14
Солнечный день, нарисованный скудной палитрой. Зима окончательно завладела Копенгагеном, соленый воздух был резок и холоден, солнце слепило белым светом.
Лунд сидела перед больницей и дрожала в тонкой синей ветровке. Ее вещи так и остались лежать в подвале Вибеке. Всего несколько предметов одежды и косметичку с туалетными принадлежностями взяла она с собой, поселяясь в хостеле возле Центрального вокзала, где собиралась понять, что делать дальше.
Она приехала уже час назад, но, подходя к входу, заметила такси, из которого выходила Ханна Майер с тремя дочками. Поэтому она села на бетонное ограждение вокруг больничного двора, запахнула поплотнее куртку и, куря одну сигарету за другой и сжимая папку, тайком добытую для нее сегодня Янсеном, продумывала варианты, предлагаемые ее деятельным воображением.
Без четверти одиннадцать они вышли. Дожидаясь, пока они, ежась от холода, погрузятся в такси, Лунд подсунула папку под куртку и натянула пониже капюшон. Затем настала ее очередь войти в больницу. Там ей пришлось десять минут уговаривать персонал, чтобы ее пропустили. Наконец ее повели по длинному белому коридору к отдельной палате в самом его конце. Палату и лечение наверняка оплачивала полиция, учитывая обстоятельства ранения.
Она вошла внутрь; от яркого света, льющегося из высоких окон, вдруг закружилась голова.
У окна инвалидная коляска, на ней человек в белом больничном халате, из-под которого виднелась голубая пижама. Бледное лицо, небритый подбородок. Большие уши и грустные глаза — еще более грустные, чем раньше. От стойки капельницы с пакетом физраствора бежала трубка, заканчиваясь иглой в тыльной стороне его левой ладони.
В палате работал телевизор. Транслировали торжественное вступление в должность мэра Копенгагена. Троэльс Хартманн восседал в зале заседаний городского совета, величественно помахивая рукой публике у его ног, которая, в свою очередь, восторженно аплодировала, приветствуя нового хозяина ратуши — молодого и энергичного, несущего надежду.
Майер сидел перед круглым столиком. В его руке был короткий нож, которым он очень неуверенно срезал кожуру с яблока. Каждое медлительное движение руки дублировалось покачиванием трубки капельницы вверх и вниз.
— Я принесла вам кое-что, — сказала Лунд и достала из кармана два банана.
Он без выражения посмотрел на желтые фрукты.
— Я знала, что вы выкарабкаетесь. Не представляла, что увижу ваше имя на мемориальной доске в управлении.
Бледно-голубая пижама. Белый халат.
В телевизоре Хартманн произносил речь.
— Вот гад, — пробормотал Майер.
Звучали высокие слова, перечислялись благородные устремления — Хартманн с легкостью вошел в роль Поуля Бремера.
— Он думает… — Майеру было трудно подбирать слова. — Он думает, если не виноват, значит невинен. Все они так думают. Достаточно умыть руки…
— Мне нужно…
— Они врали нам — и одноклассники, и учитель, и эти сукины дети из ратуши.
— Вы должны…
— Все до единого. Им было плевать на Нанну, они думали только о себе.
Он потянулся к пульту. Хартманн уже входил во вкус: вещал об ответственности и социальном сплочении, об интеграции и сбалансированном развитии промышленности.
Дело Бирк-Ларсен было закрыто и забыто. В то утро в прессе о нем не было сказано ни слова.
Майер выключил телевизор. В комнате стало тихо, так как оба они молчали.
Лунд вынула из-под куртки папку, полученную от Янсена. Он смотрел, как она выкладывает на стол ее содержимое. Это были фотографии, новые.
— Что вы хотите? — спросил он высоким болезненным голосом.
— Есть кое-что, и я хотела вам рассказать. Кое-что…
Какая-то неоформленная, смутная мысль родилась в ее мозгу вскоре после смерти Вагна Скербека и с тех пор не покидала ее. Фотографии от Янсена заставили Лунд возвращаться к этой мысли еще чаще. Что-то осталось неучтенным. Что-то было совсем рядом, надо было только соединить две точки. Но ей нужна была помощь. Помощь человека, который ей доверял.
— Смотрите, — сказала она. — Я вижу, значит и вы увидите.
По темному лесу, мимо мертвых стволов, не дающих укрытия, бежит Метта Хауге.
Задыхаясь на бегу, дрожа в рваной рубашке и джинсах, увязая босыми ногами в липкой грязи.
Злобные корни хватают за лодыжки, ощерились сучья — рвут ее крепкие руки-крылья. Она падает, карабкается, выползает из отвратительных гнилых луж, пытается остановить зубную дробь, пытается думать, надеяться, спрятаться.
Два ярких круглых глаза преследуют ее, словно охотники раненую лань. Они приближаются широким зигзагом, прорезают насквозь лес Пинсесковен.
Голые серебристые стволы встают из бесплодной почвы как конечности древних трупов, застывших в последней муке.
