Глава третья
Побережье Розового Гранита скорбно свидетельствовало о гневе земли и живой силе эрозии. Стоящие под опасным углом, словно бросая вызов равновесию, гигантские скалы рассекали бирюзовые воды, словно стройные статуи, нацепившие запоминающиеся имена: «Мертвая голова», «Черепаха», «Папаша Требёрден» или «Спящая женщина». Из этого хаоса выбивалась осязаемая красота Плуманакского маяка, прочно укрепленного на своем гранитном основании и обратившего свой каменный взгляд в ультрамариновые глаза открытого моря.
Прежде чем прибыть в Перро-Гирек, где, судя по указаниям разложенной на пассажирском сиденье топографической карте, располагался самый крупный гранитный карьер в регионе, я проехал по побережью на восток и пересек старый мост над пересохшим руслом.
Логика, определенная убийцей, привела меня сюда, и я надеялся, что шестьсот километров пути не застрянут острой костью в моем горле.
Подъехав к предприятию, я не стал вчитываться в призванные отпугнуть туристов надписи на предупредительных щитах и припарковался в непосредственной близости от забоя, на земляной осушенной площадке, где экскаваторы, самосвалы и отбойные молотки сдирали с отвесных стен розоватую корку.
Едва я вышел из машины, какой-то тип в защитной каске преградил мне дорогу своим пахнущим дубовой бочкой мощным телом.
— Вы что, читать не умеете? — прорычал он.
— Комиссар Шарко, уголовная полиция Парижа. Вы тут главный?
Он не присматривался, а, скорее, принюхивался ко мне, как дикий зверь:
— Не, главный внизу. Могу глянуть вашу бумажку?
Я сунул удостоверение ему под нос:
— Проводите меня к нему.
Он протянул мне ярко-желтую каску и, не глядя в мою сторону, буркнул:
— Чё, чё-то серьезное?
Я впился в него взглядом:
— Именно это я и хочу узнать.
Он смачно сплюнул в пыль:
— Разбирайтесь с хозяином, меня не касается.
Забой раскрылся передо мной как гигантская кровоточащая рана. Все оттенки розового цеплялись за стены, повторяя движение деформаций и трещин. После головокружительного спуска в металлической клетке, приводящейся в движение системой блоков, я оказался на дне шахты. То, что с поверхности представлялось крошечными муравьишками в касках, обрело округлые человеческие формы. Я не мог отвести взгляда от луж, испещривших пыльную почву. Стоячая дождевая вода с вкраплениями гранитной пыли и водорослей. Точная копия той, что была взята на анализ в желудке жертвы. Нежный голос внутри черепной коробки сказал мне, что я на верном пути…
К моему великому разочарованию, мои вопросы к персоналу не выявили ничего особенного. Трудно добиться результатов, не зная, чего хочешь. Будто слоняясь в огромной пустой комнате, спрашиваешь себя: «Чем мне сегодня заняться?» Возможно, я надеялся на очевидность. Но госпожа Очевидность решила держаться подальше от меня, пришлось с этим смириться.
Наступающий вечер положил временный конец моей одинокой прогулке. Я не сетовал. После восьми часов езды ныла спина, глаза распухли, точно налитые, мне очень хотелось спать. Устроившись в ближайшем отеле, я отдался во власть цветущих лугов сна, которому на сей раз ничто не помешало…
* * *
С меня было довольно. Посещение еще двух предприятий — и две новые неудачи.
Около полудня в бистро возле пляжа я проглотил сандвич с крабом и ринулся обследовать Трегастель — последний карьер в окрестностях Плуманака. Психологически я уже был готов вернуться в Париж с грузом разочарований в карманах…
Когда меня доставили на дно карьера, главный инженер, тощий верзила с резкими чертами лица, словно вытесанного зубилом в скале, даже не счел нужным выйти мне навстречу. Я уже собирался наброситься на него, когда, пошептавшись и обменявшись недоверчивыми взглядами с одним из своих приближенных, он знаком подозвал меня.
— Комиссар Шарко, уголовная полиция Парижа.
— Уголовка здесь, в этой дыре посреди дыры? За что такая честь?
— Не могли бы мы поговорить в другом месте, а то ничего не слышно?
