ГЛАВА 18

Девять часов вечера.

По улице перед рыбацкой лачугой Марино хлещет дождь.

Люси промокла до нитки. Она включает беспроводной мини-рекордер, замаскированный под «iPod». Ровно через шесть минут Скарпетта позвонит Марино. Сейчас он ругается с Шэнди, и каждое их слово, перехваченное микрофоном, откладывается в памяти флэшки.

Тяжелые шаги… открывает холодильник… короткое шипение — наверное, вскрыл банку пива.

В наушнике — пронзительный сердитый голос Шэнди:

— Не ври мне. Предупреждаю. Как это так? Ни с того ни с сего! Он, видите ли, решил, что не может ничего обещать! И кстати, кто сказал, что я вообще чего-то от тебя хочу? Отношения? Какие, на хрен, отношения? С тобой? Да тебе прямая дорога в долбаный дурдом! Давай! Может, твоя сучка предоставит палату со скидкой.

Он все же рассказал ей о помолвке Скарпетты с Бентоном. Шэнди бьет по больному, а значит, знает, где болит. Что еще она использовала против него? Чем прижала? За что дергает?

— А ты не думай, что уже положила меня в карман. Не думай, что заполучила меня навсегда и можешь распоряжаться, как хочешь. Может, я первым от тебя избавлюсь? — кричит Марино. — От тебя одно зло. Подсадила на чертовы гормоны… как меня еще удар не хватил! И это через неделю. А что будет через месяц, а? Может, ты мне уже и кладбище подыскала? Или в тюрягу надумала засадить, если я слечу с катушек и сделаю что-нибудь…

— Может, уже и сделал.

— Пошла к черту!

— Да на хер ты нужен, старпер, козел жирный. У тебя же без гребаных гормонов уже не встает!

— Хватит, Шэнди. Ты меня постоянно подставляешь. Все, сыт. Поняла? Мне надо успокоиться, обдумать все хорошенько. Я по уши в дерьме. И работа — дерьмо. Курю, в спортзал не хожу, напиваюсь да еще дрянь всякую глотаю. Все пошло к чертям, а ты только добавляешь.

Звонит сотовый. Марино не отвечает. Сотовый звонит и звонит.

— Ответь! — кричит в дождь Люси.

— Да. — В наушнике его голос.

Слава Богу!

Марино молчит, слушает, потом говорит:

— Плохо.

Скарпетту Люси слышать не может, но знает, о чем идет речь. Тетя сообщает, что данных по серийному номеру найденного в переулке «кольта» в национальных базах данных не обнаружено. Результаты по отпечаткам, снятым с револьвера и патронов, тоже отрицательные.

— А как насчет самого? — спрашивает Марино.

Он имеет в виду Булла. На этот вопрос у Скарпетты ответа нет. В базе данных отпечатков его пальцы отсутствуют, поскольку никакого преступления он не совершал, а то, что его арестовали несколько недель назад, не в счет. Если револьвер принадлежит Буллу, но не украден и не засветился ни в каком преступлении, то и в баллистическом каталоге информации не будет. Она уже сказала Буллу, что ему не помешало бы сдать отпечатки — мало ли что случится, — но он так и не пришел, а напомнить не получается: все попытки перехватить садовника после возвращения из дома Лидии Уэбстер ни к чему не привели. Его мать сказала, что сын отправился на лодке за устрицами. В такую-то погоду?

— Угу… угу… — бубнит Марино, и его голос бьет в ухо.

Он ходит по комнате и, наверное, не знает, что сказать в присутствии Шэнди.

Теперь Скарпетта должна сообщить об отпечатке на золотой монете. Похоже, именно это она и делает, потому что Марино удивленно ухает. Потом добавляет:

— Приму к сведению.

Он опять замолкает. Люси слышит его шаги. Подходит к компьютеру. Скрипит стул. Похоже, Марино садится. Шэнди притихла, наверное, пытается определить, с кем он разговаривает и о чем.

