Сегодня я припозднилась — пришла к Люси всего за полчаса до тихого часа, потому что мистер Дэвис после уроков пригласил меня на поэтические чтения. Он прочел два своих стихотворения, и, должна признать, это были хорошие стихи. Вопреки моим ожиданиям, они оказались простыми. Я никогда бы не подумала, что у него могут быть такие стихи. Одно стихотворение было о дрозде, поющем в кроне мертвого дерева: совершенно непредсказуемое прекрасное видение посреди обыденной жизни.

Что здесь настоящее — птичья песнь или погибшее дерево? Ведь не могут же оба они быть настоящими?

Его стихи не понравились никому, кроме меня, я уверена. Эти стихи слишком негромкие. Они не выставляют напоказ свой внутренний смысл. Девушки жаждут боли и страха, даже от мужчины. И с избытком начиняют всем этим свои стихотворные опусы. Им бы только стремительно кружиться в черном омуте отчаяния, погружаясь в удушающую бездну. Каждая считает себя непонятой и оплакивает какого-нибудь недоумка, какую-то воображаемую боль. Не жизнь, а скопище штампов. В таких стихах и жажда смерти превращается в штамп.

Как хорошо, что я не записалась в этот класс. Все время думать только о себе и без того некрасиво, но расходовать на себя драгоценную поэзию — это кощунство. На свете столько тем, о которых нужно писать, столько возвышенного и чистого, достойного поэтического воплощения. Но девчонки в своих стишках обожают выставлять себя любимую на всеобщее обозрение. Я могу написать слово «я» только у себя в дневнике, где его никто не увидит.

Когда я пришла к Люси, на улице уже темнело. В кармане у меня лежали две шоколадки «Херши», и еще я взяла с собой «Демиана» Германа Гессе, чтобы Люси не скучала одна. (Она говорила, что хотела бы почитать эту книжку, но сомневаюсь, что и в самом деле прочтет.) Я тихонько отворила дверь и вошла. Сначала мне показалось, что Люси спит, — так неподвижно она лежала на кровати, но вскоре, привыкнув к полумраку, я увидела, что глаза Люси широко открыты. Они даже не мигали. Люси лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, а лицо было таким же белым, как одеяло. Даже губы побелели. И вся она как-то поблекла. Может быть, из-за сумерек мы обе не повышали голоса.

— Я принесла тебе шоколад и книжку, — прошептала я.

— Спасибо.

Я заметила, что на одеяле под рукой у Люси лежит нераскрытая книга. Это была «Джен Эйр» в бледно-зеленом переплете с золотыми буквами. Открыв книгу, я прочитала имя «Эрнесса Блох», выведенное черными, побуревшими от времени чернилами на усеянном кляксами заднем форзаце. Даже почерк ее был старомоден и чересчур формален: «Э» и «Б» изящно вытянулись вверх, зато остальные буковки были крошечными и почти неразборчивыми. Эта надпись напомнила мне о старых книгах из папиной библиотеки: давным-давно их покупали какие-то люди, ставили на них свои подписи и даже не задумывались о том, что станется с этими книгами после их смерти. Я любила рассматривать автографы и думать о первых владельцах этих книг, о том, как они перелистывали их и даже представить себе не могли, что однажды умрут и в конце концов к этим страницам прикоснутся мои руки.

— Эрнесса мне ее принесла. Но я так устала, что не могу читать. Книга такая тяжелая.

— Тебе не лучше?

— Чуть-чуть.

— Люси, Люси!

— Я не чувствую себя больной, — прошептала Люси. — Ничего у меня не болит. И не такое уж плохое состояние — эта слабость. Мне не страшно. Я только и делаю, что лежу и думаю о том, как дышу. Прислушиваюсь к тому, как дыхание вытекает из моих губ. Потом проходит минута, прежде чем я решаю сделать вдох. Вернее, не решаю…

Голос Люси замер. Мы обе молчали. Я еще не слышала от Люси таких речей. Они испугали меня. Когда комната погрузилась в темноту и я уже не могла различить лица Люси на фоне белой подушки, я дотянулась до прикроватного светильника и включила его. Свет был не яркий, но Люси отвернулась и заслонила глаза руками. Возле светильника стояли те самые цветы, которые я ей принесла. Из ярко-красных они превратились в розовые. И стебли, и листья утратили свой зеленый цвет, но не завяли.

— Что случилось с твоими цветами? — спросила я. — Они побледнели.

Я встала и заглянула в вазу, не могли ли краски как-то стечь в воду? Но вода была чиста.

— Я думаю, они умирают, — ответила Люси.

— Но вчера они были совсем свежими.

Тут звонок возвестил о начале тихого часа, и вошла медсестра. Я знала, что она не позволит мне остаться подольше, поцеловала Люси и ушла.

Уже на полпути я вспомнила, что шоколадки так и лежат у меня в кармане и книгу я тоже унесла. Как ужасно было оставлять Люси наедине с мыслями о каждом вдохе и выдохе.