ГЛАВА 8
Следующее утро, восемь часов по тихоокеанскому времени. Люси сворачивает к парковке перед Стэнфордским раковым центром.
Каждый раз, прилетая в Сан-Франциско на своем реактивном «Сайтешн-Х» и беря напрокат «феррари» — поездка к нейроэндокринологу занимает час времени, — она чувствует себя как дома, уверенной и сильной. Облегающие джинсы и футболка подчеркивают красоту и мощь атлетического тела, наполняя ощущением кипучей жизненной энергии. Черные ботинки из крокодиловой кожи и часы «брейтлинг-эмердженси» с ярко-оранжевым циферблатом напоминают, что она прежняя Люси, бесстрашная и успешная, такая, какой ощущает себя, когда не думает о том, что с ней случилось.
Она опускает стекло красного «F-430».
— Можете отвести ее на стоянку? — спрашивает Люси служителя в сером, который осторожно приближается к машине у входа в современный комплекс. Служителя она не узнает — должно быть, новенький. — Передача, как у гоночного автомобиля, вот здесь, на рулевом колесе. На повышение — вверх, на понижение — вниз, обе одновременно — на нейтралку, та кнопка — для заднего хода. — В его глазах мечется беспокойство. — О’кей, понимаю, немножко сложновато, — говорит она, чтобы служитель не ощутил собственную ущербность.
Мужчина в годах, наверное, на пенсии, вот и подрабатывает здесь, в клинике. Или, может, кто-то в семье болел или болен раком. Очевидно одно: на «феррари» он никогда не ездил, а возможно, и видит ее вживую, да еще вблизи, в первый раз. Смотрит на машину так, словно перед ним летающая тарелка. Садиться за руль нет ни малейшего желания, что только к лучшему, когда не знаешь, как управлять автомобилем, стоящим побольше, чем некоторые здания.
— Ну и ну! — говорит он, как зачарованный разглядывая отделанный кожей салон и красную кнопку «пуск» на армированном углеродным волокном пластиковом руле. Потом отступает на шаг, смотрит на двигатель под стеклом и качает головой: — Да, это что-то. Кабриолет, надо полагать? Опустишь верх, так, пожалуй, и снесет. Бежит-то, должно быть, что надо. Да, та еще штучка. Почему бы вам самой не завести ее вон туда? — Он показывает. — Самое лучшее здесь место. Ну и ну! — Он снова качает головой.
Люси паркуется, берет кейс и два больших конверта с результатами магнитно-резонансного сканирования, пленками, хранящими самый страшный секрет ее жизни. Она опускает в карман ключи, сует в руку служителю стодолларовую бумажку и, подмигнув, говорит самым серьезным тоном:
— Берегите, как собственную жизнь.
Раковый центр — красивейший медицинский центр с большими окнами и многочисленными дверьми полированного дерева. Все открыто и полно света. Работающие здесь люди, многие из которых волонтеры, неизменно предупредительны и вежливы. При ее прошлом посещении в коридоре сидела арфистка, исполнявшая «Раз за разом». Сегодня та же самая музыкантша играет «Какой чудесный мир!». Натянув на глаза бейсболку и ни на кого не глядя, Люси быстро идет по коридору. В какой-то момент она вдруг понимает: нет в мире такой музыки, которая не настраивала бы ее на циничный лад или не вгоняла в депрессию.
Просторные холлы выполнены в земляных тонах, картин на стенах нет, только телевизоры с плоским экраном, показывающие умиротворяющие сцены природы, луга и горы, осенние листья, заснеженные леса, громадные секвойи, красные скалы Седоны, и все это в сопровождении приглушенных звуков бегущих речушек, тихо падающего дождя, шелеста ветра и щебета птиц. На столах — живые орхидеи в горшках, освещение мягкое, посетителей мало. Единственный пациент в клинике-Д, когда Люси подходит к столику регистрации, — пожилая женщина в парике с журналом «Гламур».
Сидящему за стойкой мужчине Люси негромко сообщает, что пришла к доктору Натану Дею, которого она называет просто Нейт.
— Ваше имя, пожалуйста? — Регистратор улыбается.
Люси называет вымышленное имя. Регистратор пробегает пальцами по клавиатуре компьютера, еще раз улыбается и протягивает руку к телефону. Меньше чем через минуту дверь открывается, и сам Нейт жестом приглашает Люси пройти. Как всегда, он обнимает ее.
— Рад тебя видеть. Выглядишь фантастически.
Они идут к его кабинету.
Помещение невелико, даже мало, что несколько неожиданно, учитывая, что в нем находится кабинет выпускника Гарварда, одного из выдающихся эндокринологов страны. В комнате — захламленный письменный стол, компьютер с большим монитором, забитый до предела книжный шкаф, на окнах, там, где в других офисах окна, многочисленные лайтбоксы. Есть еще кушетка и один-единственный стул. Люси подает принесенные с собой конверты.