И снова падение, хуже прежних. Земля исчезает под ней, и ноги летят в пустоту. Молотя руками, крича от боли и отчаяния, девушка проваливается в мутную ледяную канаву, натыкается на камни и бревна, режется об острый гравий. Головой, ладонями, локтями, коленями ловит невидимую твердую землю, ускользающую от нее в темноту.
Стылая вода, страх — и где-то рядом они…
В ее голове дикая круговерть мыслей. Она думает о родителях, живущих одиноко на их затерянной в глуши ферме, о маленьком спокойном мире, оставленном позади. Она думает о том дне, когда ей дали крошечную розовую таблетку, о приливе блаженства, веселья, о данных обещаниях. И о предъявленных требованиях.
Дешевая позолоченная цепочка болтается на ее шее, на цепочке — черное сердце из стекла. На лодыжке — недоделанная татуировка.
Вдруг приходит ярость. «Кислотная магия» из Христиании творит свое зловещее чудо. Заколдовывает ее. Заколдовывает их.
Она где-то на пустошах за Каструпом, затерянная в желтых травах, сотрясаемая неуемной дрожью, с колотящимся сердцем.
Это посвящение, о котором она просила, ритуал, от которого она теперь не может отказаться.
Метта Хауге бежит, зная, что заблудилась. Перед ней ничего, кроме пустошей, за которыми серый холодный барьер моря. Но все-таки она бежит, бежит. Падает.
Падает и ждет, сжав кулаки, готовая.
Вот что видит Лунд в своей беспокойной голове — отчетливо и ярко.
— Фотографии…
Майер не желал на них смотреть.
— Я попросила Янсена вернуться и проверить кое-что. То есть проверить все, что осталось в хранилище «Меркура».
— Я думал, вас уволили.
— И результаты аутопсии тела Метты. Еще кассету из гаража ратуши. Мы ведь так и не занялись ею. Вы должны посмотреть.
Через стол протянута фотография.
— На правой лодыжке Метты следы татуировки — черное сердце, недорисованное. Я думаю, она делала ее в день смерти. Это было частью… ритуала.
Он упорно смотрел в окно, жмурясь от сверкающего зимнего света.
— Татуировку делали не в салоне, инструмент любительский. Значит, они делали ее сами, как часть церемонии. Что-то вроде сурового испытания, которое ты должен пройти, чтобы тебя приняли в избранный круг.
Майер закрыл глаза и вздохнул.
— В то время существовала банда, которая называлась «Черные сердца». Они продавали в Вестербро марихуану, ЛСД и кокаин из Христиании.
Она придвинула к нему еще бумаги.
— Вот тут данные тех лет об этой банде. Она распалась вскоре после того, как исчезла Метта.
— Что вы хотите сказать, Лунд?
— Я хочу сказать, что Метта тусовалась с ними. Хотела стать членом банды. Вот почему ей дали черное сердце и сделали татуировку. Это было частью ритуала посвящения…
— Вы говорили.
— Если она хотела войти в банду, она должна была…
С каждым словом картина становилась все яснее. Ей не хватало воздуха, кружилась голова.
— Должна была что?
— Позволить им делать все, что они пожелают. Принять любой наркотик, который ей подсунут. Это же была байкерская группировка, Майер. Вы знаете, о чем я говорю. Вы знаете, какую цену она должна была заплатить…
Цена, которую нужно заплатить…
Двое мужчин — один, которого она любила, и другой, которого ненавидела. В венах обоих растворена такая же розовая таблетка «кислоты», как у нее. Один зверь, одно желание.
Пойманная грязью и топью, полуголая, орущая в падающие небеса, Метта Хауге видит их. Чувствует их.
На ней чья-то рука, пальцы срывают одежду.
Надо принять решение.
Сдаться или бороться.
Кулак летит ей в лицо, хрустит кость, взвивается крик боли и страха.
Выбор сделан. Сделан в лесу Пинсесковен, где никто не услышит…
— Вот, — сказала Лунд.
Еще одна фотография: Нанна возле пункта охраны в ратуше разговаривает с Йенсом Хольком, просит ключи от квартиры на Сторе-Конгенсгаде и говорит, что уезжает. Картинка сильно увеличена. На ее горле, размытое и едва заметное, темнеет что-то, по форме напоминающее черное сердце.
— Она надела этот кулон, когда переодевалась после школьной вечеринки. Появился он у нее еще раньше.
Пернилле и Лотта обе рассказывали, что она всегда заглядывала во все подряд шкафы и тумбочки, брала чужие вещи без разрешения.
— Нанна сама нашла его.
Еще снимки. Теперь на них — тело, плавающее в воде лицом вниз, и детали вскрытия, проведенного позднее: огнестрельные раны; мертвое лицо с серыми усами и шрамом; полустершееся пятно на предплечье — черное сердце.
— Йон Люнге. Его выловили из воды возле Драгёра в прошлое воскресенье. Выстрелы в грудь и голову. У него была такая же татуировка. Я подняла старые дела по Люнге. Когда он раньше насиловал девушек, то заставлял их мыться. Он стриг им ногти.
— Мы проверяли водителя, — произнес Майер с отсутствующим лицом. — Он был в больнице.