— О'кей, — говорит наконец Марино. — Можем разобраться с этим позже? Я сейчас занят.

Нет! Люси нисколько не сомневается, что тетя заставит его если не говорить, то по крайней мере слушать. Она не положит трубку, пока не напомнит про старый серебряный доллар, который Марино вот уже неделю носит у себя на шее. Может быть, этот доллар и не имеет никакого отношения к той золотой монетке, к которой прикасался — неведомо когда и при каких обстоятельствах — мальчик, лежащий сейчас в холодильнике морга. Вопрос в другом: откуда он у Марино? Но если Скарпетта и спрашивает, ответа она не получает. Потому что ответить Марино не может — Шэнди, несомненно, ловит каждое слово. А поскольку Люси стоит в темноте, под дождем, от которого не спасают ни бейсболка, ни плащ, мысли ее снова обращаются к тому, что сделал Марино ее тете. И ею снова овладевает то самое, холодное, бестрепетное чувство.

— Да, да, без проблем, — говорит Марино. — Надо было только руку протянуть — яблочко само упало.

Вероятно, Скарпетта его благодарит. Люси презрительно фыркает. Какого хрена? За что его благодарить? Люси знает за что, но ее все равно воротит от всей этой фальшивой, приторной мути. Скарпетта благодарит его за то, что он поговорил с Мэдлиз Дули, и та не только призналась, что взяла бассета, но и показала ему запачканные кровью шорты. Кровь была и на собаке. Мэдлиз вытерла о шорты пальцы, а значит, она оказалась на месте вскоре после того, как кого-то ранили или убили, поскольку кровь еще не засохла. Шорты Марино забрал, а собачонку оставил, пообещав Мэдлиз успокоить полицию своей версией: мол, пса преступник украл и скорее всего убил и закопал где-то на берегу.

Марино! Такой добрый и отзывчивый в отношении незнакомых женщин.

Дождь настырно барабанит холодными пальцами по макушке. Люси прохаживается, держась все время в тени на случай, если кто-то, Марино или Шэнди, выглянет в окно. Пусть и стемнело, получше не рисковать. Телефонный разговор уже закончился.

— Ты что, за дуру меня держишь? Думаешь, я не знаю, с кем ты треплешься? И не хрен говорить загадками — меня не проведешь! — вопит Шэнди. — Не на ту напал! Опять шефиня, да?

— Не твое собачье дело. Сколько раз тебе повторять? Я разговариваю с кем хочу, и ты мне не указ.

— Не мое? А вот и мое! Ты, ж провел с ней целую ночь, лживый ублюдок! Я же видела твой гребаный мотоцикл на следующее утро! Думаешь, не догадалась? Ну и как? Получилось? Хорошо было? Ты ж ее давно хотел, полжизни только об этом и мечтал! И что, козел жирный?

— Не знаю, кто вбил в твою тупую голову, что ты — пуп земли и должна все знать. Но слушай внимательно и заруби на носу: это тебя не касается!

После короткого обмена любезностями вроде «да пошел ты», проклятиями и угрозами Шэнди выскакивает из домика и хлопает дверью. Люси наблюдает за ней из своего укрытия. Шэнди сердито топает к мотоциклу, садится, бороздит колесами песчаный дворик и, газанув, с шумом и треском уносится в направлении моста. Люси ждет еще несколько минут, прислушивается, не возвращается ли Шэнди. Нет. Только катят где-то далеко машины да громко стучит дождь. Она взбегает на крыльцо и колотит в дверь. Марино открывает сразу, рывком; лицо злое, потом пустое, потом на нем проступает беспокойство — выражение меняется, как картинки на автомате.

— Ты что здесь делаешь?

Он смотрит мимо нее, словно боится, что Шэнди вот-вот вернется.

Люси входит в неряшливое, запущенное обиталище, которое знает намного лучше, чем думает Марино. Бросает взгляд на компьютер — флэшка на месте. Рекордер и наушник уже спрятаны в карман плаща. Он закрывает дверь и стоит у порога, растерянный, явно чувствуя себя не в своей тарелке. Она садится на клетчатый диван, от которого несет плесенью.

