Книга: Каменный убийца
Назад: Глава двадцать седьмая
Дальше: Глава двадцать девятая

Глава двадцать восьмая

Гамаш съел легкий завтрак из мюслей домашнего приготовления, поглядывая на Бовуара, который проглотил чуть ли не целый улей меда.
– Вы знаете, что рабочие пчелы повисают над сотами и машут крылышками, чтобы оттуда испарилась вода? – спросил Бовуар, набив рот сотами и пытаясь делать вид, что они не имеют вкуса воска. – Вот почему мед такой сладкий и густой.
Изабель Лакост, намазывая свежий земляничный джем на слой сливочного масла на круассане, посмотрела на Бовуара, словно тот был дебильным медведем.
– Моя дочь писала реферат по меду в первом классе, – сказала она. – Вы знаете, что пчелы едят мед, а потом отрыгивают его? И делают это многократно. Так и получается мед. Пчелиная отрыжка – так она это назвала.
Ложка, в которой был кусочек сот и стекающая через край золотистая тягучая жидкость, замерла в воздухе. Но восторг победил, и ложка отправилась в рот Бовуару. Его устраивало все, к чему прикасалась рука шеф-повара Вероники. Даже пчелиная отрыжка. Это вязкое вещество цвета янтаря доставляло ему удовольствие. Рядом с этой большой, несуразной женщиной он чувствовал, что о нем заботятся, чувствовал себя в безопасности. Он спрашивал себя, не любовь ли это. И недоумевал, почему он не испытывает таких же чувств к жене, Энид. Но он прогнал эту мысль, прежде чем она завладела им.
– Я вернусь к середине дня, – несколько минут спустя сказал Гамаш, стоя в дверях. – Не сожгите дом.
– Передайте от нас привет мадам Гамаш, – попросила Лакост.
– Поздравляю с круглой датой, – сказал Бовуар, пожимая руку шефу.
Гамаш задержал руку подчиненного в своей чуть дольше обычного. К губе Бовуара прилипла капелька воска.
Гамаш отпустил влажную руку.
– Выйди со мной, – сказал он, и они вдвоем направились по грунтовой дороге к машине.
В какой-то момент Гамаш посмотрел на Бовуара:
– Ты тут поосторожнее.
– Что вы хотите сказать? – Бовуар почувствовал, как включились его защитные рефлексы.
– Ты знаешь, что я имею в виду. Дело довольно трудное, опасное. Вдвойне опасно, если у тебя появляется слепота.
– Ничего такого у меня не появляется.
– Появляется, и ты это знаешь. Ты одержим Вероникой Ланглуа. Что это за история, Жан Ги?
– Ничего я не одержим. Я восхищаюсь ею, это есть, но больше ничего. – В его голосе слышалась напряженность и предупреждение.
Гамаш не шелохнулся. Он продолжал смотреть на инспектора, такого аккуратного, такого простодушного и пребывающего в таком смятении. С другой стороны, насколько понимал Гамаш, именно смятение и делало его талантливым следователем. Да, он собирал факты и делал это блестяще. Но именно беспокойство Бовуара позволяло ему видеть такое же состояние у других.
– А что насчет Энид?
– А при чем тут моя жена? Вы это к чему?
– Не лги мне, – сказал Гамаш.
Ложь можно было ожидать от подозреваемых, да, но от людей из своей команды – никогда. Бовуар знал это, а потому задумался.
– Поначалу у меня было какое-то чувство к Веронике, но это же смешно. Нет, вы посмотрите на нее. Почти в два раза старше меня. Нет, она просто зачаровала меня, вот и все.
Произнеся всего несколько слов, он предал свои чувства и солгал шефу.
Гамаш глубоко вздохнул, продолжая смотреть на Бовуара. Потом прикоснулся к его руке:
– Тебе нечего стыдиться, но есть много чего опасаться. Будь осторожен. Вероника Ланглуа входит в число подозреваемых, и я боюсь, что твои чувства к ней ослепляют тебя.