Она не была уверена, стоит ли продолжать. Майер казался очень слабым, и ее присутствие расстраивало его.
— Его выписали в субботу в семь утра, это все есть в больничных записях. Вскоре после этого в агентство, через которое Люнге получал работу, позвонил Вагн Скербек. Бирк-Ларсен к ним тоже обращался, поэтому мы пропустили этот момент. Агентство дало Скербеку номер телефона Люнге. Вагн говорил с ним. Он хотел избежать неприятностей. Ради Нанны…
— Но…
— Вагн стрелял в вас. Вагн убил Леона Фреверта. Убил Йона Люнге. — Это факты, в которых она не сомневалась. — Он любил эту семью, вы сами видели. Любил мальчиков. Любил… — Она запнулась, пытаясь подобрать правильные слова. — Любил в них то, чего сам так и не смог для себя найти в жизни.
— Лунд…
Она очистила ближайший к ней банан, откусила, довольная тем, как складывались образы в ее голове.
— У Вагна не было татуировки в форме черного сердца. Та часть леса, куда он отвел Тайса, находится совсем не там, куда привезли Нанну. Нет никаких свидетельств того, что она там когда-либо находилась. Вагн попросту не знал. Потому что не он ее убил.
С видом человека, который вот-вот заплачет, Майер спрятал голову в ладони.
Субботнее утро на следующий день после Хеллоуина было солнечным. Перед домом в Хумлебю ветер гнал по асфальту бумажные маски ведьм и привидений.
Вагн Скербек ходил между полотнами полиэтилена и строительными лесами, время от времени останавливаясь, чтобы прикрикнуть на сердитое лицо в синеватом окне подвального этажа.
Через зеленый оазис парка Энгхавен к нему кто-то шагал. Уже очень скоро Антон и Эмиль будут кататься здесь на новеньких велосипедах, которые он заказал для них в магазине игрушек, расплатившись контрабандным алкоголем, добытым на стороне. Скоро…
Человек, который шел в его сторону, был высоким и мускулистым. Он остановился возле дома, проверил номер, посмотрел на «форд» и потом сказал:
— Привет, я Йон. Вы звонили насчет машины. — И, кинув еще один взгляд на черный автомобиль, добавил: — Повреждений вроде нет.
— Нет, с ней все в порядке.
Пауза.
— Вы проверяли внутри?
— Это просто недоразумение, понятно? Ошибка.
Двое мужчин стояли друг напротив друга. И смотрели друг другу в лицо.
— А мы не встречались? — спросил Скербек неожиданно для себя. Что-то знакомое, но давнее стучалось в память.
— Если никакого ущерба не… — начал мужчина.
— Я знаю вас.
— Как это случилось?
— Какая разница? — отмахнулся Скербек. — Вам ее вернули. Ничего не сломано. Что еще нужно?
Бледное лицо, как от болезни. Дешевая одежда. Длинные, уже тронутые сединой усы, какие носили хиппи. Шрам на правой щеке. Воспоминание таилось в голове Скербека, дразнило его, отказывалось всплывать.
У него была долгая и трудная ночь. Стычка с Нанной в квартире, где он нашел ее после звонка Фреверта, все еще будоражила его кровь. Он все еще пытался отыскать правду среди вороха вранья, который она вывалила на него, плюясь и царапаясь.
— Вы же не пойдете из-за этого в полицию? Она вообще неплохая девчонка. Она не угоняла машину. Есть тут один парень, индиец, голову ей морочит, ух, доберусь я до него. Карточку с данными вашего агентства я нашел на полу в машине. Вот…
Человек со шрамом на щеке взял карточку и ключи от машины.
— Полицию я не люблю, — сказал он. — Машина не пострадала. Да, давайте забудем об этом, раз без последствий обошлось.
— И все-таки я вас знаю, — повторил Скербек. — Может, через агентство. Мы туда иногда обращаемся…
В ярком утреннем свете все казалось странным и непривычным. Он едва сомкнул глаза, ночуя в доме в Хумлебю, вынужденный всю ночь слушать ее крики и мольбы, доносящиеся из подвала, этажом ниже.
Нервы у него были ни к черту этим утром, и Вагн Скербек рысью бросился к дому, нагнулся, чтобы посмотреть на орущее лицо за синеватым стеклом.
— Нанна, ради бога, да заткнись же, наконец! Ты останешься здесь до тех пор, пока не приедет отец. Сам я сейчас уеду и вернусь часов в двенадцать. По крайней мере, буду точно знать, что ты не сбежишь опять куда-нибудь.
Прижавшись лицом к окну, тряся светлыми локонами, она заорала:
— Вагн, гадюка ты ползучая!
— Сиди и жди! Они в отпуске, понимаешь. Пусть хоть два дня отдохнут. И от тебя в том числе.
При этих словах она стихла.
— Подумай лучше, что скажет отец, когда узнает. Господи, еще и машину стащила…
— Да не трогала я твою дурацкую машину!
