Улица Субачюс
(Subačiaus g.)
Не наш ветер

– Это не наш ветер, – говорит Нёхиси.

– Здрасьте. Как это ветер может быть не наш, если он у нас дует?

– Ну, знаешь. Мало ли, кто где дует. Если завтра ты отправишься в Новую Зеландию и станешь там куролесить, как дома привык, ты все равно не сделаешься местным. А останешься здешним, нашим. Тутошним. С ветром та же история.

Логично. Ладно, принято. Но если не наш, чей тогда? Откуда?

Мы сидим на крыше моего дома, прислонившись спинами к теплой печной трубе. Устроились тут, как в театральной ложе, только гораздо лучше, потому что у нас есть фляга с темным ромом, который не закончится, пока нам не надоест этот пикник. Мы передаем флягу друг другу и с интересом наблюдаем разворачивающуюся перед нами метеорологическую драму под названием «Я тут пришел, такой прекрасный, ховайтесь в погреб до утра» с ветром-гастролером в главной роли. Нельзя сказать, что он большой оригинал, все наши весенние ветры обожают эту немудреную пьесу и затевают новую постановку каждый сезон.

Мимо нас проносится веселая стайка пластиковых пакетов, явно утащенных с какого-нибудь соседского балкона. Процессию замыкает ярко-желтая наволочка с синими якорями. Ветер понемногу крепчает, и я совершенно не удивлюсь, если вдогонку за наволочкой полетят тяжелые пододеяльники. Вовремя кто-то бельишко на улице сушиться повесил, ай молодец.

– Пока не знаю, откуда, – говорит Нёхиси. – Впервые его тут вижу. Но точно какой-то южак. Средиземноморский, что ли?..

Дыдымц!

Это на нашу крышу обрушивается подхваченная ветром консервная банка, да не простая, а здоровенная, литровая, из-под томатной пасты, кровавые брызги летят во все стороны, ну натурально Шекспир. Ничего так гастролер разошелся. Будь мы с Нёхиси совсем настоящими – я имею в виду, настолько настоящими, что уже без вариантов, какое тело выдали, с таким и живи, и береги его, потому что нового теперь еще долго не допросишься – так вот, будь мы настолько уязвимы, мы бы сейчас, пожалуй, перебрались с крыши в дом.

Впрочем, тогда мы бы вообще не полезли на крышу. Потому что зарабатывать классический апрельский бронхит на этом пронзительном, холодном, с мелким ледяным дождем перемешанном ветру – ищи дураков.

– Эй, ты чего такой обидчивый? – укоризненно говорит ветру Нёхиси. – Я уже и сам вижу, что не средиземноморский. Адриатический, верно? Звать-то тебя как?

Нёхиси умеет договариваться – с ветрами и вообще с кем угодно, включая, к примеру, меня. На самом деле, я тоже умею, но редко по-настоящему этого хочу. Мне больше нравится просто присутствовать, чем договариваться.

– Вардарак, – повторяет за ветром Нёхиси. – Рад знакомству. Но слушай, откуда тогда взялся дождь? Тебе же, если я ничего не путаю, положено быть сухим.

– Это не дождь! – ветер так разволновался, что заговорил практически человеческим голосом. Во всяком случае, теперь я тоже его слышу и понимаю.

– Это не дождь! – повторяет он. – Это я плачу!

– Бедный ребенок, – говорит Нёхиси. – Что с тобой стряслось?

– Ууууууууу! – рыдает ветер. И лезет к Нёхиси обниматься. Похоже, он хочет, чтобы его немедленно взяли на ручки.

Если смотреть сейчас на Нёхиси со стороны, кажется, будто его закружил смерч. Только никуда не уносит, оставляет на месте. И сам остается на месте и делается все гуще, как будто кто-то невидимый сверху добавляет в него туман и аккуратно перемешивает ложкой, согласно рецепту. Нёхиси уже почти не видно в этом плотном коконе, и не разобрать, что он говорит – то ли мне, то ли ветру, то ли обоим.

