19
Как-то вечером в баре Финка Бэзил Томас, посредник и бывший офицер КГБ, мучил Лукаса бесконечным нытьем о своей жизни в Иерусалиме.
— Нерелигиозный парень, — сокрушался Бэзил, — чувствует себя здесь отверженным. А мог бы поехать куда-нибудь и быть евреем, если понимаете, о чем я.
— Меня это не очень волнует.
— Да и как это может волновать вас? — заносчиво вопросил Бэзил.
Заодно Бэзил Томас поделился информацией о том, что доктор Оберман расстался с бывшей женой преподобного Эриксена, незадачливого американского миссионера. По словам Бэзила, Линда Эриксен сошлась с Янушем Циммером.
— Что вы скажете о Циммере? — спросил Лукас немного погодя. — Он совершил алию или просто болтается здесь?
Конечно, подумал он, то же самое можно спросить о сотнях евреев, живущих в Израиле.
— Да, он интересный парень, — согласился Бэзил, который говорил сегодня спокойно, без обычного своего бахвальства. — Очень осведомленный. Одаренный журналист.
Лукас подумал, что осторожность Бэзила является в некотором роде политической осмотрительностью, но не стал расспрашивать дальше. А Бэзил добавил:
— Аин.
— Что такое аин?
— Ничего. Спросите Януша.
Следующая встреча была у Лукаса с Оберманом в кафе «Атара» на улице Бен-Иегуда. Доктор казался подавленным. Во время разговора они коснулись развода Эриксенов.
— Если нам нужны недовольные «Галилеяне», — хмуро сказал Оберман, — тебе следует порасспросить Эриксена. Я слышал, что он уезжает из страны.
— А его женушка?
— Линда остается с Яном Циммером.
— Надо же! Как жаль! То есть… мятущаяся душа.
Оберман поднял руку, останавливая его:
— С Циммером жизнь у нее будет более захватывающей. Так или иначе, если мы собираемся побеседовать с Эриксеном, давай это будешь ты.
— Думаешь, он меня примет?
— Попытайся, — сказал Оберман. — Он переехал жить к археологу Лестрейду, в австрийскую монастырскую гостиницу. У меня есть его телефон.
Лукас записал номер и купил несколько телефонных жетонов у кассира «Атары». В гостинице никто не отвечал.
— Сходи все равно, — предложил Оберман. — Я бы пошел. Как знать, может, застанешь его врасплох.
Лукас так и сделал, отправился туда через Дамасские ворота. Австрийская гостиница располагалась в Мусульманском квартале Старого города. Проходя по фойе, он обратил внимание на огромное гипсовое распятие на стене, обшитой деревянными панелями. Глядя на него, он задался вопросом: а не висел ли в конце тридцатых годов рядышком с ним портрет фюрера на взаимно почтительном расстоянии?
Эриксен сидел среди пальм в кадках на террасе, расположенной на плоской крыше примыкающего здания. Он был не похож на того Эриксена, что предстал Лукасу на горе Искушения. Загар побледнел, похудевшее лицо напоминало череп. Торчащий кадык. Вылитый доходяга-фермер из американской глубинки.
— Доктор Эриксен… — заговорил Лукас, запыхавшийся от подъема по лестнице.
— Я не доктор, — ответил Эриксен. — Я никто.
— Извините. Я пытался дозвониться, но никто не отвечал. Я хотел поговорить с вами, прежде чем вы уедете. — (Эриксен даже не взглянул на него.) — Вы помните меня? Мы с вами разговаривали на Джебель-Каранталь.
Наконец Эриксен повернулся, медленно, защищая ладонью глаза от солнца:
— Да. Припоминаю.
— Я услышал, что вы уезжаете. И надеялся, что мы сможем поговорить.
— Хорошо, — согласился Эриксен.
— Получили предложение на родине?
— У меня нет никаких предложений. Я оставляю священническую работу.
Лукас подумал, что не стоит спрашивать, не хочет ли Эриксен поговорить об этом решении. Подобные вопросы всегда неуместны. И все же спросил:
— Почему? Не является ли ваше решение результатом работы в Галилейском Доме?
Эриксен изменился в лице, словно получил пощечину.
— Вы репортер, — сказал он.
— Ну, я пишу о событиях, происходящих в здешней религиозной жизни. И думал, вы сможете помочь мне.
— Кого вы представляете? — измученным голосом спросил Эриксен.
— Я работаю над книгой, — ответил Лукас. — О религии в Святой земле.
Обычно он такого не говорил.
— Вы еврей?
— Бывший католик, отчасти еврейского происхождения. Так что личной заинтересованности не имею.
— Что вы хотите знать о Галилейском Доме?
— Скажите, вы уезжаете с чувством, что сделали что-то полезное?
— Даже если в Доме и были честны, — ответил Эриксен, — ничего из того, что они сделали, не было полезно.