— Слышал, ты шпионила за мной и Шэнди, когда мы были в морге. Как будто мы террористы. — Марино начинает первый, возможно, предполагая, что поэтому она и пришла. — Только меня таким дерьмом не проймешь, неужели не дошло еще?

Он пытается запугать ее, хотя и знает прекрасно, что ничего из этого выйдет, что фокус не проходил, даже когда Люси была еще ребенком. Даже позже, когда он высмеивал ее за то, что она такая, какая есть.

— С твоей тетей мы уже поговорили, — продолжает Марино. — Так что больше сказать нечего, и не начинай.

— И это все, что ты сделал? Поговорил с ней? — Люси наклоняется вперед, достает из кобуры на щиколотке «глок» и наставляет на него. — А теперь назови хотя бы одну причину, почему я не должна тебя пристрелить. — Голосу нее ровный, бесстрастный.

Марино не отвечает.

— Всего одну причину, — повторяет Люси. — Вы с Шэнди так орали. Я ее вопли за милю слышала.

Она встает с дивана, подходит к столу и выдвигает ящик. Вынимает «смит-и-вессон», тот, что видела прошлой ночью, снова садится, убирает «глок» в кобуру. Теперь на Марино смотрит его собственный револьвер.

— Отпечатков Шэнди здесь полным-полно. Думаю, и ее ДНК найдется. Вы ругаетесь, она стреляет в тебя и сматывается. Такая уж патологически ревнивая сука.

Люси взводит курок. Марино остается на месте. Как будто его это не касается.

— Одну причину.

— Нет у меня причины, — говорит он. — Давай. Я хотел, чтобы она это сделала, но она не захотела. — Это о Скарпетте. — Если не она, так пусть ты. Валяй. Обвинят Шэнди — мне наплевать. Я тебе даже помогу. В моей комнате ее тряпки. Бери. Найдут ее ДНК на револьвере, а большего и не надо. В баре все знают, что она за штучка. Пусть поспрашивают Джесс. Никто и не удивится.

Он умолкает. Секунду-другую оба только смотрят друг на друга. Он стоит у двери, опустив руки. Люси на диване. Целится в голову. Грудь — мишень побольше, но ей без надобности, и Марино это знает.

Она опускает револьвер.

— Сядь.

Он садится на стул возле компьютера.

— Так и знал, что она тебе расскажет.

— Она не рассказала. Никому. Ни слова. Защищает тебя. Подумать только! Ты видел, какие у нее запястья?

Ответ — блеск в налитых кровью глазах. Люси никогда не видела, чтобы он плакал.

— Роза заметила. Рассказала мне. А сегодня утром, когда мы были в лаборатории, я увидела сама. Синяки. И что ты намерен с этим делать?

Она пытается не думать о том, что было между ними, гонит прочь навязчивые образы. От одной мысли о том, что он дотрагивался до ее тети Кей, Люси бросает в дрожь, словно жертвой была она сама. Она смотрит на его здоровенные ручищи, рот и гонит, гонит лезущие в голову картины.

— Что сделано, то сделано, — говорит Марино. — Обещаю, больше я к ней не подойду. И к тебе тоже. Иначе можешь пристрелить меня, как сейчас грозилась, и обставить все по-своему. Как умеешь. Как и раньше делала. Или убей сейчас. Если бы кто-то обошелся с ней так, как я, я бы его убил. Он уже был бы трупом.

— Трус. Жалкий трус. Скажи ей хотя бы, что сожалеешь, попроси прощения, а не прячься.

— Зачем? Что толку? Все, конец. Поэтому я и узнаю обо всем последним. Меня ж никто не просил съездить на Хилтон-Хед.

— Не прикидывайся простачком. Это тетя Кей попросила тебя повидаться с Мэдлиз Дули. У меня такое в голове не укладывается. Смотреть тошно.