В нескольких метрах от нас гусеничный экскаватор с оглушительным грохотом вывалил на землю гранитный бой. Никто не отреагировал. Мы были далеко от приглушенной атмосферы парижских кабинетов.
Я зашел в каптерку, какую-то коробку из мятого металла, где было пыльно, как в мусоросборнике пылесоса. Из боязни испачкать костюм, я предпочел стоять.
— Скажите, что вам надо, комиссар, и, пожалуйста, постараемся управиться поскорей. Сегодня мне полагается вытащить еще двадцать кубов, а парни безответственные, хуже морского гребешка, их нельзя надолго оставлять одних.
Я повторил слова, уже сказанные вчера и сегодня утром:
— Мне бы хотелось знать, не замечали ли вы в период времени между маем две тысячи второго и сегодняшним днем странных событий, особенных происшествий, чего-то необычного.
Он сдул с каски гранитную пыль. Моя куртка покрылась пыльными созвездиями.
— Пф-ф… Простите… — почти весело бросил он. — Костюм не лучшая форма одежды для такого предприятия.
Я испепелял его взглядом:
— Пожалуйста, ответьте на мой вопрос.
— Нет, ничего особенного. Здесь, уж простите за грубость, вы в жопе мира. Единственное, что мы видим на поверхности, — это самолеты над нашими головами и чаек, гадящих нам на каски.
— Никакого воровства, повреждения оборудования, подозрительного поведения рабочих?
— Ничего подобного.
— Может, вы видели, как кто-нибудь набирал воду из луж?
— Но… я ничего не знаю! Что вам здесь надо?
— Я расследую дело об убийстве.
Его лицо превратилось в маску ужаса.
— Здесь? В наших краях?
— Под Парижем. Но несомненные улики привели меня сюда.
Я задал ему другие вопросы, которые тоже ничего не дали. Впрочем, к этому я был готов.
— Ладно… Простите, что отнял у вас время…
— Ничего…
Он протянул мне руку. Пожимая ее, я бросил:
— И все же я опрошу ваших рабочих. Чтобы соблюсти процедуру. Кто знает… Вдруг им вспомнится какая-нибудь деталь…
— Они… У них нет времени! У нас сжатые сроки. Если вы станете всех опрашивать, мы страшно опоздаем! До восемнадцати ноль-ноль я должен вытащить свои двадцать кубов, вы понимаете?
— Понимаю. Но это займет всего несколько минут…
Я уже переступал порог, когда магическое слово заставило меня замереть:
— Подождите…
Я обернулся:
— Вы что-то вспомнили?
— Закройте, пожалуйста, дверь.
Я повиновался. Его кустистые брови выражали сильнейшее беспокойство.
— Шестнадцатого июля прошлого года произошел несчастный случай. Розанс Гад упала на дно карьера и разбилась. Она сорвалась с северной стороны, как раз оттуда вы только что подъехали. В феврале две тысячи первого Гад была принята на должность программиста. В ее задачи входило управление через компьютер оборудованием, например циркулярными пилами для резки каменных блоков на куски…
Короткое замыкание. Бурное выделение адреналина. Огонь, сжигающий внутренности. Я что-то ухватил…
— Все же это важная деталь, а вы забыли о ней рассказать! Что за несчастный случай?
— Гад была опытной спортсменкой, любительницей острых ощущений. Если вы внимательно посмотрите на стену северного склона, вы заметите карабины и крюки. Она там поднималась дважды в неделю. Шестьдесят метров в высоту.
— Разве подобная практика не запрещена на промышленной площадке? Куда смотрела инспекция по охране труда?
— Кое-кто из наших людей обладает сноровкой работать на отвесных склонах, куда не могут добраться механические рычаги. Лазание, работа на вертикальных стенах являются частью профессии.
— Гад имела такое разрешение? Соблюдала ли она правила безопасности? Какое оборудование она использовала?
Он затравленно посмотрел на меня, как кошка, лапой отбивающаяся от гризли, который гораздо сильнее ее.
— Послушайте, комиссар. У нас побывала целая армия инспекторов по труду и полиция. Все в полном порядке. Я им уже все рассказал, так что уж давайте, пожалуйста, покороче.
