже забыл те свои слова.
— Вы сказали «непрерывный континуум», — повторил Лукас. — И… «что те, что другие. Американцы и евреи».
— Ах да. Рационалистический континуум. Ну, это долгая история. У меня на этот счет целая, можно сказать, теория есть.
— Расскажите, — попросил Лукас. — Я поразмышляю над ней по дороге домой.
— Люди склонны заниматься пустяками. Поверхностно относиться к серьезным вещам. Склонны к интеллектуальному обезьянничанью. Ну, не важно.
Лукас подошел к проигрывателю и выключил его.
— Продолжайте. Мне интересно, я же пишу книгу.
— Существует, — сказал Лестрейд, — определенная страшная энергия. Определенный инстинкт доброжелательного навязывания, который, без сомнения, рассматривается как полезный. Желание помочь другим освободиться от груза иллюзий. Даже если это иллюзии тысячелетние и породили много прекрасного. Даже если они являются проявлением творческой мощи народа. — Он слегка поморщился, допив остаток граппы. — Полагаю, это все для распространения?
— Полагаю, что да.
— Ну, — сказал Лестрейд, — тогда мне лучше быть поосторожней. Употребить мою пресловутую тактичность.
— Несомненно.
— Определенное презрительное отношение к выдающимся качествам другого народа. Желание унизить его культуру и его лидеров. Шумное, агрессивное хвастовство, которое без всякого снисхождения можно назвать вульгарным. Я, конечно, понимаю, что вы, как американец, не идентифицируете вульгарность. И в определенный момент это порождает глубокую… глубокую неприязнь.
— Просто чтобы не было недомолвок, — сказал Лукас, — о ком мы говорим в данный конкретный момент?
— Об американцах и евреях. Двух народах, которые то ли существуют, то ли не существуют. Приходится верить им на слово. Всё болтают о традиции, традиции, традиции. В действительности имеющей неглубокие корни. Морализаторы, свет мира для неевреев, город на вершине горы. Два народа, близкие по духу… Но что они не могут терпеть, так это общественный строй иного народа. Иное человеческое единство, иную веру, иную кровь — это они ненавидят. Они каждого хотят освободить. Все усовершенствовать. Оказать помощь — слава благодетелям! Идеалисты, оптимисты… Так что эта храбрая маленькая колония здесь не случайно, этот далеко выдвинувшийся аванпост, который вы воздвигли совместными усилиями. Разумеется, я не имею в виду вас лично.
— О, не знаю, как другие. Но я вот он, перед вами.
— И во всем мире растет неприязнь, — продолжал Лестрейд. — Враждебность к вашему непрерывному континууму, чего вы, вероятно, не способны понять. Например, есть песня — я однажды слышал ее в Никарагуа — о янки, врагах человечества. Ужасно несправедливо, но ничего не поделаешь. И по весьма реальным причинам.
— А что в Никарагуа поют о евреях?
— Иронизируете, Лукаш. Ну-ну. Так я вам скажу, что они поют! Они поют о La Compañía. И в виду имеют не орден иезуитов. А «Юнайтед фрут компани». Дядю Сэма, любителя бананов. — Он прикусил губу, сдерживая злость. — Я хочу сказать, что это чересчур активное сотрудничество многими людьми на глубинном уровне воспринимается как враждебное. Широким кругом народов, не обладающих привилегией принадлежать к просвещенным американцам или евреям.
— Может, мой вопрос покажется наивным, — сказал Лукас, — но не так ли полагал и Гитлер?
— Рад, что вы спросили об этом. Вы читали «Майн кампф»?
Лукас помотал головой:
— Нет.
— Не читали. А розенберговский «Миф двадцатого века»?
Лукас снова помотал головой.
— А я, видите ли, читал обе. И не подпишусь под проповедующимися в них теориями. Не поддерживаю я и убийство, и сам я не убийца. Так что небольшое разумное противодействие американскому юдофильскому Джаггернауту не делает человека нацистом. Ни тем, кто осуществляет геноцид. Ни так называемым антиамериканцем. Сильный, жалеющий себя, — это просто курам на смех.
Лукас задумался, прежде чем ответить.
— Не следует называть людей «чичи», — сказал он после паузы. — Независимо от того, что вы о них думаете. И уж конечно перед их друзьями.
— Виноват. Старое выражение, привязавшееся в колониальные времена. В нем нет ничего оскорбительного.
— Принимаю извинения.
Лукас взглянул на часы: было почти час ночи. До Яффских ворот предстояло идти длинной темной улицей.
— Пойду-ка я домой, — сказал он.
— Выпейте напоследок. Я провожу вас до ворот, если хотите.
— Нет, спасибо.
Будь он проклят, подумал Лукас, если позволит себя провожать. Но выпить выпил для бодрости перед дорогой в одиночестве. Граппа была отличная, мягкая для такого крепкого напитка, небо и земля по сравнению с той дрянью, которую ему доводилось пить. Все-таки Лестрейд понимал толк в таких вещах.
