Встреча с Пушкиным стала поистине судьбоносной для живописца: около двадцати картин и рисунков Айвазовского запечатлели облик поэта. И самое известное полотно — «Прощание Пушкина с Черным морем» («Прощай, свободная стихия!»), написанное совместно с Ильей Репиным.

И вновь признание самого Ивана Константиновича: «Я должен сказать, что чувствовал особый прилив вдохновения, когда брался за кисть, чтобы изобразить один из моментов жизни великого поэта на морском берегу… Этот старый сюжет, казалось, овладел всем существом моим».

Сколько же работ Айвазовского, посвященных памяти поэта, ныне почти неизвестны, а некоторые и вообще утрачены: «Пушкин у скал Аю-Дага», «Пушкин в Крыму», «Пушкин на вершине Ай-Петри при восходе солнца», «Пушкин на берегу с семьей Раевских близ Гурзуфа», «Пушкин у Гурзуфских скал»… Настоящая крымская пушкиниана!

И можно предположить, что какие-то наброски к будущим полотнам (все они были написаны значительно позднее, не при жизни Наталии Николаевны; первая из них — «Пушкин на берегу Черного моря» датирована лишь 1868-м годом) могла видеть и она сама. Ведь Наталия Николаевна бывала в петербургской студии прославленного мариниста, к тому времени уже профессора Академии художеств.

И разговор меж ними мог идти о будущем издании собрания сочинений Пушкина, предпринятом П. В. Анненковым и самой Наталией Николаевной. Художник готов был принять деятельное в нем участие. Свидетельство более чем важное — письмо издателя брату, датированное маем 1852 года: «Айвазовский обещал нарисовать для сего издания несколько картин; мне предоставлен выбор сюжета, где бы находилось море».

Вероятно, живописец делился с вдовой поэта своими замыслами, советовался с ней — ведь ему было так важно знать ее суждение. И, конечно, он не мог не расспрашивать Наталию Николаевну о жизни ее великого мужа, его увлечениях, привычках, пристрастиях. Косвенным подтверждением тому — воспоминания самого Айвазовского, свято хранившего в памяти ту давнюю встречу с Пушкиным: «С тех пор и без того любимый мною поэт сделался предметом моих дум, вдохновения и длинных бесед и расспросов о нем».

И мог ли он не говорить о Пушкине с той, которую боготворил сам поэт? Да и подаренная Наталии Николаевне картина «Лунная ночь у взморья» не есть ли свидетельство его искренней дружбы?

«На память Наталии Ланской от Айвазовского. 1-го Генваря 1847-го года. С.-Петербург» — на обороте полотна счастливо сохранилась дарственная надпись.

Это был прекрасный подарок — вид Константинополя: с темной громадой величественной «Голубой мечети» и острыми башнями минаретов, пронзавших ночную тьму, с разлившейся на морской глади лунной дорожкой и двумя смутными силуэтами — турчанки и ее спутника — на древнем акведуке. Романтический город в таинственном золотистом свечении ночного моря и неба…

Почему именно эту картину выбрал для Наталии Николаевны Айвазовский? А такие подарки, надо полагать, делались лишь самым близким и дорогим друзьям, и она входила в их круг. И не было ли здесь скрытого подтекста? Ведь некогда именно из Константинополя, из дворца турецкого султана Ахмеда III, и был доставлен в Москву по велению русского царя маленький заложник — арапчонок Ибрагим, которому в будущем суждено было стать российским генералом и прадедом великого поэта.

А может быть, художнику была ведома извечная пушкинская мечта о «чужих краях»? И он знал, что Пушкин в Одессе, во время южной ссылки бредил о далеких берегах и уже готовился тайком на корабле уплыть в Константинополь? Княгиня Вера Вяземская была вовлечена в тот план побега. И, возможно, от нее знала о тех давних романтических грезах поэта и его юная жена… Константинополь, древний Царьград, овеянный легендарной славой Олегова похода, — такой близкий и такой недосягаемый для Пушкина город.

И южная поэтическая ночь, и мерцающие в лунном свете очертания восточной сказочной столицы могли о многом напомнить душе Наталии Николаевны.