— Отлично. Так как же она упала? И с какой высоты?
— По повреждениям тела доктор определил, что метров с десяти. Сломался один из карабинов…
— Карабин, говорите? Но ведь они очень крепкие…
— Карабины ломаются, резинки рвутся, парашюты не раскрываются, нефтяные танкеры дают течь… Чего еще вы от меня хотите?
— Она работала внизу вместе с мужчинами?
— Да, но находилась в вагончике, где установлены компьютеры. У нас никогда не было проблем с ней… Отличный работник… Жаль, что так случилось…
— Она была хорошенькая?
В его глазах появился и погас какой-то огонек.
— Мм… Да не так чтобы…
— Вы не умеете лгать. Лично вы как думали?
— Симпатичная. На что вы намекаете, комиссар?
Он оторвал локти от стола, на который опирался. Я сухо уточнил:
— Какие отношения она поддерживала с вашими людьми?
Ввалившиеся глаза, дрожащие губы, пожирающий его изнутри огонь.
— Ка… как это? Я… я бы попросил, инспектор…
— Комиссар, а не инспектор. Подождите, пожалуйста, минутку, я еще не закончил.
— Нет времени.
Он бросился к дверям своей консервной банки, но я схватил его за халат:
— Я сказал: не закончил!
Я пихнул его обратно в каморку. Он ударился бедром об угол стола, из горла вырвался крик раненого зверя.
Он прорычал:
— Черт! Вы что, чокнутый? Я сейчас…
— Что вы сейчас?
— Я…
— Сейчас вы ответите на мои вопросы, иначе мы отправимся в одно гораздо менее симпатичное местечко, которое называется комнатой для допросов!
— Вам нужен ордер или что-то в этом роде!
— Вы меня провоцируете! Через час я вернусь с повесткой!
Он благоразумно вернулся на место и пробормотал:
— Ладно… Я вас слушаю.
— Полагаю, очаровательная девушка часто становилась предметом ухаживаний… Особенно в такой жопе мира, где любят гадить чайки…
— Она… она и правда гуляла со многими парнями. Но внерабочие отношения меня не касаются.
Я стукнул кулаком по складному металлическому столу. В кофейных чашках подпрыгнули ложечки.
— Послушайте меня! Женщина была убита очень подозрительным образом! Убийца привел меня сюда, так что теперь вы мне расскажете все, что вертится вокруг этой девушки.
Он зажег сигарету. Пожелтевшие от никотина подушечки пальцев не оставляли никаких сомнений относительно его будущего: рак легких или горла до пятидесяти…
— У нее не все было гладко… я хочу сказать, в личной жизни…
— Объясните!
— Она никогда не скрывала своих мрачных идей, своего интереса к… странным вещам…
— К каким, например?
Он выпустил сквозь желтые зубы струйку дыма. Похоже, сигарета успокоила его и развязала язык.
— Вам известно физическое строение алмаза, комиссар?
— Нет. А какая связь?
— Алмаз на девяносто девять целых девяносто пять сотых процента состоит из чистого угля под очень высоким давлением. Но остается крошечный процент примесей, среди прочих — азота или бора. Они практически незаметны, однако об их присутствии можно догадаться, когда отдельные фотоны, сталкиваясь с ними, отходят от своих начальных траекторий, очень заметно изменяя, таким образом, световой спектр. Каким бы ни был алмаз, каковы бы ни были его размер и стоимость, извлечь эти примеси невозможно. Все алмазы грязные, комиссар.
— К чему вы клоните?
— По правде сказать, эта женщина была алмаз. Роковая красавица. Мы смотрели на нее, как на драгоценный камень, и отпустили бы ей все грехи без исповеди. Но в ней таилось нечто неожиданное, водоворот вероломства. Это был жестокий зверь, чудовище, Сатана, какого вы и вообразить не можете…
В каморку вихрем ворвался старший мастер:
— Начальник, вы там нужны! Геодезист что-то темнит. Не дает нам взяться за склон Р-23. Хочет, чтобы снова пришли инженеры по безопасности! Мы из-за этого болвана опоздаем!
— Иду!
