Понсоменер остановил коня на вершине небольшого холма, ладонь ребром у глаз, защищая от слепящего солнца, спина прямая, а плечи широкие, настоящий первопроходец новых диких земель.

Мы ехали шумной толпой, как цыгане по Бессарабии, он не оглядываясь указал на далекие дымки.

– Если поедем по этой дороге, оттуда нас увидят.

– А кто там? – спросил я.

Понсоменер всмотрелся, странно щурясь и прикрываясь ладонью от двух солнц.

– Кракеры, грибукеры и даже ангерцы. Обычные копатели могил, искатели чудо-цветков, редких жуков, зачарованных колец, браслетов… Они для нас не помеха. Если захотят ограбить, разгоним.

Рундельштотт отмахнулся.

– Не захотят. Они предпочитают получать дорогие вещи без всякого риска, просто выкапывая из могил.

Фицрой пробормотал:

– Да? А я слышал, что как раз самый большой риск у тех, кто раскапывает могилу… Понс, ты раскапывал?

Понсоменер ответил равнодушно:

– Немного.

– Опасно?

– По-разному, – ответил Понсоменер.

– Но все-таки?

– Одна из двадцати бывает опасной, – сообщил Понсоменер. – Или даже из сорока. Но можно всю жизнь копать, находить сокровища и ни разу не нарваться.

Рундельштотт спросил задумчиво:

– А нарваться… это хорошо или плохо?.. Раньше думал – хорошо, сейчас вот уже лет семьсот как начал сомневаться…

– Стареете, мастер, – сказал Фицрой беспечно. – У вас и коленки хрустят, как у старого кузнечика.

Я ощутил озноб, Рундельштотт сказал так просто и равнодушно, словно речь о семи днях, поспешил заступиться:

– Это процесс не старения, а мудрения! Еще лет семьсот – и наш мастер станет мудрым, как сова на дереве.

Рундельштотт сказал саркастически:

– Ну спасибо! Вижу, какие у меня друзья.

– Мы вас чтим, – сказал Фицрой преданно. – Настолько, что сделали бы чучело и держали на самом почетном месте. А то вдруг утопнете по дороге в болоте, а у молодежи не будет наглядного светоча, на кого равняться и с кого брать пример в жизни и бою, хотя жизнь – это тоже вечный бой.

Понсоменер подождал, все такой же спокойный на спокойном коне и, вытянув длань, как полководец, указывающий, где заложить город, сказал бесцветным голосом:

– Вон за тем ручьем владения герцога.

– Откуда знаешь? – спросил Фицрой.

– Вкопаны столбы, – пояснил Понсоменер и указал вдаль и чуть в сторону, где никто из нас столбов не увидел.

Рундельштотт пробормотал:

– Так делают вообще-то редко. Видимо, у герцога свои порядки в землях. Будем ехать, ничего не нарушая.

– А как это? – спросил Фицрой живо.

Рундельштотт посмотрел на него предельно строго.

– Лучше не нарушать, – ответил он зловеще мягко. – Во избежание.

– Избегу, – заверил Фицрой испуганно. – Вы не поверите, мастер, но я такой избегун!.. Особенно когда речь о моих обязанностях, они с ума сошли, что ли…

Понсоменер, как обычно, когда обнаруживает что-то интересное, снова остановил далеко впереди коня и ждет, ровный и неподвижный в седле, даже не повернул голову.

Мой конь поравнялся с ними и приветливо ржанул, Понсоменер молча указал вперед. Я присвистнул, в самом деле крепость, а не замок, целый город за высокой крепостной стеной, а вокруг стены еще и земляной вал с широким рвом, наполненным водой.

Мост широкий, но деревянный, такой легко разрушить с их стороны, если завидят приближающиеся силы противника.

Что сразу бросается в глаза – донжон массивный и широкий, всего в два этажа, а из крыши вырастает чудовищно высокая башня красного кирпича. Шириной, как мне показалось отсюда, не больше чем в одну комнату, но даже трудно представить, словно нужно карабкаться на самый верх человеку, привыкшему к удобствам.

На вершине башни смотровая площадка, ограниченная высоким барьером, а из ее середины вздымается еще и медленно сужающийся к вершине шпиль из серого гранита.

А там на самом верху гордо трепещет знамя герцога. Я вытащил бинокль и, с трудом поймав скачущее в стороны изображение, рассмотрел с одной стороны шпиля металлические скобы, вмурованные между камней.

На площадке расхаживает часовой, места достаточно, шпиль у основания не шире, чем толстое дерево, а ввысь сужается и сужается, так что на верхушке истончается до толщины древка лопаты.

Все рассматривали крепость молча, наконец Фицрой спросил нетерпеливо:

– И какой план у нашего мудрого с сегодняшнего дня и даже как-то странно миролюбивого командира?