— Знаете, — сказал Лестрейд, когда они стояли на ступеньках крыльца, вдыхая пряный ночной воздух, — ваши друзья, еврейские суфии, что-то замышляют вместе с Отисом и Дарлеттой из Галилейского Дома. Я видел там по крайней мере одного из них.
— Правда? — удивился Лукас. — Интересно, что именно? Он не знал, верить ли Лестрейду. И решил порасспросить Сонию.
— Просто предупреждение вам, — сказал Лестрейд. — Жест доброй воли.
— Благодарю. В следующий раз вы должны будете побольше рассказать о Храме.
Лестрейд похлопал себя по высокому лбу:
— Обязательно. Могу я проводить вас до ворот?
— Спасибо, нет, — ответил Лукас.
Они распрощались, и Лукас зашагал по длинной, мощенной булыжником улице. Единственная голая лампочка освещала верх каменной стены, утыканной острыми глиняными черепками. Там, куда не достигал ее свет, царила средневековая тьма, в которой он едва различал контуры домов. Из черноты арок несло мочой и опасностью. Из одной донесся приглушенный нездоровый смех и запах гашиша. Небо было так же черно, как улицы.
Лукас шагал, дрожа от ярости и стиснув зубы. Хотя он многие годы писал о войне и беспорядках, он чувствовал себя неуютно, когда сам попадал в конфликтную ситуацию. Злость не его стихия.
Он испытал некоторое облегчение, дойдя до галерей улицы Эль-Вад, которые освещались редкими тусклыми лампами. Посмотрев на север, он увидел, что до самых Дамасских ворот в домах квартала сквозь ставни пробивается свет.
Ступив на узкую улочку, ведущую к Хан-аль-Зейт, он заметил лавку, торгующую соком, куда заходил несколько недель назад и где хозяину помогал его молодой заторможенный сын. Металлические ставни лавки были опущены, улица пустынна, и конец ее тонул в темноте. Из тени впереди вышли двое. Сердце Лукаса учащенно забилось. Чувство опасности затруднило шаг. Что-то в этом месте и этих людях предвещало скверный оборот.
Тем не менее он продолжал тяжело шагать, следя за ними небрежно-равнодушным взглядом, которому научился, несколько раз попав в напряженную ситуацию, — взглядом, одновременно выражающим уверенность и избегающим зрительного контакта. Конечно, в темноте он не видел их глаз. Но отметил, что это были палестинцы, что один был в костюме, другой в рубашке без пиджака. Они прошли мимо, и на минуту он вздохнул с облегчением: пронесло. Неожиданно он услышал шаги позади. Рано он успокоился.
— Сэ-эр, — прозвучал фальшивый, вкрадчивый голос с угрозой, смягченной сарказмом.
Лукас решил не оборачиваться.
— Добро пожаловать, сэр! — раздалось за спиной.
На сей раз он остановился и повернулся к преследователям. Это был тот, что в рубашке. Лукас чувствовал, что они уже встречались раньше, но не был уверен из-за темноты. Второй человек стоял подальше, у входа в аркаду.
— Привет, — сказал Лукас.
— Привет, сэр, — ответил палестинец. — Добро пожаловать в наш квартал.
Лукас скорее представлял, чем видел его наглую улыбку. Протянул в ответ руку, и большой и указательный пальцы незнакомца легко обхватили его запястье.
— Что ищете, сэр, так поздно?
— Ничего. Просто иду домой.
— Вы здесь живете? Откуда вы?
— Я здесь живу, — повторил Лукас.
— Где именно, назовите, пожалуйста.
— В Аль-Кудсе. — То есть в Святом городе. Чтобы не называть его другое имя — Иерусалим.
— И откуда вы приехали?
— Я американский журналист. Возвращаюсь домой от друга. От доктора Лестрейда.
— Добро пожаловать, сэр! — сказал палестинец, не отпуская его руку.
— Спасибо, — ответил Лукас, собираясь продолжать свой путь.
— Вы что, пили?
Так ему сказали, что от него пахнет Лестрейдовой граппой.
— Спасибо, — повторил Лукас. — Доброй ночи!
— Добро пожаловать, сэр! — снова сказал палестинец. — Добро пожаловать в Аль-Кудс! Все места, где можно выпить, закрыты.
— Понятно.
Когда Лукас пошел дальше, палестинец увязался за ним:
— Добро пожаловать в Аль-Кудс!
— Еще раз спасибо.
— Зачем приезжать сюда и пить алкоголь? — вопросил палестинец. Его тон, смесь елея и презрения, не менялся.
— Я встречался с другом, — сказал Лукас, хотя подумал, что, наверное, не стоило пытаться что-то объяснять.
— Каким другом?
На сей раз Лукас не ответил. Палестинец продолжал идти рядом. Лукас чутко прислушивался, не идет ли за ними второй. Тот мог следить, не появится ли кто.