— Из лаборатории. Результаты по двум сканированиям, прошлому, которое ты видел, и самое последнее.
Нейт устраивается за столом. Люси садится на кушетку.
— Когда?
Он открывает конверты, читает ее карту. В электронном виде ничего, все только на бумаге и хранится в его персональном сейфе с особым кодом. Ее настоящее имя не значится нигде.
— Анализ крови двухнедельной давности. Последнее сканирование месяц назад. Тетя смотрела. Говорит, что выгляжу я хорошо, но, учитывая, что она видит перед собой большую часть времени…
— Она имеет в виду, что мертвой ты не выглядишь. Уже легче. Как Кей?
— Ей нравится Чарльстон, да вот только она ему не очень. Мне тоже… нравится. Но меня всегда привлекают не самые лучшие места. Дополнительная мотивация.
— Таких большинство.
— Знаю. Шизанутая Люси. Насколько я понимаю, мы все еще под прикрытием. По крайней мере у парня в регистратуре мое вымышленное имя никаких вопросов не вызвало. Хотя даже при демократическом правлении приватность понимается как шутка.
— Не заводи меня. — Он просматривает лабораторный отчет. — Знаешь, сколько у меня пациентов, которые с удовольствием заплатили бы сверху, только чтобы информация не попала в базы данных?
— Вот и хорошо. Если бы я задумала залезть в твою базу данных, мне бы, наверно, и пяти минут хватило. У федералов это отняло бы час, но они скорее всего там уже побывали. А я нет. Потому что не считаю себя вправе нарушать гражданские права человека без достаточных на то оснований.
— Так они и говорят.
— Во-первых, врут, а во-вторых, они все дураки. Особенно ФБР.
— Они у тебя, вижу, по-прежнему в списке любимчиков.
— Меня выгнали оттуда как раз без достаточных на то оснований.
— Подумать только, человек не только попирает Закон о патриотизме, но еще и деньги за это получает. Пусть даже не слишком много. И что сейчас продаешь?
— Компьютерное моделирование данных. Нейронные сети, принимающие входные данные и фактически выполняющие те же интеллектуальные задачи, что и человеческий мозг. А еще балуюсь с одним проектом на базе ДНК. Интересная может получиться штучка.
— С тиреостимулирующим гормоном полный порядок, — констатирует Нейт. — Обмен веществ идет. Это я могу сказать и без лабораторного отчета. С прошлой нашей встречи наблюдается некоторое снижение веса.
— Фунтов пять сбросила.
— Зато, похоже, увеличилась мышечная масса. Так что, вероятно, сбросила фунтов десять жира и воды. Много работаешь?
— Как и раньше.
— Отмечу как облигатное, хотя, возможно, обсессивное. По части печени все в норме. Уровень пролактина просто великолепный, два и четыре. Как у тебя с менструациями?
— Нормально.
— Никаких белых, прозрачных или молочных выделений из сосков не наблюдается? Хотя при таком низком уровне пролактина ожидать лактации не приходится.
— Нет, не наблюдается. И не мечтай — проверить не позволю.
Он улыбается, делает какие-то пометки в отчете.
— К сожалению, груди у меня не настолько велики.
— Многие женщины заплатили бы большие деньги, чтобы иметь то, что есть у тебя, — сухо замечает он. — И платят.
— Не продаются. Вообще-то я их сейчас даже показать не могу.
— А вот это уже неправда.
Люси уже не смущается и может говорить с ним о чем угодно. Поначалу было не так. Она испытывала ужас и стыд от того, что какая-то доброкачественная гипофизарная аденома — опухоль головного мозга — провоцирует перепроизводство лактогенного гормона, который дурачит ее тело, заставляя его думать, что она беременна. У Люси прекратились месячные. Она набрала вес. Галактореи не было, но если бы она не выяснила, в чем дело, то следующим шагом стало бы самопроизвольное истечение молока.
— Хочешь убедить меня, что ни с кем не встречаешься?
Нейт вытряхивает из конверта рентгеновские снимки и, привстав, вставляет в лайтбоксы.
— Не встречаюсь.
— И как твое либидо? — Он приглушает свет в офисе и щелкает кнопкой на лайтбоксе со снимком мозга. — Достинекс, знаешь ли, называют иногда секснаркотиком. Ну, если тебе его хватает…
Люси пододвигается поближе и тоже смотрит на снимок.
— Не хочу операции, Нейт.
Она с отчаянием всматривается в основание гипоталамуса, где ясно видна прямоугольная область гипоинтенсивности. Каждый раз, видя перед собой эти снимки, ей хочется думать, что произошла какая-то ошибка. Что это не ее мозг. Нейт называет его молодым мозгом. Прекрасный мозг с анатомической точки зрения, говорит он, если не принимать во внимание вот этот крохотный глюк, опухоль размером в полпенни.