– Эй, – кричу им, – так нечестно. Я тоже хочу к вам.

– Ой, а ты откуда взялся?

Упс. Я, конечно, умею быть видимым – для бодрствующих и спящих людей, для собак и кошек, для деревьев, для рек, для домовых и русалок, для камней и огней, для бабочек, звезд и облаков, и для ветров тоже, чем они хуже прочих. Но чтобы меня увидели, приходится прикладывать отдельное усилие. Мне не лень, просто я часто забываю, поскольку Нёхиси видит меня и так, а всех остальных вижу я сам, и этого, как правило, достаточно.

Но не всегда.

– Я тут все время сидел, – говорю я ветру. – Извини, что не сразу с тобой поздоровался.

– Я не знал, что мы тут не одни, – смущенно бормочет ветер. – А то ни за что бы не заплакал!

– Мы с ним вместе, – объясняет Нёхиси. – Поэтому все равно, сколько нас – один или двое. Скажи спасибо, что не семеро, а то представляешь, как бы мы сейчас галдели, расспрашивая тебя?

– Он был такой… Такой прекрасный! – завывает ветер по имени Вардарак. И, похоже, снова начинает рыдать, по крайней мере, мои штаны внезапно становятся сырыми, как будто я полдня гулял в них под моросящим дождем.

– Такой прекрасный! – повторяет ветер. – Голова золотая-золотая, а руки большие и горячие. И голос! Самый красивый голос на свете. Я бы слушал и слушал.

Ну надо же. В голову не приходило, что ветер может вот так взять и влюбиться в человека. По уши! И с первого взгляда. Главное, совершенно непонятно – вот ты влюбился, и что потом? Что с этим делать? В смысле, как действовать? Чего желать? Как вообще в данном случае может выглядеть близость, к которой, по идее, влюбленным свойственно стремиться? Все-таки ветры и люди – существа совсем разной природы. Или нет?..

– С юными ветрами такое часто случается, – говорит мне Нёхиси. – Они не то чтобы принимают желаемое за действительное, скорее невольно путают свойственное некоторым людям внутреннее движение с перемещениями воздушных потоков, и их можно понять, процессы действительно сходные.

– Ууууууууууу! – горестно подвывает наш ветер. – Уууууууу!

Вот влип бедняга.

– Такой прекрасный! – твердит он. – И сам меня сюда позвал!

– Как это – позвал? – хором спрашиваем мы с Нёхиси.

Как-то привыкли, что таких гостей можем приглашать только мы сами. И стараемся не особо злоупотреблять своим положением. Если звать к себе всех, кто нам понравился, в этом городе слишком быстро воцарится хаос, недостаточно уютный даже для нас самих. Об остальных жителях и говорить нечего.

– Он сказал: «У меня закончился отпуск, я уезжаю домой, а ты давай, прилетай ко мне. Ты же ветер, тебе даже билеты не надо покупать». И я полетел. И прилетел! Но он мне совсем не обрадовался. Сказал: «Что за чертова холодрыга, когда это уже закончится». И окно закрыл! Словно это не я, а какой-нибудь нахальный Биз, сующийся ко всем без спроса. Уууууууууу!

– Обычная история, – сердито говорю я. – Люди совершенно безответственно обращаются со словами. Даже наедине с собой переиначивают их смысл. Привыкли врать, как дышать. И простая, понятная фраза «приходи в гости» внезапно перестала быть настоящим приглашением. Вместо этого она теперь означает: «Я – хорошо воспитанный человек и очень стараюсь быть милым, хотя видеть вас всех уже не могу. Надеюсь, вам не придет в голову принять мою вежливость за чистую монету и заявиться в мой дом».

– Да ладно тебе, не ворчи, – улыбается Нёхиси. – В нашем случае все гораздо проще: люди обычно не знают, что ветры прекрасно понимают их язык. Поэтому говорят с ними просто так, для собственного удовольствия и от избытка чувств. Но все-таки не с целью обмануть. Я думаю, дело не в том, что твой друг тебе не рад, – говорит он ветру. – Беда в том, что он тебя не узнал. И, честно говоря, вряд ли узнает.