— Ну, значит, твой дружок-азиат. Господи, ты же дочь Тайса. Чему тут удивляться…
Высокий человек стоял у черного «форда» и переминался с ноги на ногу. Скербек едва помнил о нем. Он думал о том, что было надето на Нанне.
— И сними этот чертов кулон, пока не поздно, а то, если отец увидит…
Не закончив фразу, он пошел обратно к дороге. Мужчина со шрамом тем временем решил проверить багажник.
— Ничего не пропало? — спросил Скербек.
Дверца была быстро опущена.
— Да, все на месте.
— Достали эти дети, — бурчал раздраженный Скербек. — Пусть теперь сидит там, раз по-хорошему не понимает. Если ее отец узнает…
Незнакомец прислушивался.
— А что она сделала?
— Да так… — Скербек вынул телефон, в который раз набрал номер и опять услышал автоответчик. — Ну же, Тайс, отвечай, у меня работа стоит.
— Лучше оставить ее там, — посоветовал мужчина. — Будет уроком.
Из подвала снова неслись разъяренные вопли.
— Ну, сейчас она у меня узнает, — вспылил Скербек и проорал в сторону синеватого окна у самой земли: — Успокойся! Надоела ты мне!
Но все было бесполезно. Она никогда не слушалась его, да и никого другого, если подумать.
Поэтому он оставил машину и пришедшего за ней мужчину со шрамом перед домом, а сам отправился пешком в гараж Бирк-Ларсена, чертыхаясь на ходу. Ему предстояло сделать миллион звонков, составить график, организовать доставки и починить технику. От одной мысли о делах у него пухла голова, он не представлял, как все успеть.
Через двадцать минут Вагн Скербек уселся в застекленной конторе фирмы Бирк-Ларсена, чтобы приняться за работу, но усталость и недосып взяли верх, и он крепко уснул прямо на стуле. Через три часа зловещим воспоминанием его разбудил кошмар, отчетливый как явь. Слишком яркий. Слишком реалистичный.
Солнечный день. Пустой день.
Йон Люнге стоял возле черного «форда» и не мог не прислушиваться к высокому голосу, доносящемуся из дома через синее стекло окна. Девичьему голосу, сильному и слабому одновременно, юному и в то же время знающему.
Девичий голос.
Улица между серыми домами была пустынна. Он приблизился к окну, разглядел через подкрашенное стекло девушку: светлые кудри, очень красивое лицо, умоляющие глаза.
— Помогите мне отсюда выбраться, пожалуйста!
Еще один внимательный взгляд вдоль безлюдной улицы в Хумлебю: вправо и влево.
— Прошу вас, помогите мне, пока этот гад не вернулся.
Всего лишь начало одиннадцатого. У него будет целый час.
— Пожалуйста. Я вам что-нибудь подарю. — Она помолчала. — Могу даже заплатить.
Стоял ноябрь — месяц, который он всегда выбирал. Он не ожидал, что возможность подвернется так скоро, в первый же день, но знал, что она рано или поздно возникнет, как возникала всегда после того первого случая, который запустил в действие механизм, совершающий полный оборот раз в год.
— Ладно, — сказал он, потом вернулся к «форду» и взял оттуда чемоданчик, который прошлым вечером оставил в багажнике.
Открыл его. Ножницы и флакон с эфиром, кляп, два ножа, два рулона сантехнического скотча, отвертка и стамеска, бутылка жидкого мыла, губка и влажные салфетки. Две упаковки презервативов и тюбик вазелиновой смазки. Он был осторожным человеком и любил быть готовым ко всему и всегда.
— Эй! Эй! — пронзительно визжал из подвала юный голос.
Люнге закрыл чемоданчик и поднес его к входной двери дома. У крыльца были оставлены инструменты, ему даже не пришлось ничего придумывать. Лом сам просился в руки.
Пока все шло гладко.
Дверь в подвал была закрыта на замок. Перед ней на полу валялась блестящая сумочка, оставленная там, как он понял, дожидаться одумавшуюся хозяйку. Он поднял ее. Носовые платки, кошелек, телефон и упаковка презервативов с довольной парочкой на обертке. Люнге поднес упаковку к губам и поцеловал картинку, смеясь про себя.
Из-за двери его окликнула девушка.
— Я здесь, — сказал он. — Не волнуйся.
Лунд ерзала на стуле, жмурясь от линялого зимнего солнца. В папке от Янсена были еще фотографии. Рыжеволосый криминалист проделал большую работу и сильно рисковал, чтобы ей помочь.
— Вагн сказал Тайсу, что это он похитил Нанну. Мы тоже до этого додумались. Он запер ее в подвале дома в Хумлебю на ночь. Но истязал ее там Люнге. Это он забрал ее оттуда на следующее утро и отвез куда-то еще.
— Почему Вагн не обратился в полицию? — Он говорил обиженным, неприязненным тоном.
— Он сразу не узнал Люнге и понял, кто это такой, только когда Нанна исчезла из подвала. Он опять позвонил в то агентство, чтобы проверить. И он вспомнил.
— Что вспомнил?
— Вагн любил Нанну, любил их всех…
— Тогда почему он сказал, что убил ее? Почему не поговорил с нами?