– Действуем по обстановке, – изрек я мудро.

Он переспросил:

– Здорово, но… как? Нападем? Или пусть они нападут сами?

– Сперва вступим в отношения, – сообщил я, Фицрой в изумлении вскинул брови и нагло заулыбался, я прикрикнул строго: – Но-но! Не давай волю фантазии. Вступим в дипломатические отношения. Как и положено. Но сперва представимся.

– А-а-а, – протянул он разочарованно.

Я указал на центральную башню замка.

– Как тебе тот флаг?

– Хорош, – ответил Фицрой. – Символ власти и могущества. А что?

– Для начала уроним, – сообщил я. – Точнее, заставим склониться. Что значит – перед кем?.. Как только подцепят снова, собьем еще разок… А потом поздороваемся. Здесь люди простые, любят ясность и наглядность…

– В отношениях, – досказал Фицрой.

– Да, – согласился я, – в отношениях. Так что располагайтесь на отдых, не слишком длительный, а я пока попробую подготовить их к вежливому разговору.

Фицрой хохотнул.

– А в окна постреляешь?

– Это нехорошо, – укорил я мягко. – Что я, мальчишка, бросаться камнями?.. А вдруг кому пулей в глаз попаду?.. Только флаг! Флаг – это символ, а окна – просто окна. Такое категорически недопустимо. Лишать жизни нужно только с ясно осознанной и великой целью.

– Это да, – согласился он, – нечаянно убивать нельзя, сам знаю, все удовольствие испорчено.

– Вот-вот, – подтвердил я, – а человек создан для удовольствий, как утверждают демократы, потому их слушают больше.

Он вряд ли понял мое умничание, по лицу вижу, сказал в нетерпении:

– Значит, флаг, понятно. Одобряю. Если вон с того холма, достанешь?

Я ответил с полнейшим превосходством:

– Обижаешь.

– Тогда я сам понесу твой мешок, – предложил он с азартным блеском глаз. – А Понсоменер пока за старичком посмотрит.

Рундельштотт проговорил с угрозой в голосе:

– Ты о ком, существо?.. Что-то мне кажется, твоя кожа начинает зеленеть, а между пальцами, вон смотри, растут перепонки…

Фицрой невольно взглянул на руку.

– Мастер, я пошутил!.. Это у нас такой особый юмор, солдатский!.. Грубый, но изящный. С намеком… Дескать, говорю, что старик, а всякий видит орла сизокрылого! И с во-о-от таким клювищем!.. И когтями, когтями… чтобы разгребать всякое… в поисках жемчуга.

Он торопливо ухватил мой мешок, я не успел слова сказать, как уже с двумя, свой тоже цапнул, ринулся по склону вверх.

Рундельштотт крикнул в спину:

– Не задерживайтесь. А то у меня приступ вдохновения…

Фицрой оглянулся, выворачивая шею.

– Творить вино?

– А что еще творится с вдохновением? – спросил Рундельштотт.

Фицрой в муках дернулся назад, шагнул было вперед, остановился, я сказал сурово:

– У мужчины на первом месте долг! Вино, женщины и прочее – даже не на втором!

Он сказал со вздохом:

– Да понял-понял… Нет, сам понесу, береги дыхание. Понял, насколько я суровый и умеющий отказывать себе в простых человеческих радостях?

– Зато ради общечеловеческих, – утешил я. – Хотя общечеловеческими как раз и назовут потом те, что у всех общие и ниже пояса… Неси-неси, не развешивай уши! Меня слушать вредно.

На вершине холма десяток широко раскинувших ветви деревьев, кусты высокие, но редкие, Фицрой бережно опустил мешки в тени так, чтобы из крепости нас не увидел никто даже из дальнозорких.

Я вытащил из мешка сложенную снайперскую, у Фицроя глаза расширились в восторге.

– Это… это другое, – сообщил он. – Побольше и… пострашнее!

– Чувствуешь, – одобрил я. – Тебе бы в поэты… Музицировать не пробовал? А рисовать?

– Поссоримся, – предупредил он.

– Да ладно, – сказал я миролюбиво, – какой из тебя музыкант…

Собирать несложно, лучшие умы человечества работали над упрощением конструкции, сошки хорошо раздвинулись и уперлись в мягкую землю, а я залег, широко раскинув ноги и всматриваясь в окуляр.

Спохватившись, Фицрой выудил бинокль, что в свернутом виде не крупнее двойной монеты, умело и подчеркнуто лихо разложил, расположился поудобнее рядом.

Подкручивать верньер не приходится, автоматическая настройка сама следит за резкостью изображения, а крестик прицела смещается, учитывая силу легкого ветерка слева.

– У меня все отчетливо, – доложил Фицрой. – Вот прямо готов протянуть руку и пощупать… каждый кирпичик вижу!