— Наплевать, что там пишут в журнальных статьях. Резать себя никому не дам. Ну, как я выгляжу? Пожалуйста, скажи, что все в порядке.
Нейт сравнивает два снимка, последний и сделанный раньше, изучает их, положив рядом.
— Существенных различий не вижу. Те же семь-восемь миллиметров. В супраселлярной полости ничего. Небольшой сдвиг слева вправо от воронки гипоталамуса. — Он указывает ручкой. — Очевидный перекрест зрительных нервов. — Снова показывает. — Что замечательно. — Он кладет ручку, поднимает два пальца, сводит их вместе, потом разводит, проверяя ее периферийное зрение. — Отлично. Патология не увеличилась.
— Но и не уменьшилась.
— Присядь.
Люси опускается на край кушетки.
— Главный итог — она не исчезла. Медикаменты на нее не подействовали и не подействуют, да?
— Но она и не растет, — повторяет Нейт. — Медикаменты сдерживают рост. Так что все в порядке. Варианты развития? Скажу так: из-за того, что достинекс и его дженерики связывали одно время с повреждением сердечного клапана, волноваться, на мой взгляд, не стоит. Исследования касаются людей, принимающих его от болезни Паркинсона. При твоей малой дозе? Думаю, будешь в порядке. Что касается главной проблемы… Я могу выписать дюжину рецептов, но только в нашей стране ты ничего из этого списка не найдешь.
— Его производят в Италии, а оттуда я могу его получить. Доктор Марони обещал помочь.
— Отлично. Только обещай, что будешь каждые шесть месяцев делать эхокардиограмму.
Звонит телефон. Нейт нажимает на кнопку, внимательно слушает, потом говорит:
— Спасибо. Если ситуация выйдет из-под контроля, звоните в службу безопасности. Обеспечьте, чтобы ее никто не тронул. — Он кладет трубку и смотрит на Люси. — Кто-то пожаловал к нам на красном «феррари», так вот автомобильчик привлекает слишком большое внимание.
— Это ведь вопрос перспективы, не так ли? — Она поднимается с кушетки.
— Если не хочешь садиться за руль, я могу отвезти.
— Не то чтобы не хочу. Просто все теперь ощущается иначе. Не скажу, что это однозначно плохо. Просто по-другому.
— В том-то вся и штука. Ты получаешь то, чего не хочешь, и это что-то способно в некотором смысле изменить твой взгляд на некоторые вещи. — Он ведет ее к двери. — Здесь я вижу это каждый день.
— Да уж.
— Ты прекрасно справляешься. — Нейт останавливается у выхода, где их никто не может услышать, потому что поблизости никого нет, кроме регистратора за стойкой, который разговаривает по телефону и снова улыбается. — В этом отношении ты у меня в верхней десятке самых лучших пациентов.
— В верхней десятке? Это, наверное, где-то на четыре с плюсом. А начинала я, кажется, с пятерки.
— Нет, не с пятерки. Эта штука у тебя, возможно, всю жизнь, и ты просто не догадывалась о ее существовании, пока не проявились симптомы. С Розой разговариваешь?
— Ей такое не вынести. Я стараюсь не обижаться на нее, но это трудно. Очень, очень трудно. И несправедливо. Особенно по отношению к моей тете.
— Ты ее особенно не слушай. — Он сует руки в карманы халата. — Ты нужна ей. Ни с кем другим она говорит не станет.
На парковке худенькая женщина с повязанным вокруг лысой головы шарфом и двое мальчиков осторожно ходят вокруг «феррари». Пожилой служитель устремляется к Люси.
— Не беспокойтесь, близко не подходили. Я сам присматривал, — сообщает он негромко и с самым серьезным видом.
Она смотрит на мальчиков, на их больную мать и, направляясь к машине, открывает ее дистанционно. Женщина и дети торопливо отступают, на их лицах проступает страх. Мать, которой, наверное, не больше тридцати пяти, выглядит почти старухой.
— Извините, — говорит она Люси, — но они никогда ничего подобного не видели. И они ее не трогали.
— А она быстро ездит? — спрашивает мальчик постарше, рыжий, лет, может быть, двенадцати.
— Давай посмотрим. В ней четыреста девяносто лошадиных сил, шесть скоростей, восемьдесят пять сотен оборотов в минуту, угольно-волоконная диффузорная панель. Разгоняется до шестидесяти меньше чем за четыре секунды. Около двухсот миль в час.
— Не может быть!
— Ты хоть раз ездил на такой? — спрашивает Люси старшего.
— Я ее даже не видел.
— А ты? — Люси поворачивается к младшему, которому лет восемь или девять.
— Нет, мэм, — робко отвечает он.
Она открывает дверцу со стороны водителя, оба брата вытягивают шеи, силясь заглянуть в салон, и, как по команде, замирают.