Она еще раз откусила банан, погруженная в размышления.
— Вам нужно лечиться, — сказал Майер. — Это вы должны быть здесь, а не я. Вы понимаете, что вы ломаете жизни?
— Майер…
— Вы сломали жизнь себе. Потом мне. Вы ломаете жизнь другим людям и даже не замечаете этого, и поэтому вам все равно…
— Мне не все равно!
Обеспокоенная сердитыми криками, за окном, выходящим в коридор, появилась медсестра и заглянула через стекло, проверяя, все ли в порядке.
— Мне не все равно, — произнесла она спокойнее.
— Нет, вам это только кажется. Если бы вы интересовались другими людьми, то у вас завязывались бы с ними отношения, вы бы зависели от этих людей, они бы зависели от вас. Но у вас нет ни с кем связи, Лунд. Ни со мной, ни с вашей матерью, ни с вашим сыном. Вы такая же, как этот пустозвон Хартманн. Или Брикс…
У него заблестели глаза. Она думала, что он сейчас заплачет.
— У меня семья. У Тайса и Пернилле тоже была, пока не пришла та черная беда и не уничтожила все. И мы тоже приложили руку, не забывайте…
— Мне не все равно, — прошептала она, понимая, что заплакал не Майер, а она сама.
Он не был жестоким человеком. Даже жестким не был, вначале она неверно оценивала его. Майер не хотел обидеть ее, он просто не понимал.
— Вагн этого не делал. Когда вы поправитесь, когда выйдете отсюда и вернетесь к работе… Вы сможете найти все материалы. Я уже совсем близко к разгадке. Прошу вас, вы должны мне помочь…
Майер запрокинул голову и завыл.
Двадцать лет назад мобильные телефоны стоили целое состояние, и поэтому в таком захудалом, на пороге банкротства предприятии, как «Меркур», было всего два аппарата. Оге Лонструп, сидевший у себя в конторе в стельку пьяный, понятия не имел, что один из них пропал. Как не имел понятия о том, куда подевались все его работники, какие заказы надо выполнить сегодня и что будет завтра.
Вагн Скербек зашел, чтобы свериться с графиком, чтобы попытаться удержать дело на плаву. Он переживал. Переживал о деньгах, о дружбе, о завтрашнем дне и о будущем.
Большой черный мобильник на столе ожил. Помехи были такие, что он едва мог разобрать слова на другом конце линии. Он вслушивался изо всех сил.
Кто-то очень напуганный невнятно просил о помощи. В углу храпел Лонструп.
Скербеку пришлось взять фургон «Меркура». Он ехал в сторону Вестамагера — по узким дорогам, мимо заборов, которые отмечали места, где скоро вырастут новые дома и протянется линия метро, уводящая в самую глушь, к серому Эресунну, мимо знаков, предупреждающих о том, что впереди учебное стрельбище. Ехал в лес. Сердце стучало в груди как молот, в голове метались мысли в поисках выхода.
У черного канала он нашел два мотоцикла: один, большой «триумф», он узнал, а меньшего размера «хонда» была ему незнакома.
Подумав, он распахнул задние двери фургона, опустил аппарель и затащил, пыхтя и кряхтя, оба мотоцикла в кузов.
Ноябрьский день истекал. Ни звука, кроме воя взлетающих и заходящих на посадку самолетов в районе Каструпа.
Он мог бы развернуться. Мог бы поехать домой, в свою маленькую квартиру. Засел бы за книги, готовясь к экзаменам в педагогическое училище. Постарался бы вернуть в нужное русло жизнь, которая только-только начиналась.
Но он был в долгу, за который расплачиваться нужно всю жизнь или даже жизнью. А совесть как рана: стоит задеть ее, и она начинает кровоточить — до тех пор, пока не представится случай как-то помочь, отплатить хоть чем-то и немного сбалансировать перекос, остановить кровотечение.
Поэтому он взял фонарик и отправился в лес, выкрикивая одно имя снова и снова.
— Спасибо, — сказала девушка, когда Люнге распахнул дверь в подвал.
Хорошенькая, блондинка, усталая, рассерженная. Но не испуганная. Еще нет.
Он вошел и закрыл за собой дверь. Всего один час, а потом они будут в другом месте. Под открытым небом, среди болот и каналов, в охотничьей хижине, во времянке лесорубов. Он хорошо знает лес Пинсесковен и без проблем найдет подходящее место. А потом вымоет ее в холодной темной воде, острижет ей ногти, сделает ее своей.
— Я пойду, — сказала она.
Он прислонился к стене, разглядывая ее.
Два десятилетия, по одной девушке каждый ноябрь, словно рождественский подарок, сделанный заранее. По большей части проститутки и бродяжки, отребье на обочине мира, как и он сам. Столько их было за эти годы, что постепенно они стали сливаться в один безликий образ.
Но эта была другой. Она была красива, юна и чиста.
Он открыл чемоданчик, извлек флакон эфира и кляп, поставил на пол. Снял с себя ремень, потом отмотал и отрезал кусок скотча.