– Ууууууууууу!

Мои штаны уже впору выжимать. Из этого можно заключить, что наш ветер рыдает навзрыд. Бедняга. Надо же так влипнуть.

– Это горе – не беда, – говорит Нёхиси. – Сегодня поплачешь, завтра забудешь, а послезавтра появится кто-нибудь еще. Кого-кого, а очаровательных странников с золотыми головами и сладкими голосами на твой век хватит. Гораздо хуже другое. Всякий ветер должен дуть дома. В чужих краях вашему брату быстро делается не по себе. Это как ребенка в чужой город увезти и бросить там на улице. Сперва ему будет интересно, потом он захочет есть, потом – спать. И вообще к маме. Только вместо мамы у всякого ветра его земля. И его море. И все остальное, что способствует его рождению.

– Дааааааа! – воет ветер. – Мооооооре! Мне надо на море! Я всегда дую в сторону моря! А когда нет моря, я не знаю, куда дуть! И откуда дуть, я тоже сразу не знаю. Так я совсем утихну и пропаду.

Вот ведь незадача. Чего-чего, а моря у нас нет. Ближайшее в трехстах километрах. А здесь – только две реки. Но это совсем не то.

Нёхиси смотрит на меня.

– Выручай, – говорит он. – На тебя вся надежда.

– Но у нас нет моря, – отвечаю я.

– Знаю, что нет. Но это бесполезное для нас знание. Сейчас нам надо, чтобы море было. А ты лучше всех умеешь хотеть.

Это, кстати, чистая правда.

Я умею хотеть так страстно, что зачастую сам не выдерживаю силы собственного желания. Оно рвет мне сердце на части – не фигурально выражаясь, а натурально рвет, так что потом приходится зашивать. Даже думать не хочу, сколько ниток уже из него торчит, всех цветов радуги, в таком деле очень важно правильно подобрать оттенок, если все совпадет, штопка будет держаться вечно, а если нет, начинай сначала. Как же я это не люблю!

Я вообще терпеть не могу рукоделие, как и все прочие житейские хлопоты, и боль мне совсем не нравится, хотя многие находят в ней удовольствие; по крайней мере, так говорят. Поэтому в идеале мне лучше бы не хотеть ничего, никогда. Это, конечно, невозможно, но я очень стараюсь. Иногда целых три дня кряду вообще ничего не хочу.

– Сам видишь, ребенку надо домой, – говорит Нёхиси. – А его «домой» – это дуть в сторону моря.

– Эгейского, – напоминаю я.

– Вот это как раз все равно. Все моря – одно. Один раз дунул, и уже дома.

Ну да, да.

– Ладно, – говорю я. – Пошли.

До улицы Субачюс отсюда совсем недалеко. Подняться на холм и, считай, уже пришли. Вот она.

По дороге ветер ведет себя смирно, только перед разноцветными рекламными листовками не может устоять, гоняет их по молодой, редкой еще траве. И жадно читает надписи. То и дело спрашивает:

– А ночной клуб – это что? А как там веселятся? И им нравится? Вот бы хоть одним глазком посмотреть!

– Не отвлекайся, – строго говорит ему Нёхиси. – Только ночных клубов тебе не хватало. Сам подумай, что делать ветру в помещении, где все двери закрыты. И окна тоже.

– Не запугивай ребенка, – смеюсь я. – Не так все ужасно, иногда двери открываются, потому что посетители выходят покурить.

– Курить – это выдыхать дым? – оживляется ветер. – Ой, это у людей очень здорово получается! Я люблю дым. С ним так интересно играть!

Все-таки ужасно смешные они, эти ветры. Особенно когда выкидывают из головы очередную неудавшуюся любовь, перестают плакать и начинают с любопытством оглядываться по сторонам.