— Как тебя зовут? — обращается Люси к старшему.
— Фред.
— Садись за руль, Фред, и я покажу тебе, как управлять этой штукой.
— Не нужно, — говорит мать, и вид у нее такой, словно она вот-вот заплачет. — Милый, не сломай что-нибудь.
— А я Джонни, — представляется второй мальчик.
— Ты следующий. — Люси хлопает по сиденью рядом с собой. — Садись сюда и смотри внимательно.
Убедившись, что переключатель в нейтральном положении, она берет руку Фреда, прижимает его палец к кнопке «пуск» на руле и отпускает.
— Подержи немного, и мотор заведется.
«Феррари» глухо ворчит.
Люси дает каждому из братьев проехать по кругу, и, пока они катаются, их мать стоит в центре парковки, улыбается, машет рукой и вытирает глаза.
Бентон беседует с Глэдис Селф по телефону из своего офиса в лаборатории нейровизуализации. Как и в случае с се знаменитой дочерью, фамилия Селф подходит Глэдис идеально.
— Если вас интересует, почему моя богатенькая дочка не поселила меня в каком-нибудь милом особняке в Боке, то скажу вам так: я не желаю быть ни в Боке, ни в Палм-Бич, ни где-либо еще, кроме как здесь, в Голливуде, штат Флорида. В моей скромной квартирке с видом на океан.
— Почему же?
— Назло ей. Подумайте, как это будет выглядеть, когда люди узнают, в какой дыре я умерла. Посмотрите, что станется с ее популярностью. — Сдавленный смешок.
— Похоже, вам нелегко сказать о ней что-то приятное. А мне нужно, чтобы вы немного ее похвалили, миссис Селф. Немного похвалили, потом побыли нейтральной, а потом немного покритиковали.
— А зачем ей вообще это нужно?
— Я уже объяснил в начале нашего разговора. Ваша дочь вызвалась участвовать в одном проводимом мною научно-исследовательском проекте.
— Моя дочь никогда не вызовется участвовать в чем бы то ни было, если не рассчитывает получить что-то взамен. Я не знаю ни одного случая, когда она сделала бы что-то, руководствуясь единственно стремлением помочь другим. Чушь. Ха! Семейная необходимость. Пусть скажет спасибо, что я не позвонила на Си-эн-эн и не сообщила всему миру, что она лжет. Что ж, посмотрим. Интересно, что за этим стоит? Позвольте мне самой угадать. Вы из тех полицейских-психологов в этом… как его… Маклине, да? Точно. Клиника для богатых и знаменитых. Одно из тех заведений, куда и она отправилась бы в случае нужды. Почему? Могу предположить. Ну конечно! Она у вас в качестве пациентки, вот в чем все дело!
— Как я уже сказал, ваша дочь участвует в моем проекте. — Черт бы ее побрал! А ведь он предупреждал доктора Селф. Говорил, что если позвонить ее матери, та может догадаться, в каком качестве ее дочь находится в Маклине. — Извините, но я не имею права обсуждать ее нынешнее состояние: где она, что делает и почему. Информация, имеющая отношение к предмету наших исследований, разглашению не подлежит.
— Ну, со мной-то вы можете кое-чем поделиться? Так я и знала! А изучать ее стоит, это да. Какой нормальный человек, попав на телевидение, станет делать там то, что вытворяет она? Выворачивать чужую жизнь наизнанку, манипулировать людьми, как было с той теннисисткой, которую потом убили. Готова поспорить на что угодно: без Мэрилин не обошлось. Это же она притащила бедняжку в свое шоу, вытянула из нее то, что миру знать вовсе не обязательно, выставила в таком свете. Как не стыдно?! Не понимаю, почему ее семья допустила такое.
Бентон просмотрел запись ток-шоу. Миссис Селф права. Получилось слишком откровенно, как раздеться на публике, и, конечно, кому-то Дрю могла показаться слабой, доступной и уязвимой. Все необходимые ингредиенты, чтобы стать мишенью для хищника. И хотя Бентон позвонил с другой целью, удержаться он не может.
— А как вашей дочери удалось склонить Дрю Мартин к участию в ее передаче? Они знали друг друга раньше?
— Мэрилин всегда получает то, к чему стремится. Когда звонит мне по каким-то особенным случаям, всегда хвастает своими успехами. Ее послушать, так это знаменитости должны быть благодарны за участие в ее программе, а не наоборот.
— У меня такое чувство, что видитесь вы не слишком часто.
— Неужели вы думаете, что ей есть какое-то дело до собственной матери?
— Но она же не лишена абсолютно всех чувств?
— В детстве Мэрилин бывала довольно милой и доброй девочкой, хотя знаю, в это трудно поверить. Но в шестнадцать с ней что-то случилось. Сбежала с одним плейбоем, а потом вернулась домой уже сама не своя. Вот тогда мы всего хлебнули. Она вам об этом рассказывала?