И набросился на нее в тот миг, когда она закричала. Сильные руки сжали золотистую голову, сильные пальцы заклеили скотчем ее красивый рот, один сильный удар в череп повалил ее на пол.
Легко, думал он.
Это всегда было легко. И вообще, они сами напрашивались.
Ион Люнге посмотрел на часы. И начал.
— Зачем Вагну это делать?
— Я еще должна все проверить. Не хочу снова ошибиться. Снова причинить боль.
— Такое возможно?
— Да. Конечно.
Он моргнул. Взял опять в руку нож и вернулся к недочищенному яблоку, не обращая внимания на то, что мякоть уже потемнела. Под серебристой стойкой с пакетом жидкости поднималась и опускалась прозрачная трубочка, исчезающая в его левой руке.
— Вам лучше уйти, — сказал он.
Одну фотографию она не показала. Оставила на потом, сейчас пока не время. Позже, когда он станет крепче. Когда он станет самим собой и поймет.
— Вас скоро опять позовут работать в управление. Как только Брикс разберется. А когда вы сможете посмотреть те записи, о которых я вам…
— Убирайтесь! — выкрикнул он.
— Вы нужны мне! Мне нужна ваша помощь!
Медсестра уже входила в палату, размахивая руками, отгоняя ее от пациента.
— Майер. Когда вы вернетесь на работу…
Он вдруг вытянул руку с ножом вперед, прямо к ее лицу. Лезвие было так близко. Лунд замолчала, и медсестра тоже застыла на месте.
— Что вы сказали?
— Когда вы вернетесь на работу, — шепотом произнесла она, впервые глядя на него по-настоящему. И только тогда заметила то, как странно, неподвижно он сидит. И силу, с которой левая рука вцепилась в колесо кресла. И то, что в палате не было костылей, как не было и других признаков выздоровления, которые она могла бы здесь увидеть.
Ян Майер поводил ножом у нее перед глазами, а потом перевернул его острием вниз, сжимая деревянную рукоятку в кулаке, и со всей силы, с размаху вонзил в обтянутую голубой пижамой ногу.
Медсестра закричала. Лунд же сидела на стуле как замороженная.
Он убрал руку. Нож твердо и прямо стоял в его бедре. Через ткань стала просачиваться кровь. Майер смотрел на Лунд большими грустными глазами навыкате.
Ему не было больно. Он ничего не чувствовал. Она поняла это теперь и еще поняла, что, войдя в палату, не задала один простой, правильный, уместный вопрос: «Как вы себя чувствуете?»
Так вышло не потому, что она не хотела знать, нет, просто были другие, более срочные вопросы, вот и все.
— Уходите отсюда, — взмолился Майер. — Ради бога, оставьте меня в покое.
Медсестра вызвала доктора и санитара. Двое толкали ее за дверь, пока третий вытаскивал из его плоти нож. Темное пятно крови медленно расползалось на ткани, но ни единого признака боли не было на его небритом лице, ни намека на то, что он хоть что-то почувствовал.
Лунд тянули за руки, с двумя противниками она бороться не могла, но все равно упиралась, потому что осталось несказанным нечто важное, что она хотела сказать. Хотела, но не смогла. Нечто…
Три года — это максимум, что дадут Тайсу Бирк-Ларсену, таков был прогноз среди сотрудников управления. Три года, из которых он отсидит половину и выйдет через восемнадцать месяцев условно-досрочно. Тайс и Пернилле оправятся от горя, возможно — станут сильнее.
Пока она была в больнице, небо нахмурилось. Надвигался дождь или даже снег. Вибеке забрала свой зеленый «фольксваген», поэтому Лунд пешком добралась до станции и купила билет до Вестамагера, села в пустой вагон. Городской пейзаж за окнами убежал назад, и вскоре смотреть стало не на что, кроме плоской унылой равнины, которая тянулась до самого конца линии.
Их было трое в неглубокой грязной балке, спрятанной среди желтой травы, недалеко от узкого канала. Одна — женщина, полуобнаженная, в крови, лежала без движения. Второй — мужчина с усами как у Сапаты и шрамом через всю щеку, с татуировкой и длинными черными волосами, с безумным взглядом; он время от времени гоготал и тыкал в женщину пальцем. Третий человек, самый крупный из трех, свернулся калачиком, глаза пустые и потерянные, возле рыжей головы — лужа рвоты.
— Тайс, — позвал Скербек.
На него обратились узкие глаза. Зрачки — черные и остекленелые, такие же глубокие и непроницаемые, как вода в канале.
— Боже мой, что ты наделал на этот раз?
Парень с дурацкими усами оставил в покое девушку, вытащил из кармана бутылку и, хлебнув пива, передал ее Тайсу Бирк-Ларсену.
Скербек перехватил бутылку, отшвырнул ее, заорал на них. Но смысла в его крике не было. Девушка была мертва, а эти двое затерялись в зыбком мире «кислоты», где не существовало реальности.
Развилки на пути…
Он хотел уехать, оставить их самих выбираться из беды. Впервые за свою недолгую и бесполезную жизнь хотел вызвать полицию.