Гамаш опустил руку, и Бовуару в это же мгновение захотелось, чтобы шеф обнял, успокоил его, как ребенка. Он был крайне удивлен и пристыжен, испытав это почти непреодолимое желание. Словно какая-то рука подталкивала его сзади к этому сильному, властному человеку.
– Я ничего к ней не чувствую, – сказал он упрямо.
– Лгать мне – это одно, Жан Ги, но я надеюсь, ты не лжешь самому себе. – Гамаш пристально посмотрел на него.
– Привет, – послышался веселый голос от подъездной дорожки.
Они повернулись и увидели Клару и Питера, которые шли к ним. Клара остановилась, заметив выражение их лиц.
– Мы вам помешали?
– Вовсе нет. Я уже собирался уходить. – Бовуар повернулся и быстро зашагал в сторону дома.
– Вы уверены, что мы не помешали? – спросила Клара, когда они, усевшись в «вольво» Гамаша, направились в Три Сосны.
– Нет, мы закончили разговор, merci. Не терпится скорее домой?
В течение всей этой приятной поездки они говорили о погоде, о деревне, о ее жителях. О чем угодно, только не о деле и не о тех Морроу, которые остались в «Усадьбе». Наконец машина въехала на холм, и они увидели внизу Три Сосны и деревенский луг в центре с небольшими дорогами, отходящими от него, словно лучи от солнца.
Они медленно, осторожно съехали вниз, поглядывая на жителей, которые выходили из домов, и на загорелых детишек в купальных костюмах, без присмотра перебегавших через дорогу со своими собаками. С одной стороны деревенского луга была воздвигнута сцена, а из ямы для барбекю шел дымок.
– Высадите нас здесь, – попросила Клара, когда Гамаш проезжал мимо выходящей на луг гостиницы Габри и Оливье. – Дальше мы пешком.
Она показала на свой дом, хотя в этом не было нужды: Гамаш прекрасно знал этот маленький кирпичный коттедж по другую сторону луга. Над невысоким каменным забором нависали розовые кусты, а яблони вдоль тропинки в саду были готовы плодоносить. Со стороны дома виднелась решетка для вьюнковых, увитая душистым горошком. Он еще не вышел из машины, как уже увидел Рейн-Мари, которая вышла из гостиницы. Она помахала Питеру и Кларе, а потом поспешила по ступенькам крылечка в его объятия.
Они были дома. Гамаш всегда чувствовал себя немного улиткой, но свой дом нес не на спине, а на руках.
– Поздравляю с юбилеем, – сказала Рейн-Мари.
– Joyeux anniversaire, – сказал он и сунул открытку ей в руку.
Она повела его к качелям на широкой открытой веранде и села. Гамаш оглядел качели, потом кинул взгляд на крюк в дощатом потолке, на котором были закреплены веревки.
– Габри и Оливье все время сидят здесь, смотрят, что происходит в деревне. Откуда, ты думаешь, они столько всего знают? – Она похлопала по соседнему сиденью. – Тебя выдержат.
«Ну, если они выдерживают толстого и экспрессивного хозяина гостиницы, – подумал Гамаш, – то выдержит и меня». И качели выдержали.
Рейн-Мари подержала в руках лист плотной сложенной бумаги, потом открыла его.
«Я тебя люблю», – прочла она. Рядом было нарисовано счастливое лицо.
– Сам рисовал? – спросила она.
– Да.
Он не сказал ей, что трудился почти всю ночь. Писал четверостишие за четверостишием, а потом отверг их все. И решил выразить свои чувства в этих трех словах. И в этом глупом рисунке.
На лучшее он был не способен.
– Спасибо, Арман.
Она поцеловала его и сунула открытку в карман. (Когда она вернется домой, эта открытка присоединится к тридцати четырем другим с точно такими же словами. Ее сокровище.)
Вскоре они рука в руке вышли на луг и приветственно помахали тем, кто присматривал за углями вокруг фаршированного ягненка au jus, завернутого в траву и фольгу и закопанного еще до рассвета. Meshoui, традиционная квебекская еда к празднику. На День Канады.
– Bonjour, Patron. – Габри похлопал Гамаша по спине и поцеловал в обе щеки. – Говорят, сегодня двойной праздник – День Канады и ваш юбилей.