— Больше не попросит. После того, как ты здесь побывала. И я не хочу, чтобы вы меня просили о чем-то. Все, конец.

— Ты помнишь, что сделал?

Марино не отвечает. Он помнит.

— Скажи, что сожалеешь. Скажи, что не был настолько пьян, чтобы ничего не помнить. Скажи, что помнишь, что исправить ничего уже нельзя, но тебе жаль, что так случилось. Она же тебя не расстреляет. Даже не отошлет. Она не такая, как я. Она — лучше. — Люси сжимает рукоятку револьвера. — Ну почему? Скажи, почему? Ты ведь и раньше при ней напивался. Вы с ней миллион раз оставались одни, даже в одном номере. Почему? Как ты мог?!

Марино берет сигарету, прикуривает. Руки дрожат.

— Все. Да, оправдания нет. Я как будто спятил. Да, знаю, это уже не важно. Она вернулась с кольцом, и я… не знаю…

— Знаешь.

— Не надо было писать доктору Селф. Она меня совсем задурила. Потом Шэнди. Дурь всякая. Выпивка. В меня будто бес вселился. Откуда только взялся.

Слушать этот лепет выше всяких сил. Люси встает, бросает револьвер на диван и идет мимо Марино к двери.

— Послушай, — говорит он. — Всю эту дрянь доставала Шэнди. Я не первый, кого она на нее подсадила. От последней хрени у меня три дня стоял. А ей было смешно.

— Что за дрянь? — спрашивает Люси, хотя уже знает.

— Гормонный гель. От него просто с ума сходишь, хочется всех трахать, всех убивать. А ей все мало. Такой ненасытной бабы у меня еще не было.

Люси прислоняется к стене, складывает руки на груди.

— Тестостерон. Его ей выписывает один проктолог в Шарлотте.

Марино растерянно смотрит на нее:

— А ты откуда… — Лицо его темнеет. — А, понял. Ты здесь побывала. Вон оно что.

— Кто тот придурок на чоппере? Кто тот псих, которого ты чуть не убил на парковке возле «Кик’н’Хорс»? Который хочет выдавить тетю Кей из города?

— Хотел бы я знать.

— Думаю, знаешь.

— Я тебе правду говорю. Клянусь. Шэнди должна его знать. Думаю, это она пытается надавить на дока. Ревнивая стерва.

— А может, доктор Селф.

— Да не знаю я!

— Может, тебе стоит проверить свою ревнивую стерву. Может, это ты разбудил гадюку, когда стал писать доктору Селф назло тете Кей. Только тебе ж было не до таких мелочей. Ты ж имел кайфовый секс под тестостероном и насиловал мою тетю.

— Не было этого.

— И как ты сам это называешь?

— Ничего хуже я в жизни не делал.

Люси не сводит с него глаз.

— А как насчет серебряного доллара, что болтается у тебя на шее? Где взял?

— Сама знаешь где.

— Шэнди не рассказывала тебе, что дом ее папаши ограбили незадолго до того, как она перебралась сюда? Обчистили сразу после его смерти. А у него была коллекция монет. И конечно, кое-какая наличность. Все вынесли. Полиция подозревает, что сработал кто-то свой, но доказать ничего не может.

— Золотая монета, что нашел Булл. Она про золото ничего не говорила. Единственная монета, которую я у нее видел, — этот вот доллар. А откуда ты знаешь, что ее не сам Булл обронил? Сначала мальчонку нашел. Теперь монету с его отпечатком. Что?

— А если та монета украдена у папаши Шэнди? Тебе это ничего не говорит?

— Она ребенка не убивала, — с некоторым сомнением говорит Марино. — Я в том смысле, что детей у нее вроде бы не было. Если монета и имеет к ней какое-то отношение, то скорее всего она ее кому-то отдала. Шэнди, когда этот доллар мне дала, засмеялась и сказала, что это, мол, собачий медальон, чтобы я не забывал, чей солдат.

— Насчет ее ДНК идея неплохая.