Инженер нахлобучил каску:
— Послушайте, комиссар. Давайте встретимся часика через три, около семи вечера, в кафе Трестрау, на пляже Перро-Гирека. Продолжим наш разговор… Я вам расскажу все как на духу…
И с блестящим от пота лбом он унесся в распахнутую дверь…
* * *
В одиночестве усевшись за столиком на четверых в кафе Трестрау, я заказал себе кружку сидра. Мне не терпелось услышать ответы Жозе Барбадеса, инженера карьера Трегастель. Мне показалось, что я всколыхнул в нем былые страдания, глубоко зарытые, опечатанные воспоминания, которые никогда не должны были вновь всплыть на поверхность. Что за темные связи поддерживала эта девушка, Розанс Гад, с рабочими предприятия?
Женщина погибла на дне этого карьера при обстоятельствах, возможно отличающихся от официальных. Больше шестисот километров и почти два с половиной месяца разделяли смерть Розанс Гад и Мартины Приёр. И все же во мне росло ощущение, что этих двух женщин связывает прочный канат. Почему убийца направил меня по этому пути?
Жозе Барбадес не заставил себя ждать. Он даже пришел на пять минут раньше, лицо его покрывала восковая бледность, глаза покраснели от беспокойства. Вельветовые брюки горохового цвета складками спадали на ботинки, а над верхней расстегнутой пуговицей рубашки топорщились завитки шерсти, доходившей до самой шеи. Прежде чем сесть напротив меня, он опасливо огляделся по сторонам.
— Заказать вам чего-нибудь выпить? — спросил я.
— То же, что себе… Послушайте, я женат, у меня есть ребенок. Я рассчитываю на вашу деликатность, чтобы не подливать масла в огонь. То, что я вам сейчас расскажу, должно остаться между нами…
— Не могу обещать, однако поверьте мне, я не склонен предавать огласке подобные вещи. Вы знаете, я пришел из тени и уйду в тень, и вы никогда больше не увидите моего лица… Расскажите мне о Розанс Гад, об этой дьявольской бестии, как вы недавно обмолвились…
Он перегнулся ко мне через стол, нарушив ледяную дистанцию, возникшую между нашими телами, подобно вольтовой дуге.
— Это началось за четыре месяца до ее появления на предприятии. Один из моих парней как-то вечером гулял с ней. Она заставила его крупно раскошелиться: шампанское, ресторан, прогулка по пляжу… Знаете, люди выбалтывают свои секреты, а у меня повсюду есть уши. Это случилось в трехзвездочном отеле «Бель Эр», западнее Ланьона. — Прежде чем неуверенно продолжить, он налил себе сидра. — Она заперла дверь на ключ и достала из сумки какое-то диковинное снаряжение. Веревки, кожаные плети, щипцы-кусачки, свечи, пластиковые кляпы…
— Что за кляпы?
— Мяч с продернутым через него кожаным ремешком. Они у нее были всех цветов и размеров. Мячик засовывается в рот, а ремешок плотно затягивается вокруг головы. Так что изо рта не выходит ни единого звука. Идиотская игрушка…
Я вспомнил о следах красной пластмассы, обнаруженных на резцах Мартины Приёр. Такая игрушка наверняка могла вызвать атрофию слюнных желез.
— Продолжайте, прошу вас…
— Неужели я, в самом деле, должен входить во все детали?
— Это крайне важно…
— Увидев, как она раскладывает свое оборудование, парень хотел сделать ноги, но остался, скованный своими неосознанными устремлениями, своим желанием познать неведомые территории мазохизма.
Он еще больше наклонился ко мне, теперь его спина и шея были почти параллельны столу.
— Она крестом, с раскинутыми руками и ногами, привязала его к кровати. Так крепко, что он почувствовал, как онемели его конечности; вокруг запястий еще не один день сохранялись следы от веревок. Затем она вставила ему в рот кляп, разделась и принялась играть с его членом, возбуждая его. Она надела туфли на шпильках и молотила каблуками по его мошонке. Кроме того, она вылила ему на основание пениса кипящий воск. Ее жестокие игры продолжались долгие часы…
Под властью образов и вспышек болезненных воспоминаний он тряс головой. Я был убежден, что мой собеседник рассказывает о собственном опыте.