— Нет, не рассказывала.
— Понятно. Вы узнаете, как покончил с собой ее отец и какая ужасная у нее мать и все прочее. Об этом она готова говорить бесконечно, а вот ее собственные неудачи как бы и не существуют. Говоря «неудачи», я имею в виду и людей. Вы бы удивились, узнав, скольких она ухитрилась отдалить от себя, со сколькими перестала общаться единственно из-за того, что они как-то ее стесняли, доставляли ей неудобство или, может быть, являли миру ту сторону ее натуры, которую Мэрилин не желала показывать. Последнее считалось смертельным оскорблением.
— Полагаю, не в буквальном смысле.
— Смотря что вы под этим понимаете.
— Давайте начнем с того, что в ней есть позитивного.
— Вам известно, что она всех заставляет подписать конфиденциальное соглашение?
— Даже вас?
— Хотите знать истинную причину того, что я живу так, как живу? Я вам скажу. Меня тошнит от ее так называемой щедрости. Я живу на пособие по социальному страхованию и те крохи, что сумела отложить, проработав всю жизнь. Мэрилин для меня палец о палец не ударила, а потом еще имела наглость потребовать, чтобы я подписала это идиотское соглашение. Сказала, что если я не подпишу, то ни при каких обстоятельствах, даже если заболею на старости лет, не получу от нее ни цента. Я не стала ничего подписывать. И я никому о ней не рассказывала. Но могла бы. Мне есть что рассказать.
— Вы же разговариваете со мной.
— Она сама мне позвонила, ведь так? Дала вам мой номер телефона. Наверное, ей это для чего-то нужно. Я ведь ее слабость. Тут уж она просто поделать с собой ничего не может, так ей хочется узнать, что я расскажу. Она ж высокого мнения о себе, а дело остальных это мнение подтверждать.
— Мне бы хотелось, — говорит Бентон, — чтобы вы попытались представить, будто рассказываете дочери о том, что вам нравится в ней. Что-то ведь должно быть. Например, «я всегда гордилась тем, какая ты способная» или «я восхищаюсь твоим успехом». Что-то в этом роде.
— Только представить? Не всерьез?
— Если вы не можете сказать ничего позитивного, боюсь, у нас ничего не получится. — Его бы такой вариант только устроил.
— Не беспокойтесь, я врать умею не хуже, чем она.
— А потом что-нибудь негативное. «Мне всегда хотелось, чтобы ты была щедрее к людям и не такой надменной». В общем, что придумаете.
— Ну, это легче легкого.
— И наконец, несколько нейтральных замечаний. О погоде, шопинге, чем вы занимались в последнее время. В таком вот роде.
— Не верьте ей. Она притворщица.
— Мозг притворяться не может, — говорит Бентон. — Даже ее мозг.
Часом позже доктор Селф в переливчатом брючном костюме и босая полулежит на своей кровати.
— Понимаю, вам представляется, что в этом нет необходимости, — говорит Бентон, перелистывая страницы голубой книжечки, последнего издания «Структурированного клинического интервью».
— Вам нужен скрипт, Бентон?
— В данном исследовании важна последовательность, поэтому мы и разработали это руководство. Каждая беседа посвящена отдельной теме. Я не буду спрашивать вас о вещах очевидных и несущественных, таких, например, как ваш профессиональный статус.
— Позвольте вам помочь. Прежде всего я никогда не была пациентом психиатрического учреждения. Я не принимаю никаких медикаментов. Не злоупотребляю спиртным. На сон у меня уходит обычно по пять часов в сутки. А сколько спит Кей?
— В последнее время у вас менялся вес? Может быть, набирали или, наоборот, теряли?
— Свой вес я поддерживаю на одном уровне. Сколько весит сейчас Кей? Когда человек одинок, когда у него депрессия, он много ест. А как с этим у Кей? Там ведь предпочитают жареное.
Бентон листает страницы.
— У вас бывают странные, необъяснимые физические ощущения?
— Зависит от того, кто меня окружает.
— Вы ощущаете запахи и вкусы, которые не воспринимаются другими люди?
— Я умею много такого, чего не могут другие.
Бентон поднимает голову и смотрит на нее:
— Не думаю, что ваше участие в проекте такая уж хорошая идея, доктор Селф. Нам недостает конструктивности.
— А вот это уж не вам судить.
— Считаете, наша беседа проходит в конструктивном плане?
— Вы еще не дошли до хронологии настроений. Разве вы не собираетесь спрашивать насчет приступов паники?
— Они у вас случались?
— Потоотделение, дрожь, головокружение, учащенное сердцебиение. Страх смерти? — Она смотрит на него задумчиво, словно это он пациент. — Что вам наговорила моя мать?