К ним присоединился Оливье, партнер Габри и владелец местного бистро.
– Felicitations, – улыбнулся Оливье.
Если Габри был крупным, эмоциональным, неухоженным, то Оливье – безукоризненным и сдержанным. Обоим было лет по тридцать пять, они переехали в Три Сосны в поисках спокойной жизни.
– Не может быть! – прозвучал пронзительный старческий голос, перекрывая шум праздника. – Неужели это сам Клузо?
– К вашим услюгам, мадам. – Гамаш поклонился Рут, произнося слова с самым густым своим парижским акцентом. – У вас есть лисенси на содержание этой дичь? – Он показал на утку, которая вразвалочку шла за старой поэтессой.
Рут смерила его испепеляющим взглядом, но подергивание уголков губ выдало ее.
– Идем, Роза, – сказала она покрякивающей утке. – Ты же знаешь, он выпивает.
– Хорошо возвращаться? – Оливье передал Гамашу и Рейн-Мари охлажденный чай.
Гамаш улыбнулся:
– Всегда.
Они прошлись по деревне и наконец сели за один из выставленных на тротуар столиков бистро, чтобы посмотреть детские гонки. К ним присоединились Питер и Клара, заказали выпивку.
– Поздравляем с юбилеем, – сказала Клара, поднимая стакан с имбирным пивом.
Они чокнулись.
– Давно хочу попросить вас кое о чем, – сказала Рейн-Мари, наклоняясь над столом и кладя теплую ладонь на руку Клары. – Можно увидеть вашу последнюю работу? Я имею в виду портрет Рут.
– С удовольствием вам покажу. Когда?
– А почему бы не сейчас, ma belle?
Две женщины допили пиво и удалились, провожаемые взглядом своих мужчин. Они открыли калитку и прошли по петляющей тропинке к дверям коттеджа.
– У меня к вам вопрос, Питер, – сказал Гамаш. – Прогуляемся?
Питер кивнул; у него вдруг возникло такое чувство, будто его вызвали в кабинет начальника. Они вместе пересекли деревенский луг, потом по молчаливому согласию поднялись по рю Дю-Мулен и зашагали по тихой грунтовой дороге под шатром зеленых листьев.
– Вы не знаете, в какой кабинке была сделана та надпись о вашей сестре?
Этот вопрос мог бы прозвучать как гром среди ясного неба, но Питер ждал его. Предполагал его услышать многие годы. Он знал, что в конечном счете кто-нибудь да задаст его.
Он прошел молча несколько шагов, пока звук смеха из деревни не перестал быть слышен.
– По-моему, это была вторая кабинка от входа, – сказал наконец Питер, глядя на свои сандалии.
Гамаш помолчал несколько секунд, потом спросил:
– И кто это написал?
Эту яму Питер обходил всю жизнь. Она превратилась в пропасть, а он все продолжал огибать ее, заранее сворачивая в сторону, чтобы не оказаться у края, не свалиться. И вот теперь она оказалась прямо перед ним. Зияющая и темная. И обойти ее было невозможно. Она никуда не делась с годами, она лишь увеличилась.
Он знал, что мог бы солгать. Но он устал от лжи.
– Это я написал.
Бо́льшую часть жизни он пытался представить себе, что будет чувствовать в этот момент. Облегчение? Или признание убьет его? Возможно, не в физическом смысле, но не исчезнет ли тот Питер, которого он с таким тщанием конструировал? Порядочный, добрый, мягкий Питер. Не заменит ли его то отвратительное, злобное существо, которое так поступило со своей сестрой?
– Зачем?
Питер не отваживался остановиться, не отваживался посмотреть на Гамаша.
Зачем? Зачем он это сделал? Это было так давно. Он помнил, как пробрался в эту кабинку, помнил запах хлорки, от которого его мутит до сих пор. Он вытащил фломастер из кармана и написал те слова, которые вынудили его сестру исчезнуть. Он навсегда изменил их жизнь этими пятью простыми словами:
«Джулия Морроу хорошо делает минет».
– Я был зол на Джулию – она подлизывалась к отцу.