— И знаете, что рассказал нам этот рабочий? — продолжал он, настойчиво ища моего участия. Капельки пота запутались в его бровях.
Я ограничился инквизиторским:
— И что же?
— Он признался, что, несмотря на боль, он никогда не испытывал подобного наслаждения, ощущения омерзительного ликования, чего-то, что толкало его желать повторения еще и еще… С этой дьяволицей он наслаждался, как никогда, хотя у него не было с ней ни малейшего сексуального контакта! По его рассказам, он достиг полного оргазма, усиленного отсутствием, неудовлетворенностью, постоянно повторяющимися приступами боли…
Отсутствие… Отсутствие сексуального контакта вызвало оргазм…
— А она, эта девица, получала такое же удовольствие?
— Она кончала при каждой пытке, которой подвергала его…
Стремление к наслаждению через культ страдания — вот что связывало убийцу и Розанс Гад. Тошнотворное желание переступить табу, выйти за предел переносимой боли. Способ достичь высшего блаженства, абстрагируясь от секса. Это объясняет тот факт, что Приёр не была изнасилована. Я спросил:
— Сколько мужчин прошло через ее руки?
Он подавился сидром. Забрызгал стол.
— Любопытство — это яд, так же как стремление к плотским наслаждениям. Что возбуждает больше, чем нарушение запретов, смелость зайти туда, куда никто не ходил? — Он взглядом указал на мое обручальное кольцо. — Скажите честно, комиссар. Вот вы женаты. Почему уголовка? Что заставляет вас копаться в самом гадком, что только есть в нашем мире, преследовать зло, жить в крови и страхе?
Мне было так же не по себе, как и ему. По принципу обмена хорошими поступками я должен был ответить ему столь же честно:
— Чтобы победить рутину, чтобы катапультироваться с ровной местности, по которой можно идти всю жизнь до самой смерти без сучка без задоринки. Да, мне нравятся погоня, кровь и запах убийцы. То есть одной части меня это нравится, и она, разумеется, является моей худшей, но и более сильной частью, той, что берет верх, как доминирующий близнец в материнской утробе…
Его губы растянула странная улыбка.
— Вижу, мы понимаем друг друга, комиссар. Все мы похожи, потому что все мы просто люди… Да, больше половины мужчин испытали на себе ее находки…
— И вы в том числе?
Он провел рукой по лбу и прикрыл ею глаза:
— Да…
— Как вы думаете, где эта девушка приобрела свои навыки садо-мазо? Она что-нибудь говорила, когда бывала с вами? Может, она читала специальные журналы? Она общалась с местными?
— Все, что она могла извергнуть во время своих игр садо-мазо, было чередой ругательств и оскорблений. Никто ничего не знал о ее жизни, кроме того, что она сама изволила нам сообщить… Это была грязная шлюха! Вонючая потаскуха!
Облокотившись о стол, я приблизился к нему:
— Послушайте, мне необходимо узнать о ней как можно больше. Может, вашим рабочим известны факты, о которых вы не знаете и которые могут оказаться важными для моего расследования. Я допрошу их, хотя наверняка наткнусь на скелеты в шкафу.
— Не ворошите дерьмо, комиссар, прошу вас. Каждый из нас мечтает забыть эту девку. Не впутывайте ребят.
— Что это вы так о них печетесь?
Он откинулся назад, положив затылок на спинку скамьи. Остекленевшие глаза неподвижно уставились в потолок.
— Потому что ни у кого из них никогда ничего с ней не было. Только у меня… У меня одного… — Он умолк, а потом добавил: — Хорошо бы вам повидать ее родителей. От них вы больше узнаете о ней… Я рассказал вам все, что знал…
* * *
Папаша Розанс Гад был не из тех, с кем приятно было бы встретиться вечерком в темном закоулке.
Дверь мне открыл громила с голым брюхом и поросшим лоснящейся шерстью торсом. В руке он сжимал окровавленный мачете, а со двора неслось истошное квохтанье перепуганной птицы. В мужике было не меньше метра девяносто, и в его ручище размером с полено режущий инструмент выглядел довольно смехотворно.