— Как насчет того раза, когда вы впервые попали сюда? Вас, похоже, сильно обеспокоило некое электронное письмо. То, о котором вы упомянули доктору Марони в первом разговоре с ним. То, о котором вы больше не вспоминали.
— Ваша ассистентка думала, что сможет сама меня проинтервьюировать. — Доктор Селф улыбается. — Меня, психиатра. То же самое, что новичку выходить на корт против Дрю Мартин.
— Каково ваше отношение к случившемуся с ней? Что вы чувствуете? В новостях говорили, что она была на вашем ток-шоу. Некоторые даже высказывали предположение, что киллер выбрал ее в качестве цели только из-за того…
— Как будто она участвовала только в моем ток-шоу! — перебивает доктор Селф. — Ко мне на передачу приходят многие.
— Я хотел сказать: из-за внимания к ней телевидения. Не только вашей передачи.
— Не исключаю, эта серия принесет мне еще одну «Эмми». Если только…
— Если только что?
— Нет, это было бы в высшей степени несправедливо. Если академия поддастся давлению из-за того, что случилось с Дрю. Как будто это как-то связано с качеством моей работы. Так что рассказала моя мать?
— Этого вы не узнаете, пока не попадете в сканер.
— Я бы поговорила о своем отце. Он умер, когда я была совсем маленькой.
— Хорошо. — Бентон сидит на максимально возможном от нее расстоянии, прижавшись спиной к столу, на котором стоит ноутбук. На другом столе, между ними, беззвучно работает рекордер. — Давайте поговорим о вашем отце.
— Когда он умер, мне еще и двух лет не исполнилось.
— И вы хорошо его помните? Помните, что чувствовали себя отвергнутой? Не нужной ему?
— Вы наверняка знакомы с результатами тех исследований, согласно которым младенцы, которых не кормили грудью, впоследствии более подвержены воздействию стресса и жизненных невзгод. Женщины, находящиеся в тюрьме и лишенные возможности кормить грудью, испытывают значительные затруднения в реализации своих основных функций: растить и защищать.
— Не понимаю связи. Хотите сказать, что ваша мать какое-то время находилась в тюрьме?
— Она никогда не держала меня у груди, никогда не кормила грудью, не успокаивала ритмом своего сердца, не смотрела мне в глаза, когда кормила из бутылочки или ложечкой. Об этом она вам рассказала? Вы спрашивали ее о наших взаимоотношениях? С чего все начиналось?
— При беседе с матерью испытуемого знать историю их взаимоотношений вовсе не обязательно.
— Ее холодность только усилила мое ощущение отверженности, мое негодование и подтолкнула меня впоследствии к обвинениям в ее адрес. Я считала, что отец бросил нас только из-за нее.
— Вы хотели сказать «умер».
— Забавное совпадение, не правда ли? Мы с Кей обе потеряли отца в раннем возрасте и обе стали врачами. Только я исцеляю разум живых, тогда как она препарирует тела мертвых. Интересно, какая она в постели, учитывая, чем ей приходится заниматься?..
— Вы вините мать в смерти отца.
— Я ревновала. Несколько раз входила к ним в комнату, когда они занимались сексом. Я стояла у дверей и все видела. Мать отдавала отцу свое тело. Почему ему? Почему не мне? Я хотела того, что они давали друг другу, не понимая, что это значит. Но я определенно не хотела ни генитального, ни орального секса с родителями, того, к чему они переходили потом. Наверное, мне казалось, что им больно.
— Вы говорите, что не раз заставали их за этим, но ведь вам не было и двух лет. И вы все помните? — Бентон положил руководство под стул и делает записи в блокноте.
Она поворачивается, поправляет подушки, устраивается поудобнее и с таким расчетом, чтобы Бентон мог оценить всю ее фигуру.
— Я видела родителей живых и здоровых, постоянно активных, а потом, в одно мгновение, отца вдруг не стало. Кей же, напротив, была свидетельницей медленного угасания своего отца из-за рака. Что-то вроде затянувшейся смерти. Я жила с утратой, она жила с умирающим, и в этом вся разница. Вот почему, Бентон, моя цель как психиатра состоит в том, чтобы понять жизнь пациента, тогда как задача Кей — понять его смерть. На вас это должно производить сильное впечатление.
— Мы здесь не для того, чтобы говорить обо мне.
— Ну не чудесно ли, что Павильон не придерживается жестких ведомственных правил? И вот вам пожалуйста. Несмотря на то, что случилось, когда меня приняли. Доктор Марони не рассказывал, как приходил в мою комнату, не эту, а другую, первую? Как закрыл дверь, как расстегнул мой халат, как трогал меня? Он, случайно, не гинеколог по первой специальности? Вам, похоже, не по себе, Бентон?
— Вы испытываете гиперсексуальное возбуждение?