Марино поднимается и уходит. Возвращается с красными трусиками. Заталкивает их в пакет из-под сандвича. Подает Люси.

— Странно, что ты не в курсе, где она живет.

— Я про нее ничего не знаю. Хочешь верь, хочешь нет.

— А я тебе точно скажу. На том самом острове. В уютненьком домике на воде. Так романтично. Да, забыла. Когда я там была, заметила старенький чоппер с картонной табличкой. Стоял под навесом. А дома никого не было.

— Мне и в голову не приходило. Раньше со мной такого не случалось.

— Больше он к тете Кей и на миллион миль не подойдет. Я об этом сама позаботилась, потому что тебе доверия больше нет. Мотоцикл у него старый. Хлам со здоровенным рулем. Думаю, ездить на таком небезопасно.

Марино не смотрит на нее.

— Раньше со мной такого не случалось, — повторяет он.

Люси открывает дверь.

— Почему бы тебе не убраться к чертовой матери из нашей жизни? — бросает она с крыльца. — Ты для меня больше не существуешь.

Старое кирпичное здание смотрит на Бентона пустыми глазами, почти все окна разбиты. В заброшенной сигарной фабрике света нет, на парковке ни одного фонаря.

Ноутбук балансирует на колене. Бентон подключается к беспроводной сети и ждет. Ждет в принадлежащем Люси черном внедорожнике «субару», машине, обычно никак не ассоциирующейся с правоохранительными органами. Время от времени он посматривает в окно. По стеклу медленно ползут струйки дождя — как будто ночь плачет. Он смотрит через улицу на проволочное ограждение вокруг пустующей верфи и видит брошенные контейнеры.

— Тихо, — говорит Бентон.

В наушнике голос Люси:

— Продержись, сколько сможешь.

Общение идет на безопасной радиочастоте. В технике Люси разбирается лучше Бентона, а он далеко не простак. Каким-то образом ей удается делать и то, и это, обходить и ставить защиту, держать все под контролем, и Люси думает, как это замечательно, что она может шпионить за другими, а они за ней шпионить не могут. Он надеется, что так оно и есть. Что она права. И в этом, и во многом другом, включая ее тетю. Когда он попросил Люси прислать самолет, то добавил, что Скарпетте об этом лучше не знать.

— Почему? — поинтересовалась Люси.

— Потому что мне, возможно, придется просидеть всю ночь в машине, наблюдая за чертовым портом.

Знай она, что он здесь, всего лишь в нескольких милях от ее дома, было бы только хуже. Она бы захотела посидеть с ним. На это Люси заметила, что Бентон рехнулся. Ни при каких обстоятельствах Скарпетта не отправилась бы с ним в засаду. Как выразилась Люси, это не ее работа. Она не какой-то там секретный агент. Не любит оружие, хотя и знает, как им пользоваться, и предпочитает заботиться о жертвах, предоставляя Бентону и Люси заниматься всеми прочими. На самом деле Люси имела в виду, что наблюдение за портом — дело опасное и она не хочет впутывать в него Скарпетту.

Странно, что Люси не упомянула Марино. Что он мог бы помочь.

Бентон сидит в темном «субару». Запах здесь особенный, какой бывает только у новых машин. Запах кожи. За стеклом льет дождь. Бентон, всматриваясь в темноту, поглядывает и на экран лэптопа, проверяя, не подключился ли Сэндмен к беспроводной сети порта. Но где он может подключиться? Не со стоянки. И не с улицы, потому что не решится оставить машину на виду, пока будет отправлять свои мерзкие письма этой мерзкой гадине, доктору Селф, которая, наверное, уже вернулась в Нью-Йорк, в свои апартаменты на Сентрал-Парк-Уэст. Больше всего раздражает — нет, бесит! — именно это. Полнейшая несправедливость. Даже если в конце концов Сэндмена поймают, доктор Селф, по всей видимости, выйдет сухой из воды, а ведь она виновата не меньше Сэндмена, потому что утаивала информацию, никого к ней не подпускала и ей вообще на все наплевать. Бентон ненавидит ее. Понимает, что не должен, и все равно ненавидит. Так, как не ненавидел еще никого в жизни.