Но он был в долгу. Его грызла совесть.
Вокруг лежала пустошь Кальвебод-Фэллед, местность, куда никто не забредал, где можно спрятать все, что угодно. Выбор был сделан.
И Скербек отправился к фургону, пролез мимо «триумфа» и «хонды» вглубь кузова, отыскал полиэтилен и упаковочный скотч. Отпихнул прочь идиота-усача, когда тот начал возражать. И обматывал, обматывал, обматывал мертвую девушку, завязывал крепко-накрепко, как свернутый рулоном ковер, перевозимый в другой дом.
Сбросил ее в глубокий канал. Вернулся и орал на них, пока они не побрели к фургону.
Незнакомца звали Йон. Он вообще не желал уезжать. Он готов был остаться там, вытащить мертвое тело из воды, достать его из тесной упаковки с логотипом «Меркур» и начать все сначала.
К тому времени как Скербеку удалось погрузить их в фургон, стояла уже непроглядная ночь, сырая и студеная.
Он никогда не сможет забыть, Вагн Скербек понимал это. И еще понимал, что стал соучастником. Стал таким же.
Там, где начиналось асфальтовое покрытие и несколько фонарей освещали строящуюся станцию метро, он остановил фургон и велел им вылезать. Угрожая и матерясь, заставил их вывернуть карманы и выбросил все — траву, смолу, таблетки, порошок. Еще через двадцать минут пути на подъезде к Христиании он ссадил Йона с его помятой «хондой» и подумал про себя: «Я не видел твоей рожи до сегодняшнего дня и молю Бога, чтобы больше никогда не увидеть».
Затем он поехал в Вестербро под мычание крупного мужчины, который скорчился на пассажирском сиденье от стыда и ужаса совершенного.
— Я не смогу спасать тебя каждый раз.
Под ногами Бирк-Ларсена хлюпала блевотина, его рвало несколько раз.
— Я серьезно, Тайс. Ты должен прекратить это. Не путайся ты с этими бандитами, лучше сойдись с той девчонкой, что вздыхает по тебе.
Нет ответа.
Он вырулил к обочине где-то недалеко от моста Дюббёльсбро. Там уже собирались к ночи проститутки, выставляя ноги перед проезжающими машинами.
— А если не одумаешься, ты сдохнешь, — обернулся он к обмякшей фигуре справа от себя. — Пропадешь, как еще один никчемный кусок дерьма из Вестербро.
На него смотрели узкие непроницаемые глаза.
Скербек никогда не умел их читать. Он опустил окно, выпустил рвотную вонь в холодный зимний воздух. Покопавшись в кармане, вытащил вещицу, снятую им с шеи мертвой девушки.
— На, — сказал он, вкладывая в окровавленную ладонь Бирк-Ларсена дешевую цепочку со стеклянным кулоном в форме черного сердца. — Теперь это твое. Я хочу, чтобы ты помнил. Я хочу, чтобы ты думал о ней и молился, чтобы ничего подобного никогда… — Он был страшно зол. Не мог не кричать на Бирк-Ларсена. — Никогда не повторилось! Чтобы не пришлось за это платить. Я не смогу спасти тебя дважды, даже если бы хотел.
По стеклу забарабанили. В окно заглядывало изможденное худое лицо, когда-то миловидное. Эту женщину Скербек пару раз, кажется, видел в Вестербро.
— Ты что, плачешь? — удивилась она.
Он включил скорость, увел фургон оттуда. Бирк-Ларсен сидел рядом с ним, сжимая в кулаке цепочку, уставясь на черное сердечко.
— Спрячь в карман, — сказал ему Скербек и проследил, чтобы это было сделано. — Храни его. А когда опять появится какой-нибудь мудак и забьет дурью твою безмозглую башку, достань его и посмотри. И подумай…
Долги делаются, долги возвращаются. Они оба выросли в Вестербро и всю жизнь ходили по краю, ничто этого не изменит. И тем важнее было помнить о том, как легко соскользнуть и пропасть навсегда.
— Знай, что, если ты потеряешь когда-нибудь эту штуку, мы снова вернемся в этот кошмар. Потому что ты выпустишь зверя на волю.
И опять остаются без ответа его слова.
Мы не такие, как тот тип, думал Скербек. Не совсем.
Вестербро. Грязные улочки, дешевые дома, проститутки и наркотики — мир оставался таким, каким был. А черное стеклянное сердце, так похожее на цыганское проклятие, пусть Бирк-Ларсен заберет с собой в могилу.
— Тебе не понравится, если это случится, — говорил Вагн Скербек, ведя фургон по тряской брусчатке, вглядываясь в унылый пейзаж перед собой. — Никому не понравится.
На стоянке возле станции Лунд села на прокатный велосипед и крутила педали под ледяным дождем до тех пор, пока не добралась до болот и границы леса. Нашла низкий металлический мост, села на бетонные плиты перекрытия. Руки просунула между прутьями решетки и свесила ноги над каналом — примерно так же, как неделю назад сидел здесь Амир эль-Намен с грустным букетом, брошенным за спиной, роняя слезы в черную воду, где умерла Нанна.