– Вы ревновали отца к ней. Это естественно. Такие вещи проходят с годами.
Но почему-то Питеру от этих успокоительных слов стало только хуже. Почему никто лет тридцать назад не сказал ему, что ненависть к брату или сестре – дело естественное? Что это проходит с возрастом?
Но она оставалась. И усиливалась. Чувство вины росло, гноилось, оно поедало его изнутри, и наконец он дошел до края.
– Джулия поняла, что это сделали вы, Питер? Она об этом собиралась сказать всем?
Питер остановился и посмотрел на старшего инспектора:
– Вы хотите сказать, что я убил свою сестру, чтобы это осталось в тайне? – Он постарался принять недоуменный вид.
– Я думаю, вы были готовы на что угодно, лишь бы это не всплыло. Если бы ваша мать узнала, что вы виновник осмеяния и разрушения семьи… один Господь знает, что бы она сделала. Вполне могла бы оставить вас без наследства. Да что говорить, я почти не сомневаюсь в этом. Ошибка тридцатилетней давности могла обойтись вам в миллионы долларов.
– И вы думаете, меня это волнует? Моя мать на протяжении многих лет пыталась всучить мне деньги, а я отправлял их назад – все до последнего цента. Даже наследство по завещанию отца вернул. Мне не нужны эти деньги.
– Почему? – спросил Гамаш.
– Что значит «почему»? Стали бы вы получать деньги от родителей, достигнув зрелых лет? Впрочем, нет, я забыл. У вас не было родителей.
Гамаш уставился на него, и Питер на мгновение опустил глаза.
– Осторожнее, – прошептал Гамаш. – У вас входит в привычку причинять боль другим людям. Ваша собственная боль от этого не уменьшится. Наоборот.
Питер с вызовом поднял на Гамаша взгляд.
– Мой вопрос остается, Питер. Это не самый приятный разговор между друзьями. Но я расследую убийство и должен знать все. Почему вы отказывались от денег, что присылала вам мать?
– Потому что я взрослый человек и хочу быть независимым. Я видел, как Томас и Мариана рвут на себе волосы, ползают на коленях, выпрашивая деньги. Мама купила дом Томасу и дала Мариане начальный капитал, чтобы та могла основать свое дело.
– А почему бы и нет? Она богата. Я не вижу тут проблемы.
– Томас и Мариана рабы денег, рабы матери. Они любят роскошь и удобства. Мы с Кларой перебиваемся кое-как. Долгие годы у нас и на отопление денег не хватало. Но по крайней мере, мы были свободны.
– Свободны ли вы? Не одержимы ли деньгами так же, как они? – Он поднял руку, предвосхищая сердитое возражение Питера. – Иначе вы иногда могли бы принимать деньги от матери. Томас и Мариана любят деньги. Вы – нет. Но все же деньги определяют вашу жизнь. Как и ваша мать.
– Уж не вам об этом говорить. Почему бы вам не посмотреть на себя? Разве не нелепо – быть полицейским и носить пистолет, когда именно это отказывался делать ваш собственный отец? Разве это не психологическая компенсация? Ваш отец был трусом, знаменитым трусом. И его сын тоже знаменит. Прославился своим мужеством. Моя мать хотя бы жива. А ваш отец давно мертв, но продолжает определять ваше поведение.
Гамаш улыбнулся, и это еще больше разозлило Питера. Это был coup de grâce, который он придерживал напоследок и собирался использовать, только если дела примут отчаянный оборот.
И вот он сбросил свою бомбу, но Хиросима осталась целой и невредимой, она даже улыбалась.
– Я люблю моего отца, Питер. Даже если он был трусом, он все равно в моих глазах оставался замечательным отцом, замечательным человеком, пусть никто другой и не считал его таковым. Вы знаете его историю?
– Мать нам рассказала, – мрачно проговорил Питер.
– Что же она вам рассказала?
– Что Оноре Гамаш мутил воду, агитировал франкоязычных канадцев против участия в войне, он вынудил канадское правительство отсрочить вступление Канады в войну и убедил тысячи молодых квебекцев не идти на военную службу. Сам он поступил в Красный Крест, чтобы ему не нужно было сражаться.