Потом он находит белый воздушный шарик, запутавшийся в ветвях цветущего клена, быстренько его отвязывает и начинает гонять туда-сюда, то опережая нас, то возвращаясь к реке, но время от времени кидает шарик нам: «Ловите!»

И мы, конечно, ловим, хотя для этого приходится взлетать метров на десять, а в человеческом теле это вовсе не так удобно, как рассказывают в сказках. Честное слово, хуже, чем какая-нибудь легкая атлетика. И чем тяжелая, наверное, тоже хуже, просто я не проверял.

– Где этот твой двор? – спрашивает Нёхиси.

Надо же, не забыл. Я очень давно ему это рассказывал. Штука в том, что на улице Субачюс есть один большой двор, в дальнем конце двора стена, и когда проходишь мимо, спеша по своим делам, точно знаешь, что там, за стеной, море. Но если остановишься или, тем более, зайдешь во двор, сразу станет ясно, что никакого моря нет – до следующего раза. В смысле, пока опять мимо не пробежишь, оглядываясь впопыхах на стену – ясно, что за ней море, надо бы все-таки однажды попробовать ее перелезть, не такая уж высокая, окрестные мальчишки небось каждый день туда-сюда снуют.

Нёхиси тогда мои разговоры не очень понравились. То есть, он делал вид, будто ему интересно, но на самом деле, ему было досадно, что в нашем городе чего-то не хватает, и он не в силах это изменить. По крайней мере, вот прямо сейчас.

Я не люблю огорчать Нёхиси. И даже не потому, что когда у него плохое настроение, в городе тут же начинает твориться черт знает что: на стенах домов появляются новые трещины, на мостовых – выбоины, прохожие хмурят лица, в ресторанах играют неподходящую музыку, эспрессо в кофейнях приобретает привкус промокательной бумаги, а младенцы кричат по ночам несколько чаще, чем требуется для их гармоничного развития. Ну и весна наступает только в первых числах мая, я пару раз такое видел и повторений не хочу. Но Нёхиси я не люблю огорчать не поэтому. А из совершенно бескорыстных соображений. Никому не на пользу грустить, вот и все.

Поэтому про море, которое вечно мерещится мне за стеной во дворе на Субачюс, я больше никогда не говорил. А он все равно запомнил, такой молодец.

– Здесь совсем рядом, – говорю я. – Видишь, где круглое зеркало над воротами? Вон там.

Отставший было ветер приматывает свой шарик к ветке еще не зацветшей сирени и мчится к нам.

– Море рядом? – деловито спрашивает он. – Я чую его запах. Ура!

– Погоди, – останавливает его Нёхиси. – Пока еще до «ура» нам довольно далеко. Сперва надо, чтобы мы все захотели увидеть море.

– Но я и так хочу!

– Вот и молодец. Но ты пока хочешь вполсилы. Как ребенок мороженого. А надо, чтобы ты захотел море, как…

– Как жить, – подсказываю я. – Любой ценой. Во что бы то ни стало. Что бы ни пришлось ради этого сделать, что бы ни понадобилось отдать.

– Точно, – кивает Нёхиси. – Как утопающий хочет вздохнуть – вот такой силы должно быть желание. Примерно.

– Ууууууууу, – огорченно подвывает ветер. – А вдруг у меня не получится?

– Получится, – говорю я. – Просто не забывай, что рожден, чтобы дуть в сторону моря. А когда ты не дуешь, тебя нет.

На самом деле мне довольно трудно все это ему объяснять. Потому что я стою в воротах, смотрю на эту чертову дальнюю стену, точно знаю, что никакого моря за ней нет. И это знание рвет мое сердце на части.

Далось мне это море.

«Далось тебе это море, – думает Нёхиси. – Что такого есть у моря, чего нет у нас с тобой? Но ладно, если ты хочешь, чтобы здесь было море, я тоже этого хочу. Посмотреть в его бесстыжие глаза, спросить: где ты шлялось все это время, когда было так нужно ему… то есть, мне. В смысле нам».