— Добро пожаловать, сэр! Но выпить негде, все закрыто.
Когда они нападают, говорил себе Лукас, то действуют ножом. В последнем случае, вспомнил он, голландского туриста прикончили обыкновенным кухонным ножом. Его приняли за израильтянина или за неверного, который попался им под руку. А возможно, от него лишь несло перегаром.
— Добро пожаловать, сэр! — повторил палестинец и засмеялся.
Чем дальше они шли, тем темнее становилась улица.
Беспорядочные вопросы крутились в голове Лукаса. То, что продолжается этот насмешливый разговор, хорошо или плохо, прелюдия ли это к убийству или наоборот? Если его ударят ножом, пропорют ли легкое? Следует ли ему отвечать или просто идти и не обращать на них внимания?
— Вы смелый человек, — сказал палестинец. — Тут очень приятно. Днем приятно. Но ночью — очень опасно.
— Что вы хотите? — съязвил Лукас. — Чтобы я взял вас за руку?
С его стороны опрометчиво было издеваться над палестинцем; он забыл, что пьян. Но он все еще был зол и чувствовал себя униженным, оттого что испытал страх. Палестинец, по крайней мере в первые минуты, был очень доволен собой, поняв, что ему ответили грубостью.
— Добро пожаловать, сэр! Я пойду с вами.
— Как будет угодно, — сказал Лукас.
— Что? — вкрадчиво спросил палестинец. — Может, взять вас за руку? По-дружески?
— Прекрасно. Пройдемся вместе. Слыхали о Шекспире? Нравится он вам? Великий американский писатель.
— О сэр, — секунду подумав, сказал палестинец, — вы смеетесь. Шутите.
Впереди на узкой улице, ярдах в пятидесяти от них, Лукас увидел яркий белый свет фонарей на столбах и силуэт джипа, перегородившего дорогу. Это был один из мобильных полицейских постов, которые израильтяне организовали в Старом городе во время интифады. Несколько пограничников обычно занимали торговую палатку, из которой могли простреливать всю улицу, укрепляли мешками с песком и проводили связь.
Лукас направился к огням, изо всех сил стараясь не показать, что торопится. Палестинец держал его за запястье и, когда они подошли ближе к полицейскому посту, сжал его руку, потянул назад и сказал:
— Пойдем. Выпьем. Поищем девочек.
— Может, хватит держать меня? — сказал Лукас.
— Куда вы идете? — зло спросил палестинец. — Мы вам рады. Мы друзья.
Он остановился, и Лукас вырвал руку. Палестинец явно не хотел приближаться к полицейскому посту. Он был лишь случайный шутник, умник, рисовавшийся перед своим приятелем, щеголявший агрессивностью, патриотизмом, презрением к иностранцам. Своим знанием английского.
— Приятно было познакомиться, — сказал Лукас. — Спасибо, что проводили. И спасибо за гостеприимство.
На посту были два израильтянина, скорее обыкновенные солдаты, а не пограничная полиция. Прогуливающийся в столь поздний час Лукас вызвал у них интерес. Один был вежлив и дружелюбен, другой не слишком. Дружелюбный был светловолос, говорил с французским акцентом. Второй, прежде чем пропустить Лукаса на улицу Давида, попросил предъявить паспорт и ключ от номера в гостинице. Пришлось объяснять, что он постоянный житель города.
На середине идущей в гору улицы он остановился, чтобы перевести дыхание. Оглянулся на пост позади и увидел, что один из солдат наблюдает за ним в бинокль и говорит по полевому телефону. Полицейские у Яффских ворот с заносчивым видом смотрели, как он проходит мимо них.
Такси, которое он окликнул, пройдя ворота, было из Восточного Иерусалима; на приборной панели у араба-водителя лежала куфия.
— Куда едем? — спросил водитель. — Откуда вы, из какой страны? Откуда идете?
— Из церкви, — ответил Лукас.
В квартире большая часть книг и личных вещей была еще в коробках. Обстановка была прежнего хозяина: ковер цвета травы, несколько складных стульев с парусиновыми сиденьями и потрепанных светлых столиков. Настроение было жутко подавленное.
Лукас сел на неразобранную постель и включил автоответчик. Были сообщения от Обермана, от Эрнеста из Коалиции по правам человека и, к его удивлению, от Сонии, которая собиралась ехать в сектор Газа. Он слишком устал и был не в настроении раздумывать, что бы это значило и что значили слова Лестрейда о религиозных друзьях Сонии, появлявшихся в Галилейском Доме.
Весь остаток ночи ему снились многолюдные улицы, обозначенные буквами еврейского алфавита. Букв было нигде не видать, но, чтобы попасть на улицы, требовалось знать огласовки. Затем его окружила толпа, но, хотя во сне был день в разгаре, он не мог различить лиц.
Через несколько часов он услышал пение муэдзина в Силуане и звон колоколов.