Дождь колотит по крыше внедорожника, туман окутывает уличные фонари, и уже горизонт не отличить от неба, бухту от туч. В такую погоду не разглядеть ничего, пока глаз не отмечает какое-то движение. Бентон замирает, а сердце напоминает о себе толчком — темная фигура осторожно крадется вдоль забора по ту сторону улицы.

— Есть активность, — сообщает он Люси. — Входа не наблюдаю.

— Входа нет, — звучит в наушнике ее голос. Люси подтверждает, что Сэндмен не подключился к сети порта. — Какого рода активность?

— У забора. На трех часах. Сейчас не движется. Держится на трех часах.

— Я в десяти минутах.

— Выхожу. — Бентон медленно открывает дверцу. Его обступает кромешная тьма. Шум дождя сильнее.

Бентон достает из-под куртки пистолет и бесшумно прикрывает дверцу. Он знает, как это делается, и сам проделывал десятки раз. Темным, неслышным призраком скользит он во мраке — через лужи, через дождь. Останавливается, прислушивается. Бентон уверен — незнакомец на другой стороне улицы его не видит. Что он делает? Просто стоит у забора. Бентон подбирается ближе. За завесой дождя с трудом различимый силуэт. Ни звука, только дождь.

— Все в порядке? — спрашивает Люси.

Бентон не отвечает. Останавливается за телефонным столбом. Чувствует запах креозота. Фигура у забора смещается влево. Незнакомец идет через улицу.

— Ты на десять-четыре?

Бентон молчит. Незнакомец так близко, что он видит темное пятно лица, абрис шляпы, руки… Бентон выступает вперед и наставляет на него пистолет.

— Не двигаться. — Он говорит негромко, тоном, требующим внимания. — У меня девятимиллиметровый. Нацелен тебе в голову, так что лучше не шевелись.

Незнакомец (теперь Бентон уверен — это мужчина) замирает. И не издает ни звука.

— Отступи с дороги, но не в мою сторону. Влево. Медленно. Теперь опустись на колени и положи руки на голову. — Обращаясь уже к Люси, он говорит: — Я его взял. Подходи.

Как будто она совсем близко.

— Держись. — Голос напряженный. — Держись. Я уже иду.

Он знает, она далеко, так далеко, что ничем не сможет помочь, если вдруг возникнет проблема.

Незнакомец поднимает руки, смыкает пальцы на макушке, опускается на мокрый потрескавшийся асфальт и говорит:

— Пожалуйста, не стреляйте.

— Кто ты? Скажи кто.

— Не стреляйте.

— Кто ты? — Бентон повышает голос, перекрывая шум дождя. — Что здесь делаешь? Кто ты?

— Не стреляйте.

— Черт возьми, кто ты? Что делаешь в порту? Больше спрашивать не буду!

— Я знаю, кто вы. Я вас узнал. Я держу руки на голове, так что стрелять не нужно. — За шелестом струй Бентон различает акцент. — Как и вы, я здесь для того, чтобы поймать убийцу. Верно, Бентон Уэсли? Пожалуйста, уберите оружие. Это Отто Пома. Я здесь по той же причине, что и вы. Я капитан Отто Пома. Пожалуйста, опустите оружие.

«Таверна По» в нескольких минутах езды от дома Пита Марино. Почему бы не пропустить пару пива?

Дорога мокрая, черный асфальт блестит, и ветер несет запахи дождя, моря и болот. «Роудмастер» мчит его через темную сырую ночь. Марино понимает, что пить бы не надо, но как остановиться? Да и потом, кому какая разница? После того, что случилось, в душе его поселилась хворь, а вместе с ней пришло постоянное чувство ужаса. Пробравшийся в него монстр вылез наружу, явил себя, и то, чего он всегда боялся, теперь прямо перед ним.