А ветер ничего не думает, только воет испуганно и печально: «Уууууууууу!» Если нет моря, значит, некуда дуть, а когда ветер не дует, его, получается, и нет. Уууууууу!

– Уууууууу! – это уже подвываю я сам, потому что сердце мое, глупое бедное сердце, разорвалось на части, на совсем мелкие лоскуты, это действительно больно, зато потом не придется его сшивать, не на этот раз. Если войти в море – сперва по колено, потом по пояс, потом нырнуть с головой, сердце снова станет целым, я точно знаю, не придется потом полдня тыкать в него иголкой, в которую вдета нить, темно-зеленая, как волны, которые, я слышу, шумят за высокой стеной; впрочем, не такой уж высокой, любой мальчишка перелезет, и я тоже смогу.

«Ты перегибаешь палку, – думает Нёхиси, – вполне достаточно было бы аккуратно надорвать сердце в одном-единственном месте, но ты же настоящий художник, тебе подавай размах. Ладно, главное, это работает, и сейчас…»

– Ууууууууууууууууу!

Ветер, как и положено храброй юной стихии, перестает наконец прятаться за нашими спинами, вырывается вперед, и пока я бегу к стене, подпрыгиваю, цепляюсь, подтягиваюсь на руках, он уже где-то там, далеко-далеко, наполняет какие-нибудь паруса, возможно даже пиратские, хотя, господи боже мой, какие могут быть пираты, ты вообще на календарь когда в последний раз смотрел?

То-то и оно.

– Ну, можно сказать, обошлись малой кровью, – говорит Нёхиси, протягивая мне флягу с ромом. Он все делает вовремя, а все-таки именно этот поступок должен быть специально отмечен как самое своевременное деяние всех времен.

– Мы с тобой мокрые насквозь, с головы до ног, – Нёхиси загибает один палец. – И лично я, честно говоря, так вымотался, что вряд ли готов вот прямо сейчас превращаться во что-нибудь еще. Так что придется терпеть.

Я киваю и отдаю ему флягу. И тоже загибаю палец – просто за компанию.

– Трещина в стене, – говорит Нёхиси, загибая второй палец. – Даже не знаю, чьих рук это дело. Ветер так дул? Ты так неистово карабкался? Или я не рассчитал силы, когда стукнул по ней?

– А кстати, зачем? – спрашиваю я.

– Эмоции, – говорит Нёхиси. – Могут же у меня быть эмоции? Сложные сильные чувства, не поддающиеся контролю. И если уж они есть, почему бы их как-нибудь не проявить?

– Резонно.

– Ну и небольшой шторм в Эгейском море, – говорит Нёхиси, загибая третий палец. – Надеюсь, никто не пострадал. Тут ничего не поделаешь, у ветров тоже бывают эмоции. И никаких проблем с тем, чтобы их проявить.

– А кроме того, теперь не только мне, а вообще всем, кто проходит по улице Субачюс, будет совершенно очевидно, что за этой стеной у нас море, – говорю я.

– Ну это как раз не проблема, а приобретение, – улыбается Нёхиси. – Ты всегда хотел, чтобы у нас в городе было море. Теперь оно есть, и это неопровержимый факт. Невидимое, да, но кто сказал, будто все существующие вещи должны быть видимыми?

– Да уж, хотел бы я посмотреть на такого дурака.

– Уууууууууу!

Мы подскакиваем, озираясь по сторонам. Неужели этот балбес вернулся? Например, сказать нам «спасибо». И боже мой, это значит, что нам придется начинать все сначала.

Кранты.

– Все в порядке, это наш, – с облегчением выдыхает Нёхиси. – Пришел посмотреть, что тут творится. Слушай, ну точно! Теперь нашим речным ветрам придется срочно учиться дуть в сторону моря.

– Ничего, научатся, – говорю я. – Они у нас способные.

– Уууууууууу, – соглашается со мной ветер. – Уууууууууууууууууууу!