Об этом свидетельствовали все фотографии и документы, которые собрал для нее Янсен. Их вполне достаточно. И Майер ей на самом деле не нужен, она решила поговорить с ним потому, что струсила. Даже Брикс прислушался бы, если только она сумеет заставить его слушать. Если только…
Она отложила это решение на потом и стала считать то, что знала.
Нанна убегала из дома, беря с собой воспоминания о детстве. И наверняка взяла что-нибудь вещественное, что напоминало бы ей семью, отца.
Он никогда не закатывал рукава, когда работал или мыл посуду, никогда не обнажал руки в присутствии полиции. Но ребенок мог видеть эти старые татуировки. Ребенок мог связать эти татуировки с кулоном в форме черного сердца, который нашел в запертом ящике. И любящая дочь-беглянка не могла бы покинуть дом, не взяв ничего на память.
Вагн сделал то, что он сделал, потому что таков он был: человек, который решал проблемы, который следил за тем, чтобы колеса вращались.
Нанна исчезла из Хумлебю. В подвале была кровь, и она вела прямиком в лес Пинсесковен.
Они все были бродяги, так говорила дочь Лонструпа. Все они ходили одними и теми же дорогами, таскали мебель, проворачивали сомнительные делишки — и Тайс, и Вагн, и это чудовище Йон Люнге, их первый подозреваемый, которого они преследовали, а потом отпустили, все они бились как могли, чтобы выжить в теневом мире Вестербро.
Она засунула руку в широкий карман синей ветровки. Моросящий дождь оседал на ней жидким льдом и раздумывал, не превратиться ли в снег. Лицо замерзло, волосы, стянутые в хвост, мокрой веревкой прилипли к шее.
Лунд достала последнюю фотографию. Ту самую, которую так и не показала Майеру. Потускневший от времени снимок был сделан двадцать один год назад перед зданием, которое, судя по многочисленным символам мира и любви на стенах, населяла колония хиппи. Три человека стоят перед объективом. В центре — Метта Хауге. Волосы длинные и немытые, отсутствующее выражение лица человека под кайфом. Невинное дитя, сошедшее с прямого пути из любопытства и в поисках острых ощущений. Как когда-то сошла Пернилле, а потом и Нанна.
Слева от Метты длинноволосый парень с пышными усами, нахмуренным лбом, темными, глубоко посаженными глазами и свежим шрамом через правую щеку.
Убрать волосы, состарить шрам, подрезать и обесцветить усы — Йон Люнге.
С другого края молодой Тайс Бирк-Ларсен, высоченный, широкоплечий и внушительный, как мощный зверь. Рыжие волосы, рыжая щетина. Он победоносно ухмыляется в объектив, одетый в синие джинсы и джинсовую куртку с эмблемой банды. Одна рука лежит на плече Метты, обозначая собственность короля квартала. На вздувшемся правом бицепсе, едва различимый, тянется ряд вытатуированных символов. Среди них нечто очень похожее на маленькое черное сердце.
Существовал только один ответ на загадку, но в больнице она не готова была назвать его. Снедаемый скорбью, виной и стыдом, Вагн Скербек принес в жертву свою жизнь, чтобы сохранить того, другого Тайса в тайне. Он похоронил правду о Нанне из страха, что еще более жуткий кошмар восстанет из черных каналов пустоши Кальвебод-Фэллед вслед за «фордом» Йона Люнге, истекающим гнилой водой и свежей кровью, и уничтожит то удивительное чудо, которому он поклонялся и завидовал, — бесценные узы семьи, узы, объединяющие Пернилле, Тайса и их сыновей в единое целое, способное противостоять бездушному, суровому миру.
Все кусочки пазла встали на свои места — по крайней мере, в голове у Лунд.
Ветер шелестел в ветвях голых серебристых деревьев Пинсесковена. Она слышала мягкое уханье совы, хриплый визг лисицы, жизнь дышала, шуршала, двигалась. В своем воображении она видела лица женщин, которых Йон Люнге оставил гнить в грязной воде, видела, как открываются их рты, слышала их крики. Это они, крики жертв, крики Нанны, разбудили Лунд в то утро перед отлетом в Швецию, когда она спала в объятиях Бенгта Рослинга — мужчины, которого никогда больше не увидит.
А крики навсегда останутся с ней. Этой вины ей не изжить.
Сидя на жестких плитах, свесив ноги через край, Сара Лунд смотрела на нечеткую фотографию, теряющую с годами свои цвета. Три человека, из которых двое мертвы и один жив, запертый в темнице его собственной, невыразимой словами вины.
Пройдет восемнадцать месяцев, и Тайс Бирк-Ларсен вернется в мир, чтобы восстановить бизнес, возродить семью, найти того человека, которым хотел быть, забыть навсегда зверя, которым когда-то был.
Убийца Метты Хауге. Доказательство было у нее в руках.
Глядя на студеные капли дождя, что безостановочно падали на старый снимок, Сара Лунд решала, не разжать ли пальцы.
notes