Питер Рокко Марино не вправе называться достойным человеком. Подобно многим пойманным им преступникам, он считал, что лишь немногое в жизни его вина, что вообще-то он смел, благороден и добропорядочен. На самом же деле все обстоит наоборот. Он эгоистичен, испорчен и злобен. Он плохой. Очень плохой. Именно поэтому от него ушла жена. Именно поэтому полетела под откос карьера. Именно поэтому его ненавидит Люси. И именно поэтому он поломал самое лучшее, что имел за всю жизнь. Его отношения со Скарпеттой загублены навсегда. Он сам все испортил. Осквернил их. Предал ее — и не раз! — из-за того, в чем она никак не виновата. Она никогда его не хотела, да и с какой стати? Ее никогда к нему не тянуло. А разве могло? И вот он наказал ее.

Марино поддает газу. Скорость слишком велика, и дождь больно хлещет по лицу. Он спешит к Стрипу, как называет ночное заведение на Салливан-Айленд. Машины здесь паркуются как попало, каждый занимает любое свободное место. Мотоциклов нет — из-за погоды, — только автомобили. Он замерз, пальцы почти не разгибаются; ему больно, невыносимо больно и стыдно, и все это сдобрено немалой толикой горькой, ядовитой злости.

Марино стаскивает с головы бесполезный шлем, вешает его на руль и защелкивает замок. Мокрая кожа поскрипывает. Он входит в ресторан — некрашеные стены, вентиляторы под потолком, постеры с вороном и афиши едва ли не всех снятых по Эдгару Аллану По фильмов. В баре не протолкнуться. Сердце тяжело бухает и трепещет, как испуганная птица, когда взгляд натыкается на Шэнди — она сидит между двумя мужчинами. У одного из них на голове косынка — это тот, которого Марино чуть не пристрелил накануне. Шэнди треплется с ним, жмется к нему, трется о его руку.

Марино стоит у двери, роняя капли на истертый пол, оглядываясь, решая, что делать, а мёжду тем раны в его душе свербят, пухнут, и сердце колотится, как у лошади в галопе, где-то под шеей. Шэнди и парень в косынке пьют пиво и текилу и закусывают чипсами с острым соусом «чили кон куэсо». Марино всегда заказывал то же самое, когда приезжал сюда с Шэнди. Когда-то. В былые дни. Все. Кончено и забыто. Сегодня утром он не пользовался гормонным гелем. Выбросил, хотя и с неохотой, под насмешливо-злобный шепоток той твари, что сидит в потемках души. Надо же! Набраться наглости и прикатить сюда с другим! Да еще с этим! Смысл послания прост и предельно ясен. Она настраивала против Скарпетты. Она использовала его, чтобы угрожать ей. Как ни плоха Шэнди, как ни плох парень в косынке, как ни плохи они все — Марино хуже.

То, что пытались сделать они, не идет в сравнение с тем, что сделал он.

Не глядя в ту сторону, притворяясь, что не замечает, Марино подходит к бару. Странно, почему-то он не заметил на стоянке «БМВ» Шэнди. Наверное, припарковалась на боковой улочке — всегда беспокоилась, что кто-нибудь поцарапает дверцу. А где же тогда оставил свой чоппер парень в косынке? На память приходят слова Люси. Насчет того, что ездить на таком небезопасно. Она что-то устроила. А в следующий раз может устроить что-то и его мотоциклу.

— Что будешь? И где это тебя носило?

Барменше на вид лет пятнадцать — впрочем, в последнее время ему все молоденькие кажутся подростками.

То ли от огорчения, то ли по рассеянности он никак не может вспомнить ее имя. Вроде бы Шелли. А может быть, и Келли.

— «Бад-лайт». — Он наклоняется поближе. — Тот парень с Шэнди?

— Ну да, они и раньше здесь вместе бывали.

— С каких пор? — спрашивает Марино.

Барменша ставит кружку бочкового пива, а он кладет на стойку пятерку.