— Не лучшее время беспокоить людей, — бросил он, обдав мой костюм брызгами слюны. От него разило самопальным кальвадосом, горючей смесью, извергнутой из внутренностей ржавого перегонного аппарата.
— Я комиссар Шарко. У меня к вам есть несколько вопросов касательно вашей дочери.
— Моей дочери? Она мертва. Что вам от нее надо?
— Я могу войти? И мне было бы гораздо спокойней, если бы вы положили нож…
Прижав руку к своему брюху, он разразился людоедским хохотом:
— Ага-ага, ножик. Это для курей. Вечером они отправятся в кастрюлю!
Он отступил в сторону и дал мне пройти в некое подобие дома, которое не заслуживало этого имени. Взяться за его уборку даже усилиями промышленного пылесоса «Керхер» было бы полным безумием. Обои больше напоминали лохмотья полотна, снятого с мумии, разве что не такого нового.
— Мне бы хотелось узнать, мсье Гад, как ваша дочь проводила свободное время и вечера.
Он хватанул большой глоток сивухи:
— Плеснуть?
— Нет, спасибо. Возможно, мне скоро за руль.
— А, ну да, вы же фараон… Я позабыл… Ни грамма, так ведь? Вам даже невдомек, что вы теряете. Мой папаша говаривал, что с хорошей бутылкой лучше, чем с бабой. Потому что бутылка никогда не ноет, не то что эти толстухи…
Новый глоток.
— Розанс нечасто бывала здесь. Вечером я никогда ее не видел. Потому что работаю по ночам. А по выходным она уезжала в Париж. Она половину своей зарплаты там просаживала. И еще на скоростные поезда.
— Что она делала в Париже?
— Почем я знаю, чего она там забыла? Она никогда не хотела об этом рассказывать. Я, вообще-то, в ее дела не совался. Когда жена померла, малышкой занялся я. Делал все, что мог, только вот мне не по нутру все эти бабьи хлопоты, хорошие манеры, понимаете, вся эта дребедень. Я позволял ей делать все, что она хочет, лишь бы сама зарабатывала себе на хлеб… Только вот сдается мне, вы здесь потому, что она там, в Париже, натворила бед?
— Именно это я и пытаюсь узнать. С кем она приятельствовала?
— Почем я знаю… — Новый глоток алкоголя. Молчание.
— Вы никогда не замечали за ней чего-то необычного, каких-нибудь странностей?
Его глаза наполнились слезами.
— Моя деточка… Она умерла. Не хочу вспоминать… Слишком тяжело! Оставьте меня в покое!
Один, словно выживший после кораблекрушения в открытом океане. Обреченный на самое горькое одиночество, на жизнь между пустотой и забвением.
У меня оставалась единственная попытка: «метод доходного пожертвования».
— Скажите, а не пропустить ли нам по стаканчику, прежде чем свернуть шеи этим чертовым курицам? Между нами говоря, у меня есть сноровка. Мой дед был фермером.
Я убил целый час, наблюдая и участвуя в спектакле, где преобладали ярко-красные тона, где от удара топора головы отлетали, как пробки из шампанского. Зато получил разрешение заглянуть в комнату его дочери.
У отца никак не хватало смелости войти туда. Мы сделали это вместе… По сравнению с царящим в доме общим хаосом комната казалась чистой. Если девушка что-то скрывала, искать следовало здесь… Я ничего не нашел. Ни одного журнала, ни записной книжки или телефона, нацарапанного на клочке бумаги. Никаких следов того садо-мазо-оснащения, о котором рассказывал инженер карьера. Только стопки скромной одежды, аккуратно застланная кровать, порядок в шкафах, едва заметный слой пыли.
— Вы сюда никогда не заходили? Даже когда она была жива?
— Неа. Я уважал ее личную жизнь, что бы там ни говорили. Позволял ей делать все, что хочет. Только один раз она меня страшно взбесила. Это когда она вернулась из Парижа с пирсингом на языке. На татуировки мне было плевать, но уж согласиться с пирсингом я не мог. Меня от него с души воротило.
— Она делала татуировки в Париже?
— Ага.
— Знаете, в каком квартале?