– Кирпичики он щупает, – буркнул я, – скажи честно, баб нет, смотреть не на кого.

Он ухмыльнулся.

– Так уж и нет! Просто еще не увидел.

– Плохой из тебя корректировщик, – сказал я. – Правда, из меня такой же снайпер… Ладно, начинаем.

Крестик покачивается из стороны в сторону, я выждал, поймал древко знамени в прицел и придавил пальцем скобу. Несколько секунд ждал, но знамя реет все так же гордо и надменно, стиснул челюсти и выстрелил снова.

Фицрой поинтересовался, не отрываясь от бинокля:

– Ну как?

– Пристреливаюсь, – ответил я. – Необходимый этап работы мастера.

– А-а, – протянул он, – а я уж подумал, промахиваешься.

– Я? – спросил я с изумлением. – С чего бы?.. Это же элемент игры! Снайперство – высокое искусство, а профессия киллера давно стала эталоном красивой жизни. Разве мы с тобой не искусствоведы в штатском?

Он проворчал:

– Ничего не понял.

– И не надо, – заверил я. – Освобождая головной мозг от всякой ерунды, готов туда складировать вечное, важное, ценное, что подороже.

Третья пуля ушла тоже мимо, но четвертая все-таки задела древко, я видел, как содрогнулось, а на держаке слева появились глубокая канавка.

Приободрившись, я вручную ввел поправку, припал к окуляру, но тут древко под напором ветерка переломилось, но не повисло, а, красиво ныряя в воздушных волнах, пошло вниз.

Фицрой вскрикнул:

– А-а, знамя упало!.. Прямо на крыльцо донжона!..

– Правда? – спросил я. – Кто бы подумал? И чего это оно вот так раз и само…

– Дурное какое-то, – согласился он. – Или колдовство. Что теперь? Когда падает знамя – это дурной знак!

– Доставай вино, – велел я. – И не делай вид, что в твоем мешке был только бинокль.

Он ухмыльнулся.

– И как ты сумел заметить всего один бурдюк? Глазастый.

Я с удивлением смотрел, как он вытащил помимо небольшого раздутого бурдюка еще и две серебряные чаши с затейливой чеканкой.

– Хорошо живешь, – заметил я. – Удобства ему подавай. Сибарит. Изнежун!

– Если вся жизнь в переездах, – возразил он, – то почему нет?

Я смотрел, как лихо наполняет чашу до краев и, не пролив ни капли, протянул мне.

– Долго ждать?

– Не думаю, – ответил я. – Почти уверен, что знамя попробуют повесить снова. И сразу же, раз уж плохая примета.

Он налил себе, отпил чуть, но то и дело подносил бинокль к глазам и смотрел между кустами на далекую крепость.

Я осушил до половины, другой рукой нащупывая в мешке завернутое в чистую тряпицу вяленое мясо, по моей прикидке, успею плотно и неспешно перекусить, а Фицрой торопливым шепотом сообщал, что вот знамя подняли, все мечутся, как муравьи по горячей сковородке, морды тупые, а глаза выпученные, идиоты вообще во всем видят дурные знаки, а это не дурной знак, а всего лишь дурная примета…

– Как насчет знатных? – поинтересовался я.

– Уже, – сообщил он. – Похоже, это они и велели принести другое знамя… так и есть, несут! Видишь, как я все предвижу?.. Ага, сунули молодым парням и чуть ли не пинками гонят их наверх, а у тех морды шире задниц…

Я дожевывал мясо, Фицрой торопливо сообщал, что молодые да шустрые уже взобрались на самый верх, один лезет по скобам на шпиль, вот уже почти привязывает…

– Пусть привязывает, – пробурчал я с набитым ртом. – Да покрепче.

– Ну сколько можно жрать!.. – сказал он в нетерпении. – Ты бы видел, как они боялись!

– А теперь?

– Не поверишь, повеселели!

– Решили, – предположил я, – что ветер сильный… Или древко червяки изгрызли.

– Их жуки грызут, – поправил он победно.

– Хорошо смеется тот, – пробормотал я, – кто стреляет последним…

Он сказал настойчиво:

– Вставай, кабан! И так все пожрал, сиротам не останется!

– У тебя, сиротки, – сообщил я, – скоро морда лопнет от нашей трудной жизни. Ладно, щас посмотрим…

Через оптический прицел хорошо видно, как красиво трепещет на ветру знамя, как ярко блестит под солнцем каменный шпиль. Я, еще когда жевал, обмусоливал новую идею и теперь молча лег, прицелился.

Фицрой следил жадно, а после выстрела сказал разочарованно:

– Снова мимо!

– Не скажи, – ответил я. – Посмотри ниже…

Пока он искал, на что смотреть, я выстрелил, целясь в то же место, не попал, но пуля легла на ладонь правее. Осколки камня брызнули во все стороны, красиво искрясь на солнце.