— Другими словами, у меня помешательство. — Она улыбается. — Посмотрим, сколько еще диагнозов мы сегодня поставим. Но только я здесь не поэтому. А почему — вы знаете.
— По вашим словам, из-за электронного письма, которое обнаружили, находясь в студии во время перерыва в позапрошлую пятницу.
— О письме я рассказала доктору Марони.
— Насколько мне известно, вы лишь сказали ему, что получили некое письмо.
— Будь такое возможно, я бы заподозрила вас всех в том, что вы заманили меня сюда чуть ли не с помощью гипноза, использовав письмо как средство внушения. Но подобное случается только в кино или больном воображении, не правда ли?
— Вы сказали доктору Марони, что ужасно расстроились и испугались за собственную жизнь.
— А потом мне против собственной воли дали сильнодействующие средства. Вслед за чем он улетел в Италию.
— У него там практика. Доктор Марони часто летает туда-сюда. Особенно в это время года.
— Да, он читает лекции на отделении психиатрии Римского университета. В Риме у него вилла. В Венеции — квартира. Доктор Марони из очень богатой итальянской семьи. Вдобавок ко всему он директор Павильона, и все, включая вас, делают то, что он скажет. Прежде чем уезжать, нам бы следовало разобраться в том, что случилось после того, как я здесь зарегистрировалась.
— Зарегистрировались? Вы так говорите о Маклине, словно это отель.
— Теперь уже поздно.
— Вы действительно полагаете, что доктор Марони вел себя с вами неподобающим образом?
— Я полагаю, что высказалась на этот счет достаточно ясно.
— Значит, вы так считаете.
— Все, конечно, будут отрицать.
— Уверяю вас, не будем. Если это правда.
— Все будут отрицать.
— Когда вас доставили на лимузине к приемному отделению, вы пребывали в здравом рассудке, но были взволнованы. Помните это? Помните, как разговаривали с доктором Марони в приемном отделении, как рассказали ему, что вам нужно безопасное убежище из-за некоего электронного письма? Помните, как обещали все потом объяснить? — спрашивает Бентон. — Помните, как провоцировали его, вербально и физически?
— Вы так со всеми пациентами обращаетесь? Может, Бентон, вам лучше вернуться в ФБР? К резиновым шлангам и прочему? Может, влезете в мой почтовый ящик? Вломитесь ко мне домой? Проверите мои банковские счета?
— Нам важно вспомнить, в каком состоянии вы поступили сюда. Я всего лишь стараюсь помочь.
— Я помню, как он пришел в мою комнату, здесь, в Павильоне.
— Это было уже позже, вечером, когда у вас началась истерика.
— Вызванная теми самыми медикаментами. Я очень восприимчива к лекарствам. Никогда их не принимаю и в них не верю.
— Когда доктор Марони пришел в вашу комнату, там уже находились нейропсихолог и медсестра, обе женщины. Вы продолжали говорить о чем-то, что это не ваша вина.
— А вы там были?
— Нет.
— Понятно. А ведете себя так, словно были.
— Я читал вашу карту.
— Мою карту… Наверное, подумываете, как бы выставить ее на аукцион?
— Пока доктор Марони разговаривал с вами, медсестра проверила жизненные показатели. Вот тогда и посчитали необходимым ввести седативное посредством внутримышечной инъекции.
— Пять миллиграммов халдола, два миллиграмма ативана, один миллиграмм когентина. Печально знаменитая формула пять-два-один. Так называемая химическая смирительная рубашка, применяемая в отношении буйных заключенных. Подумать только, со мной обращались как с преступницей! Неудивительно, что я ничего не помню.
— Можете сказать, что вы имели в виду, когда говорили, что это не ваша вина? Это имеет какое-то отношение к электронному письму?
— Я имела в виду доктора Марони. То, что он сделал, не моя вина.
— То есть ваше состояние никак не было связано с письмом, которое, как вы сами пояснили, вынудило вас приехать сюда?
— Это заговор. И вы все в нем участвуете. Разве не потому на связь со мной вышел ваш товарищ, Пит Марино? Или, может быть, он хочет выйти из игры. Хочет, чтобы я спасла его. Как тогда во Флориде. И что только вы с ним делаете?
— Никакого заговора не существует.
— Все следователи так говорят.
— Вы находитесь здесь десять дней. И никому не сказали, что это за письмо.
— Вообще-то речь идет о человеке, который прислал мне несколько электронных писем.
— Кто он?
— Человек, которому доктор Марони мог бы оказать помощь. Человек с крайне расстроенной психикой. Независимо от того, совершил он что-то или нет, ему требуется помощь. И если со мной или с кем-то еще что-то случится, виноват будет доктор Марони, а не я.
— В чем может заключаться ваша вина?
— Я только что сказала — ни в чем.
— Следует ли понимать так, что вы не покажете мне письмо, которое помогло бы нам понять, кто этот человек и, возможно, как защитить вас от него?