Гамаш кивнул:
– Все верно. Она не сказала вам, что случилось потом?
– Нет. Вы рассказали об этом: ваши отец и мать погибли в автокатастрофе.
– Но между этими событиями прошло немало лет. Перед самым концом войны британская армия заняла местечко, которое называется Берген-Бельзен. Вы наверняка слышали это название. Вы наверняка знаете это название.
Они шли все дальше по тенистой дороге, вдыхая ароматный летний воздух.
Питер ничего не сказал.
– Мой отец состоял в подразделении Красного Креста, которому поручили заняться освобожденными пленными. Никто не был готов к тому, что предстало их глазам. В Берген-Бельзене мой отец увидел, на какие преступления способен человек. И понял свою ошибку. Он смотрел в глаза людей, которые ждали спасения, а он способствовал тому, чтобы оно задержалось. Мир знал о том, что происходит, но все же не спешил. Мне было восемь, когда он начал мне рассказывать про войну. Стоило ему войти в Берген-Бельзен, как он понял, что был не прав. Он не должен был выступать против войны. Да, он был пацифистом, это правда. Но еще он не мог не признаться, что боялся. Когда он заглянул в глаза узникам лагеря, то назвал себя трусом. И он вернулся домой и попросил прощения.
На лице Питера застыла самоуверенная улыбка. Он старался удержать ее, чтобы скрыть потрясение. Никто не говорил ему об этом. Его мать не сказала ему, что Оноре Гамаш переменил свое отношение к войне.
– Мой отец приходил в церкви, синагоги, на митинги, выступал на ступеньках Национальной ассамблеи, извинялся перед людьми. Он потратил многие годы на сбор средств и координацию усилий по организации помощи отказникам, которым трудно было наладить жизнь. Он помог женщине, которую встретил в Берген-Бельзене, переехать в Канаду. Она жила в нашей семье. Ее звали Зора. Она стала моей бабушкой и воспитывала меня после смерти моих родителей. Она объяснила мне, что жизнь продолжается, что у меня есть выбор. Оплакивать то, чего не вернуть, или быть благодарным за то, что у меня есть. Мне повезло: у меня был пример для подражания и я не мог пойти по кривой дорожке. Ведь невозможно спорить с человеком, который живым вышел из концентрационного лагеря.
Гамаш усмехнулся, и Питер проникся еще большим уважением к этому человеку, который пережил все вообразимые ужасы, но был счастлив, тогда как у Питера с самого детства были все возможности, но он так и не обрел душевного спокойствия.
Они вышли из лесного туннеля, образованного кленовым лесом, на свет, затененный собирающимися тучами, и остановились. До них доносился звук скрипки.
– Не хочу пропустить Рейн-Мари, – сказал Гамаш.
Они двинулись в обратную сторону.
– Вы были правы. Я знал: мой отец увидит то, что я написал на стене в кабинке. Я знал, что первой кабинкой он никогда не пользуется, а потому написал это во второй. Эту надпись увидел не только мой отец, но и его друзья.
Они замедлили шаг.
– Разразился ужасный скандал, и Джулия уехала. Вы, наверно, знаете, что она любила отца и не могла ему простить, что он не любит ее в ответ. Но он, конечно, любил ее. В этом-то и была проблема. Он так сильно ее любил, что случившееся рассматривал как предательство. Не семьи, а лично его. Его маленькая девочка предала его.
Они остановились. Гамаш ждал. Наконец Питер продолжил:
– Я сделал это специально. Чтобы отец возненавидел ее. Я не желал никакой конкуренции, хотел, чтобы отец полностью принадлежал мне. А она надо мной издевалась. Я был младше Джулии, но ненамного. Трудный возраст. Восемнадцать. Весь такой нескладный, неуклюжий.
– Прыщавый.
Питер с удивлением посмотрел на Гамаша:
– Откуда вы знаете? Томас сказал?
Гамаш отрицательно покачал головой:
– Противные прыщи Питера постоянно прыщавятся.
Питер резко вздохнул. Даже по прошествии стольких лет он чувствовал, как мороз подирает его по коже от этих слов.
