Домашние задания мне делать некогда, у меня есть время только на эти записи.

Слава богу, я не слишком многое открыла мистеру Дэвису, правда, достаточно, чтобы он расстроился. Я чувствовала, он заранее опровергает все, что я могу ему сказать. Я все изложу в дневнике. И мой дневник меня защитит.

В воскресенье (то есть вчера) я проснулась около половины девятого утра. Люси спала, когда я заглянула в ее комнату, поэтому я пошла вниз выпить кофе. Когда я вернулась, Люси все еще спала. Я решила ее не будить, хотя знала, что у нее уйма домашних заданий не сделана. Прежде она вставала раньше всех и уходила на службу в церковь, пока остальные крепко спали. Она была не из тех, кто спит допоздна. В отличие от меня.

Я вернулась в свою комнату, слегка привела себя в порядок, застелила кровать и села за реферат по истории. Потом пошла в ванную. Умылась. Почистила зубы. Написала несколько слов в дневник, но они меня слишком огорчили. Я все время заглядывала к ней в дверную щелку. Потом не выдержала, вошла и присела на краешек ее кровати. В лице Люси не было ни кровинки, а дышала она так слабо, что грудь почти не поднималась. Рука ее лежала поверх одеяла, и когда я коснулась этой руки, она была холодна, как мрамор. Люси не переменила позы с тех пор, как я в первый раз заглянула к ней с утра. Я испугалась. Испугалась, что Люси умерла. Но, когда я положила руку ей на сердце, грудь у нее была теплая и под ладонью что-то трепетало. И как всегда, от нее пахло влажной пудрой.

Мне пришлось уйти. Прижимая к себе стопку книг и тетрадь, я прошла в конец коридора и боком толкнула качающиеся створки библиотечной двери. Воскресным утром здесь царила тишина. Все занимались какими-то другими делами. Я сидела в полном одиночестве. Люси была далеко. Свет струился сквозь высокие витражные окна.

То-то удивились бы все остальные, если бы узнали, что она доверяется мне. Не нуждаясь ни в дружбе, ни в подругах, она во все меня посвящает. И больше всех удивился бы мистер Дэвис, который не верит книгам и превращает их в плохие сны. Книги так и лежали нераскрытые. Я ждала. Она собирается мне сказать еще кое-что.

— Книги тебя не спасут, — произнесла Эрнесса. — И твои записки тоже. Ни прошлое, ни мистер Дэвис, ни твой папа — ничто не защитит тебя. Ты могла бы использовать распятие. Ибо звезда Давида никогда и никого еще не защитила.

— Папа хотел меня защитить. Я буду верить в это до конца. Моя последняя мысль будет о нем.

— Он — тот, кто навлек на тебя все эти несчастья в первую очередь. Родители наградили тебя недугом — заразили тебя жизнью. Это твой отец наделил тебя способностью видеть меня и слышать мои слова.

— Это неправда. Ты говоришь о том, что произошло с тобой. Это была твоя смерть. Наши прогулки, наши стихи, наши фонарики, пронзающие темноту, — все это было у нас с папой. Мы были вместе, пусть и недолго.

— Он читал тебе и другую сказку, только ты ее забыла.

И она принялась тихо мурлыкать себе под нос, а потом запела полушепотом знакомую песенку:

Я заткнула уши, как в те времена, когда эту песню мне пел папа. В такие минуты я всегда испытывала облегчение, что у меня нет братика, хотя мне так хотелось его иметь. Мне никогда не пришлось бы, как Анн-Мари, ударив его по уху, увидеть, как его голова покатится по полу в угол. Мой папа никогда бы не съел своего ребенка. А мама никогда не стала бы ведьмой.

— Пора освободиться, — сказала Эрнесса.

— Я свободна.

Я думала, что мое разоблачение разозлит ее, но ничуть не бывало.

Она отодвинула тяжелое дубовое кресло, и оно скрипнуло по полу, как будто отодвинутое настоящим человеком. Одним долгим движением она вынула что-то из кармана и чиркнула по левому запястью. И протянула руку мне, словно что-то предлагая. Но ничего не происходило. А в следующий миг кожа разошлась, словно в широкой улыбке, и явила наружу красную плоть. Кровь забила фонтаном. Она залила ее одежду, растеклась лужами по полу, забрызгала багровыми каплями стол, мои книги и тетрадь. Кровь текла и текла. Остановить ее было невозможно.

Эрнесса бросила окровавленное лезвие на стол. Когда она выпрямилась, то заслонила свет, падавший из стрельчатого окна.

На несколько мгновений в комнате воцарился сумрак; снаружи солнце спряталось за набежавшее облако. Ее кожа поглотила свет, как губка впитывает влагу. И когда ее тело переполнилось, свет просочился сквозь него, и тело начало растворяться: сначала пальцы, потом кисти, предплечья… Их очертания повисли в воздухе, а потом и этот ореол, и кровь исчезли без следа.

Я отвернулась. Я не желала смотреть, как испаряется ее грудь, как исчезают ягодицы, лицо. Когда я повернулась, она уже пропала среди пылинок, повисших в воздухе. Муха с громким жужжанием билась в оконное стекло.

Сублимация (возгонка) — переход из твердого состояния сразу в газообразное.

Сублимировать (возвысить, облагородить) — трансформировать изъявление инстинктивного желания или импульса из более примитивной формы в ту, которая считается более приемлемой культурой или обществом.

Лезвие я унесла с собой. На нем не было и следа крови. Я спрятала его в ящик стола среди писем и фотографий. Комод я передвинула на прежнее место. Все равно это не поможет.