— Два по цене одного. Еще одно за мной, дорогуша. Да они тут постоянно обретаются. Думаю, с прошлого года. Мне так оба не нравятся, но это между нами. А как его зовут, не спрашивай — не знаю. Она не только с ним приходит. По-моему, замужем.

— Черта с два.

— Надеюсь, ты с ней порвал. Навсегда.

— Завязал, — говорит Марино, потягивая пиво. — Ничего и не было.

— Ничего, кроме неприятностей, так? — усмехается Шелли или Келли.

Он чувствует на себе взгляд Шэнди. Та отвернулась от парня в косынке, и теперь Марино раздумывает, не спала ли она и с ним все это время. Может, папаша оставил ее на мели и пришлось обчистить его дом. Мыслей много, и остается только пожалеть, что он не задумывался об этом раньше. Марино поднимает запотевшую кружку, пьет — она все смотрит. Глаза горят, как у полоумной. Может, подойти? Нет, не стоит.

Он знает, что ничего от них не добьется. Его только поднимут на смех. Шэнди толкает приятеля локтем в бок. Тот смотрит на Марино и ухмыляется — знает, что она никогда не была его женщиной. И с кем, черт возьми, она еще спит?

Марино срывает с цепочки серебряный доллар и бросает в кружку — монета плюхается и опускается на дно. Толкает кружку по стойке, она скользит и останавливается возле них. Он встает и выходит с надеждой, что кто-то выйдет следом. Дождь прекратился, в свете фонарей от асфальта поднимается пар, и Марино сидит на мокром сиденье и ждет, ждет. Может, они подерутся. Может, на этом все и закончится. Только бы не колотилось так сердце да не сдавливало грудь. Он смотрит на дверь «Таверны По», ждет и надеется. Может, у него случится сердечный приступ. Может, сердце не выдержит. Он смотрит на дверь, смотрит на людей по ту сторону освещенных окон — все довольны и счастливы, кроме него. Он ждет. Закуривает сигарету, сидит на мокром мотоцикле в мокрой куртке. Курит и ждет.

Какое же он ничтожество! На него уже даже не злятся. Никто не хочет с ним драться. Ничтожество. Он сидит в сырой темноте, курит и смотрит на дверь, заклиная, чтобы Шэнди, или парень в косынке, или они оба вышли и дали ему почувствовать, что в нем еще осталось что-то стоящее. Но дверь не открывается. Никому нет до него никакого дела. Они не боятся. Они считают его шутом. Он ждет и курит. Потом снимает замок и заводит мотор.

Дает газу. Пищит резина. Он уезжает. Ставит мотоцикл под навес и оставляет ключ в замке — мотоцикл ему больше не нужен. Там, куда он отправляется, на мотоциклах не ездят. Идет быстро, но сердце все же обгоняет. Поднимается по ступенькам на причал. В первый раз, когда он привез Шэнди сюда, она посмеялась над этим причалом, длинным, шатким, кривым. Они занимались любовью всю ночь. Десять дней назад. Вот и все. Надо подумать. Она подставила его, и, наверно, это не совпадение, что она подкатила к нему в тот самый вечер того самого дня, когда на болоте нашли тело мальчика. Может, хотела выудить у него какую-то информацию. И он поддался. А все из-за кольца. Док вернулась с кольцом, и у него снесло крышу. Тяжелые ботинки глухо стучат по дощатому настилу, и старое дерево прогибается под его весом. Мокрецы роятся вокруг.

В конце причала он останавливается, тяжело дыша, пожираемый заживо миллионами невидимых острых зубов, и слезы подступают к глазам, и грудь дрожит в череде судорожных вдохов-выдохов, как у человека, которому сделали смертельную инъекцию и который вот сейчас посинеет и испустит дух. Небо и вода сливаются воедино, и кранцы глухо стучат внизу, и волны тихо плещутся о сваи.

Он кричит что-то, что исходит как будто не из него, и изо всех сил швыряет в море сотовый и наушник. Швыряет так далеко, что даже не слышит, как они падают.