– От кого вы это слышали?
– От Джулии, – сказал Гамаш, внимательно глядя на Питера. – Как-то вечером после обеда я вышел в сад и услышал, что кто-то снова и снова повторяет эти слова. Противные прыщи Питера…
– Я понял, – оборвал его Питер. – Вы знаете, что это было?
– Ваша сестра сказала, что это игра из вашего детства, но я только сегодня утром понял суть этого словесного упражнения, когда ваша мать сказала, что вы играли в словесные игры с отцом. Аллитерация.
Питер кивнул:
– Наверно, так он пытался сплотить нас как семью, но это имело противоположный эффект. Между нами стало развиваться соперничество. Мы считали, что приз победителю – его любовь. Это было мучительно. И, помимо всего прочего, меня замучили угри. Я просил Джулию порекомендовать мне какой-нибудь крем. Она дала мне крем, а вечером мы играли в слова. Противные прыщи постоянно… «Прыщавятся», – сказал я, полагая, что одержал победу. Но Джулия вставила слово «Питера». «Противные прыщи Питера постоянно прыщавятся». Отец захохотал и обнял ее. Принялся нахваливать. Он одержала победу.
Гамаш мог это представить. Молодой, неловкий, полный честолюбивых устремлений Питер. Преданный сестрой, осмеянный отцом.
– И тогда вы замыслили месть, – сказал Гамаш.
– Я написал эти слова на стене кабинки. Боже мой, не могу поверить, что сделал это из-за какой-то дурацкой игры. Из-за слова, которое вырвалось у Джулии. Возможно, она и не имела в виду ничего дурного. Это было дурачество. Чистой воды.
– Почти всегда так и случается, – сказал Гамаш. – Такая ерунда, что ее никто и не замечает. Такая мелочь, что никто и не видит, как она возвращается, пока она не сокрушает тебя.
Питер вздохнул.
Они стояли на вершине рю Дю-Мулен. Издалека до них доносился мягкий, мелодичный поначалу звук скрипок. Рядом со сценой Рут размахивала своей корявой клюкой, неожиданно делая это в такт музыке. На сцене стояли танцоры. Впереди дети, женщины во втором ряду, мужчины в третьем. Музыка набирала темп и энергетику, и ноги танцоров работали со все большей исступленностью. Еще через минуту-другую смычки пилили струны чуть не с маниакальной скоростью, руки скрипачей мелькали как заведенные, и танцоры в унисон ударяли ногами по полу. Но это был не традиционный ирландский танец, когда верхняя часть тела остается неподвижной, а руки висят как плети вдоль боков. Эти танцоры под клюкой Рут Зардо скорее напоминали дервишей, которые танцевали, кружились, гикали и смеялись. Но неизменно подчинялись ритму. Их ноги сотрясали сцену, вибрация проникала в землю и через нее передавалась всем жителям деревни, достигала вершины Дю-Мулен, и Гамаш с Питером ощущали ее своим телом.
Потом все прекратилось. И наступила тишина. Но сразу за этим последовал смех и аплодисменты, заполнившие тишину.
Питер и Гамаш спустились к сцене как раз к началу финального выступления чечеточников. Выступал класс восьмилетних ребятишек. И Рейн-Мари. Скрипачи наигрывали медленный ирландский танец, а ноги у танцоров заплетались одна за другую. Один маленький мальчик подобрался к краю сцены, вытанцовывая в одиночестве. Рут пыталась руководить его движениями с помощью своей клюки, но он не обращал на нее внимания.
В конце Гамаш устроил им долгую овацию, и к нему присоединились Клара, Габри и – последним – Питер.
– Ну так что скажете? – спросила Рейн-Мари, когда нашла их за столом на улице. – Только честно.
– Это было блестяще. – Гамаш обнял ее.
– Я чуть не плакал, – признался Габри.
– У меня получилось бы и лучше, если бы пятый номер не захватил всю сцену, – прошептала Рейн-Мари и показала на сияющего мальчика.
– Отшлепать его? – спросил Гамаш.
– Ты уж лучше подожди, когда этого никто не будет видеть, – посоветовала ему жена.