— Знаете, я ведь и забыла, что вы здесь работаете, а вспомнила, когда увидела в приемном отделении ваше объявление о наборе добровольцев для участия в научном проекте. Марино писал что-то… Вы только не волнуйтесь, я не его имела в виду, когда говорила о человеке с нарушенной психикой. Ему тяжело работать на Кей, у него накопилась усталость. Плюс сексуальная фрустрация.
— Я бы хотел поговорить с вами о полученных электронных письмах. Или отправленных.
— Зависть. С нее все начинается. — Доктор Селф смотрит на него. — Кей завидует мне, потому что ее собственная жизнь ничтожна. Завидует настолько, что даже солгала в суде.
— Вы имеете в виду…
— Главным образом ее. — Ненависть свивается кольцами. — Я абсолютно объективна в отношении случившегося, этого вопиющего примера судебного сутяжничества, и никогда не ставила в вину вам лично участие в нем в качестве свидетелей. Интересно, что чувствовала бы она, если бы знала, что вы в моей комнате, за закрытой дверью?
— Когда вы сказали, что хотите поговорить со мной наедине, у себя в комнате, мы с вами договорились, что я буду не только делать пометки, но и вести запись.
— Записывайте. Делайте пометки. Когда-нибудь они вам пригодятся. Вам есть чему поучиться у меня. Давайте обсудим ваш эксперимент.
— Исследование. Участвовать в котором вы пожелали добровольно, на что получили специальное разрешение, против чего я возражал. Слово «эксперимент» мы здесь не используем.
— Хотелось бы мне знать, почему вы противились моему участию в эксперименте. Рассчитывали что-то скрыть?
— По правде говоря, доктор Селф, я не уверен, что вы соответствуете критериям.
— По правде говоря, Бентон, мое присутствие вам совсем ни к чему, не так ли? Но выбора у вас нет, потому что руководство клиники прекрасно понимает, как опасно нарушать мои права.
— У вас диагностировали биполярное расстройство?
— У меня диагностировали только одно — одаренность.
— А у кого-нибудь в вашей семье такое расстройство обнаруживали?
— Чем это все окажется в конце, дело ваше. При разных состояниях настроения и при наличии соответствующего стимула дорсолатеральный префронтальный кортекс мозга светится. Позитрон-эмиссионная томография уже продемонстрировала, что у людей в состоянии депрессии наблюдается анормальный кровоток в префронтальных областях и пониженная активность в ДЛПФК. Мне известно, что ваш эксперимент не получил одобрения руководства Гарвардского университета.
— Мы не проводим исследований, которые не получили официального одобрения.
— Эти ваши «здоровые контрольные субъекты». Когда вы заканчиваете, они такие же здоровые? И что случается с теми, кто нездоров? С теми несчастными, страдающими от депрессии, шизофрении, биполярного и других расстройств? С теми, кто представляет опасность для себя и других?
— Похоже, Джеки ввела вас в курс дела.
— Не совсем. Она же не способна отличить дорсолатеральный префронтальный кортекс от обычной трески. Исследования реакции мозга на материнскую критику и похвалу проводились и раньше. Теперь вы еще и прибегаете к насилию. И что вы докажете? Покажете различия между мозгом человека, склонного к насилию, и человека, к насилию не склонного. Но какой от этого толк? Разве это остановило бы Сэндмена?
— Сэндмена?
— Если бы вы заглянули в его мозг, вы увидели бы там Ирак. И что потом? Вы смогли бы неким магическим способом изъять Ирак, чтобы он снова был здоров?
— Письмо от него?
— Я не знаю, кто он.
— Может ли он быть тем человеком, о котором вы упомянули доктору Марони?
— Не понимаю, что вы нашли в Кей, — говорит она. — Когда она приходит домой с работы, от нее пахнет моргом? Впрочем, откуда вам знать, если вы там не бываете?
— Судя по всему сказанному, вы получили то письмо через несколько дней после обнаружения тела Дрю Мартин. Совпадение? Если у вас есть информация, касающаяся убийства, вам нужно все рассказать мне. Прошу вас. Это очень серьезно.
Доктор Селф вытягивает ноги и голыми пальцами касается разделяющего их стола.
— Если я сброшу рекордер со стола и он разобьется, что тогда?
— Тот, кто убил Дрю Мартин, на этом не остановится.
— Если я сброшу этот рекордер… — она дотрагивается до рекордера пальцем и слегка его сдвигает, — что мы можем тогда сказать и что сделать?
Бентон встает со стула.
— Хотите, чтобы убили кого-то еще? — Он поднимает рекордер, но не выключает его. — Разве вы это уже не проходили?
— Ну вот, — говорите кровати доктор Селф. — Так и есть, заговор. Кей снова солжет. Как и в прошлый раз.
Бентон открывает дверь.
— Нет. Теперь все будет намного хуже.
