Не секрет — у первой московской красавицы Натали до замужества было немало воздыхателей. В их числе — и студенты Московского университета, целый кружок ее поклонников. Ими даже выпускался рукописный журнал «Момус» (в греческой мифологии — бог насмешки и порицания), и на его страницах появлялись стихи и сценки, живописующие страдания безнадежно влюбленного в барышню Гончарову студента Давыдова.

Вот «Элегия», что увидела свет на страницах студенческого журнала:

Уже потом, после свадьбы, Пушкин беззлобно посмеивался над своим молодым и неудачливым соперником, он же лирический герой «Элегии», а тогда страсть студента Давыдова (в искренности его чувств к Натали сомнений нет!) заставила поэта-жениха изрядно поволноваться. Как знать — все могло обернуться и по-другому. А вдруг неискушенная в сердечных делах Натали не смогла бы противиться столь пылким ухаживаниям и предпочла бы себе в мужья не именитого поэта, а человека молодого, преданного ей, подающего надежды — будущего ученого! И верно обладавшим неведомыми ныне достоинствами.

Неспроста же приятель поэта и сам поэт Николай Языков в октябре 1830-го сообщал брату как свершившийся факт, что свадьба Пушкина расстроилась и его Мадонна выходит замуж за князя (!) Давыдова. Отголоски московских сплетен долетели тогда и до Пушкина.

Первое упоминание о сопернике-студенте — в письме к невесте из Болдина в ноябре того же года: «Прощайте, мой ангел, будьте здоровы, не выходите замуж за г-на Давыдова и извините мое скверное настроение».

Не забывает о нем Пушкин и после свадьбы: в письмах к жене он не единожды напоминает ей о былом обожателе: «…у Вяземской… увидел я твоего Давыдова — не женатого (утешься)»;

«Сегодня еду слушать Давыдова, не твоего супиранта, а профессора; но я ни до каких Давыдовых, кроме Дениса, не охотник»;

«Твой Давыдов, говорят, женится на дурнушке. Вчера рассказали мне анекдот, который тебе сообщаю. В 1831 году, февраля 18 была свадьба на Никитской в приходе Вознесения. Во время церемонии двое молодых людей разговаривали между собою. Один из них нежно утешал другого, несчастного любовника венчаемой девицы. А несчастный любовник, с воздыханием и слезами, надеялся со временем забыть безумную страсть etc. etc. etc. Княжны Вяземские слышали весь разговор и думают, что несчастный любовник был Давыдов. А я так думаю, Петушков или Буянов или паче Сорохтин. Ты как? не правда ли, интересный анекдот?»

Последнее письмо отправлено жене в сентябре 1832-го — в Москве все еще судачат о свадьбе поэта, наделавшей столько шума. Конечно, Пушкин называет «супиранта» Давыдова любовником своей Натали с изрядной долей иронии, сравнивая его с «героями» собственного романа «Евгений Онегин» и поэмой дядюшки «Опасный сосед». Да и в пушкинскую эпоху любовниками нередко называли влюбленных.

Пушкин видел поклонника своей невесты в декабре 1831 года в доме Вяземских, что в Большом Чернышевском переулке. Вряд ли в аристократическое семейство на званый вечер («вечер у Вяземского» — упоминает Пушкин в предыдущем письме к жене) был приглашен бедный неродовитый студент.

Поэт Николай Языков в письме к брату назвал Давыдова князем. Но в истории русского дворянства князей Давыдовых не было. Сам же дворянский род Давыдовых — старинный, берущий начало в XV веке и породнившийся со многими историческими русскими фамилиями. Возможно, В. Давыдов был связан дальним кровным родством с Верой Федоровной Вяземской, урожденной княжной Гагариной, либо его родители поддерживали дружеские отношения с княгиней.

Да и княжны Вяземские, о коих упоминает в письме поэт, барышни Мария Петровна и Прасковья (Полина) Петровна, прекрасно знали студента Давыдова, вхожего в их дом. И то, что сам студент присутствовал на торжестве венчания в храме, куда посторонние не допускались, не свидетельствует ли о близком его знакомстве с Вяземскими?

Соперник самого Пушкина пылкий «супирант» Давыдов! Слово ныне забытое и означавшее — «поклонник», «обожатель».

Среди студенческой братии сохранилось имя еще одного воздыхателя Натали: Федора Фоминского, заслужившего весьма нелицеприятный отзыв Александра Сергеевича.

«…Вечер провел дома, где нашел студента дурака, твоего обожателя, — сообщал Пушкин жене из Москвы в декабре 1831-го. — Он поднес мне роман Теодор и Розалия, в котором он описывает нашу историю. Умора».

Автор сего творения (полное его название: «Неведомые Теодор и Розалия, или Высочайшее наслаждение в браке. Нравоучительный роман, взятый из истинного происшествия») воспевал радости и нравственные ценности супружеского союза: «Сколь трогательно зрелище, когда две разного пола особы, которые без наималейшей корысти, единственно по собственной доброй воле и сердечному влечению друг друга избрали, предстоя пред троном Всевышнего… соединяют руки вместе и сердца свои… Кто знает изящнее и приятнее на земле удовольствие?»

И верно, эти сентенции молодого сочинителя немало позабавили Александра Сергеевича.

Были в романе Фоминского и строки, обращенные к самому поэту: «Бесподобный автор Онегина! Ты превосходно изобразил Истомину, но живописующая кисть твоя должна упасть к ногам твоей богини».

Расточал свои комплименты юной Натали и князь Платон Мещерский. Он состоял на службе при московском архиве Коллегии иностранных дел, оттого-то Пушкин именует его «Архивным». (Впоследствии «архивный юноша» Платон Алексеевич стал чиновником особых поручений при Министерстве внутренних дел, статским советником).

Пушкин не раз встречался с князем Мещерским в московских литературных салонах: у Зинаиды Волконской, «царицы муз и красоты», и Александра Булгакова. Князь был богат, остроумен, «джентльмен с ног до головы», и при желании мог легко вскружить голову молоденькой барышне — неслучайно его называли «тогдашним Московским львом». Сохранился и его словесный портрет: «Молодой человек замечательно умный, образованный и хотя не красавец в прямом смысле этого слова, но обладавший весьма приятной наружностью. Он был среднего роста, брюнет, с матовой белизной лица и выразительными черными глазами».

Уже в Петербурге до Пушкина доходят слухи о светских успехах Натали Гончаровой. Поэта тревожат известия из Москвы, и в ответном письме Вяземскому он как бы невзначай спрашивает приятеля: «Правда ли, что моя Гончарова выходит за Архивного Мещерского?» И полушутя, чтобы скрыть свои опасения, добавляет: «Что делает Ушакова, моя же?» Так что волнения Пушкина были отнюдь не напрасными.