Мальчик под номером пять, сидевший за соседним столом, тут же опрокинул бутылку колы в одну сторону, солонку в другую. Его мать заставила его взять щепоть соли и бросить через плечо. Гамаш наблюдал с любопытством. Питер принес тарелку гамбургеров с тонко нарезанной ягнятиной и початки кукурузы, а Оливье поставил на стол поднос с пивом и ярко-розовым лимонадом.
– Бога ради, qu’est-ce que tu fais? Тут повсюду муравьи, а подожди еще немного – прилетят осы и ужалят тебя.
Мама взяла номер пять за руку и потащила за другой столик, оставив загаженный стол – пусть кто-нибудь другой убирает.
– На эту неделю все возвращаются, – сказал Оливье, сделав большой глоток холодного пива и оглядывая собравшихся. – Они приезжают перед Днем Иоанна Крестителя и остаются до Дня Канады.
– А как вы отмечали День Иоанна Крестителя на прошлой неделе? – спросил Гамаш.
– Скрипачи, чечеточники и барбекю, – ответил Габри.
– А номер пять не местный? Что-то я не видела его раньше.
– Это кто? – спросил Оливье.
Рейн-Мари кивнула в сторону своего маленького коллеги, и Оливье рассмеялся:
– Ах этот! Он из Виннипега. Вы его называете номер пять? Мы его называем Болван.
– Для простоты, – сказал Габри. – Это как Шер или Мадонна.
– Или Габри, – подхватила Рейн-Мари. – А знаете, я никогда прежде не слышала имени Габри. Это сокращенное от Габриэль?
– Да.
– Но разве большинство Габриэлей не зовутся Габи?
– Я не принадлежу к большинству Габриэлей, – сказал Габри.
– Извините, mon beau. – Рейн-Мари погладила его по руке, чтобы успокоить обиженного Габри. – Мне бы и в голову такое не пришло. Мне всегда нравилось имя Габриэль. Архангел.
Это до некоторой степени утешило Габри. Несколько мгновений Рейн-Мари представляла себе, как мощные крылья спускаются с небес и закрепляются на спине Габри.
– Знаете, у нас есть сын Даниель и дочь Анни. Мы выбирали имена, которые есть в английском и французском. Габриэль тоже из таких имен.
– C’est vrai, – сказал Габри. – Мне нравится Габриэль, но в школе меня все называли Габи. Мне это ужасно не нравилось. Так что я сам выдумал себе имя. Габри. Voilà.
– Трудно представить, что тебя называли Габи, – заметил Оливье с улыбкой.
– Я знаю, – сказал Габри, не обратив внимания на этот сарказм.
Но мгновение спустя он весело подмигнул Рейн-Мари, подтверждая тем самым, что его забывчивость или поглощенность собой напускные.
Они все посмотрели на Болвана, который облизнул свое мороженое, опять рассыпал соль и опять толкнул жестяную банку с колой по столу. Она проскользила по соли, но, дойдя до чистой поверхности, резко остановилась и опрокинулась. Мальчик начал плакать. Мать, успокоив его, взяла горсть соли и кинула через его плечо. На удачу. Гамаш подумал, что номеру пять могло бы повезти, если бы мать заставила его убрать за собой, а не перемещаться каждый раз на новое место, оставляя прежнее загаженным.
Гамаш взглянул на столик, оставленный ими ранее. И конечно, муравьи и осы роились у сладких лужиц колы.
– Гамбургер, Арман?
Рейн-Мари протянула еду мужу, но, увидев выражение его лица, опустила руку. Он что-то увидел. Она повернулась, однако ее взгляду предстал лишь пустой столик и несколько ос.
Но Гамаш видел убийство.
Он видел муравьев, ос, статую, черный орех, День Канады и его соседа в череде праздников – День Иоанна Крестителя. Он видел летние приработки, корысть и коварство, которое десятилетиями выжидало, чтобы нанести Джулии Морроу смертельный удар.
У него наконец появилось что написать в пустой колонке.
Как.
Как отец сошел с пьедестала и раздавил дочь.
Назад: Глава двадцать седьмая
Дальше: Глава двадцать девятая