Фицрой охнул.

– Так вот ты куда…

– Понял?

Третья пуля смачно ударила в камень, брызнули мелкие крошки, превращаясь в облачко пыли. Шпиль вздрогнул, грузно просел, а затем рухнул, ударившись в барьер смотровой площадки. Обломки посыпались во двор.

Там началась суета, как жаль, крики не слышно. Кого-то прибило, кого-то покалечило, а когда камнепад закончился, народ начал с опаской высовываться из окон и дверей и, выворачивая шеи, с недоумением смотреть вверх.

Фицрой почти завизжал ликующе:

– Ты смотри, смотри на их рожи!.. Ох, и аппетит у меня сегодня будет. И счастливый крепкий сон.

– А как же без баб?

Он отмахнулся.

– Какие бабы, когда такое!.. Бабы все просто бабы, а здесь красота!.. Будешь еще?

– Надо, – ответил я со вздохом. – Культура согласных ведет, несогласных тащит мордой по земле, а то и по битому камню. Милосердие обязывает быть жестокими. Давай еще по чаше, а потом закончим…

Он разлил по кубкам вино, спросил неожиданно:

– Когда вернемся, чем займешься?

– В Дронтарию?

Он изумился:

– Разве мы теперь не дронтарцы?

– Океаном займемся, – ответил я серьезно. – А ты что думал?.. Нет, бабы подождут. У нас ситуация просто уникальная, не воспользоваться глупо… Понимаешь, в океане наверняка сотни и тысячи островов, больших и малых… Да что там островов, там могут разместиться десятки континентов!.. А кто первый, того и тапки. У нас земли может быть побольше, чем здесь у всех местных королей.

Он смотрел блестящими глазами, не сразу перевел дыхание.

– Ты… у тебя и размах…

– Не земли важны, – сказал я серьезно. – У кого земли, у того и закон. Можно сразу начинать выстраивать рай на земле!.. Ну, для начала посадить дерево познания Добра и Зла…

– Чего-чего?

Я отмахнулся.

– Да это шуточка такая. Имею в виду, не бороться с людьми, насаждая разумное, доброе, вечное, а попробовать с самого начала.

Он поинтересовался скептически:

– Людей где брать? Если из Дронтарии перевозить, то те уже привыкли к старым обычаям. Если местных… Кстати, а вдруг там на островах уже обитают, да еще такие, что нас порвут голыми руками?

Я пробормотал:

– Прибудем к их берегам, увидим, кто кого порвет…

– Ты наш миротворец, – сказал он в восторге. – Что-то мне гуманизм и твое человеколюбие нравятся все больше!

Я взял трубку прицела, одним движением отстегнув ее от винтовки, поднес к глазу.

На башне толпятся люди в богатых одеяниях, точно знатные глерды, а еще двое простых рабочих, тоже судя по одежке. Один держит в руках знамя, глерд объясняет ему что-то, тыкая пальцем в сторону изуродованной верхушки каменного шпиля.

Фицрой приложил к глазам бинокль.

– Ого… Ты прав, в самом деле попытаются поднять снова!

– Обязаны, – ответил я, – это же дело престижа. Ладно, пора напомнить, что с нами нужно разговаривать уважительно, а не.

– Давай, – сказал он ликующе, – люблю смотреть!

– Смотреть я тоже люблю, – буркнул я.

Я подождал, пока рабочий вскарабкается на заметно укоротившийся шпиль, а как только прикрепил там знамя, на этот раз крепко примотав древко веревками, я начал ловить в крестик прицела на этот раз не самое уязвимое место, а как раз самое надежное у основания шпиля.

Фицрой жадно смотрел, как я задерживаю дыхание и медленно нажимаю на скобу. В круглый экран прицела видно, как мощно и беззвучно брызнули осколки камня. Глерды, что смотрят с ожиданием вверх на рабочего, отшатнулись, кто-то присел, остальные трут глаза кулаками.

Рабочий в испуге сорвался вниз, вскочил и отбежал к барьеру, едва не перевалившись на ту сторону.

Фицрой сказал мстительно:

– Ну подстрели хоть одного!

– Рано, – ответил я, чуть сдвинув прицел на часть каменной плиты, что поддерживает шпиль. Целиться в толстое основание намного проще, я снова нажал на скобу и со злой радостью увидел, что не промахнулся.

Пуля разнесла камень в пыль, шпиль рухнул целиком, придавив одного из знатных. Глерды разбежались, но тут же вернулись и начали вытаскивать придавленного.

– Все, – сказал я, – возвращаемся.

Как только я собрал винтовку, Фицрой подставил раскрытый мешок и сказал бодро:

– Я понесу!.. Твой арбалет потрудился на славу. Он заслужил, чтобы его нес такой нарядный красавец, как я.