— Могу я процитировать ваши слова?
— Разумеется. Почему нет?
— Чем они действительно занимаются?
— Они огребают уйму денег. Множество христиан жертвуют им деньги. Евреи тоже. Теперь.
— Вы что-то получали?
— Да, — подтвердил Эриксен.
— На что?
— На разные вещи. В последнее время Гордон Лестрейд восстанавливал план Второго храма. Так кого, говорите, вы представляете?
— Мир, — сказал Лукас. — Восстанавливал план Храма?
— Я так и думал, что вы представляете весь мир, — рассмеялся Эриксен.
Лукас попытался засмеяться вместе с ним.
— Есть замысел восстановить храм Ирода. Попытки предпринимают как евреи, так и христиане.
— Христиане-то почему?
Эриксен взглянул на Лукаса, будто удивляясь тому, как мало тот знает об этом.
— Американские фундаменталисты проявляют большой интерес к Израилю и Храму. Восстановление Храма будет знаком.
— Знаком чего?
— О! — Эриксен мрачно улыбнулся. — Того, что будущее настало.
Лукас попытался вспомнить, что он знает об эсхатологии и учении о тысячелетнем Царстве Христовом. Но он многое уже забыл.
— Масса христиан искренне верит в подобные вещи. Но люди в Доме — Отис и Дарлетта — они просто промоутеры. Не знаю, как насчет евреев. Возможно, они тоже верят.
— Во что?
— Не знаю. Предполагаю, в пришествие Мессии. Если они построят Храм, он придет.
— Как в кино?
— Вроде того, — сказал Эриксен. — Я не знал, что они все еще снимают религиозные фильмы.
— А Лестрейд?
— Не представляю, во что верит Лестрейд. Вообще-то, он раньше был католиком, как и вы.
— И он занимается реконструкцией?
— Он водит туристов на раскопки. Но основная его работа сейчас — на Храмовой горе. Лестрейд заявляет, что может восстановить Храм на основе своих изысканий.
— Перестроить его?
— Слушайте, восстановление Храма — это главное, на чем сосредоточен Галилейский Дом. Так, во всяком случае, заявляется.
— Я думал, вы миссионеры.
— Если бы мы занимались прозелитизмом, — улыбнулся Эриксен, — раввины вышибли бы нас отсюда. Ну да они и так нас не любят. А мусульмане убили бы.
— Значит, вы никого не обращали?
— Обратили нескольких христиан в нашу разновидность христианской веры. И нажили огромные деньги.
— Вижу, у вас не осталось никаких иллюзий. Просто в Галилейском Доме разочаровались? Или утратили веру?
Эриксен безучастно посмотрел на него.
— Когда Линда и я приехали сюда, — сказал он, — мы оба страстно верили. Мы приехали, чтобы все увидеть въяве.
— Но… что-то пошло не так.
— Это место исполнено силы. Ужасной силы.
— Но, — скромно заметил Лукас, — это же хорошо, разве не так? Мы все… должно быть, верим в это.
— Должно быть, мы верим в силу зла.
— Силу зла? Вы имеете в виду силу Божию?
— Назовите как хотите. Она делает вас сильнее, пока вы думаете о ней. Она завладела Линдой. Завладела ее телом, как вещью, чтобы затрахать. Дальше она убьет меня.
— Извините, — сказал Лукас. — Позвольте мне перескочить чуть дальше. Вы говорите о Боге? О Боге иудеев?
— Тогда, на горе, я был не прав, — объяснил Эриксен. — Бог иудеев — Азазель. Всегда был. Я не понимал этого. Азазель. Бог, Иегова, зло — это все их, не наше.
Лукасу подумалось, что преподобный напоминает свою бывшую жену. У них были очень похожие глаза, с прозрачной радужкой, сквозь которую у него ясно различалось пламя страсти, тогда как у нее она была невидима, как Азазель.
— Мне нравятся люди, которые носят змеев, — сказал Эриксен. — Как та смуглая девушка и ее друзья у Вифезды. Вам они знакомы?
— Да. Мне они тоже нравятся.
— Знаете, почему они носят змеев?
— Наверно, нет. Объясните, пожалуйста.
— Потому что, — сказал Эриксен, — после грехопадения первого Адама явился змий, чтобы освободить нас от Азазеля. Но Азазель восстановил против него всех женщин. Христос был змий, который пришел снова. Змий, змея — наша единственная надежда. — Эриксен запустил пальцы под ворот рубашки и вытащил тонкую цепочку, на которой висел крохотный уроборос, почти такой же, какой носили Разиэль и Сония. — Видите, у меня есть. Хотите такой же?
Лукас, из которого был никудышный художник, попробовал зарисовать уроборос в своем блокноте. Потом ему пришло в голову: не исключено, что впереди у него будет много возможностей сделать это.
— Не знаю, — ответил он. — Пожалуй, еще подумаю.