— Неа. Я в Париже не бывал. Почем мне знать? Кстати, в этих штуках, которые она выцарапывала на своей коже, не было ничего такого…
— То есть?
— Ну там… Я подзабыл… Какие-то забавные фигурки вроде чертиков…
— Каких чертиков?
— Да я не помню. И еще вперемешку какие-то цифры и буквы. Она всегда отказывалась объяснить, что это значит.
Иногда прогуливаешься вдоль кромки океана, погода вроде хорошая, и вдруг совершенно неожиданно, неизвестно откуда взявшийся порыв ветра бьет вам прямо в лицо. В тот момент у меня возникло именно такое ощущение.
Я спросил у Бочки-с-Кальвадосом:
— Вы помните эти надписи?
— Вы чё, псих? Я не помню даже клички моей собачонки, сдохшей пять лет назад. Почем я знаю? Наверное, это какая-то болезнь. Провалы в памяти. В один прекрасный день я забуду, что надо дышать и что нельзя пердеть при людях.
— Вы позволите, я сделаю короткий звонок…
— Валяйте. Вы же не с моего телефона…
Трубку снял Сиберски.
— Это Шарко. Скажи, нет ли у тебя под рукой письма убийцы?
— Э-э-э… я собирался уходить. Подождите, сейчас вернусь в кабинет… Ага, вот оно…
— Можешь перечитать тот абзац, где он говорит о своем скальпеле? О ранах, которые он им наносит?
— Э-э-э… сейчас… «Когда я прикасался лезвием к ее маленьким твердым грудям, плечам, пупку, кожа на них раскрывалась, как экзотический цветок. Скрупулезно прочитывая ее тело, я находил ответы на все свои вопросы…»
— Стоп! Я знаю ответ!
— Что? Какой ответ?
На теле Гад был код, который позволит расшифровать фотографию фермера. Все обретало смысл. Прежде чем разъединиться, я кратко ввел Сиберски в курс дела, а потом направился вглубь комнаты девушки:
— Я могу взглянуть на компьютер?
Папаша присосался к бутылке, своей партнерше, своей стеклянной игрушке, составлявшей ему компанию в долгие одинокие дни.
— Валяйте! — рявкнул он. — Никогда не знал, как пользоваться этой дрянью. По мне, так это просто ящик дерьма.
Нажав кнопку, я услышал скрип алмазной головки по поверхности жесткого диска. И все. Черный экран. Информация стерта. Диск отформатирован. Кто-то наведался сюда раньше меня…
— Так, говорите, вы работаете ночью?
— Ага. Три раза из четырех я возвращаюсь домой около шести утра.
— Вы не думаете, что кто-то мог сюда проникнуть в ваше отсутствие?
— Вы сбрендили? С какой бы стати?
— Смотрите сами. Здесь ничего, кроме одежды! Ничего, что напоминало бы о присутствии вашей дочери. Информация в компьютере стерта. Ни одной фотографии, ни одного журнала. Вообще ничего! Мсье, я буду просить полицию провести расследование обстоятельств смерти вашей дочери. Возможно, это не несчастный случай…
Лицо его пылало от гнева, он вяло взглянул на меня тусклым взглядом вареной курицы:
— Что вы хотите сказать?!
— Что она, возможно, была убита тем же преступником, что и другая женщина, в Париже. Мсье Гад, если вы хотите узнать правду, мне надо эксгумировать тело вашей дочери.
— Чего?
— Я буду просить, чтобы вашу дочь выкопали. На ее теле была надпись, очень важная информация, имеющая все шансы привести нас к убийце.
Он швырнул свою бутылку в стену с яростью, достойной игрока в бейсбол. Лихой поступок.
— Моя дочь будет лежать там, где лежит! Оставь ее в покое, черт бы тебя побрал!
Он подступил ко мне, его мускулы раздулись, как пороховые бочки; он метал в меня взгляды, от которых свернулось бы молоко. Не желая провоцировать его, я отступил и, сбегая по лестнице, рискнул выкрикнуть:
— Она обретет покой только тогда, когда я поймаю того подонка, который убил ее…
* * *
Прежде чем вернуться в отель, чтобы напечатать рапорт на ноутбуке и послать его по электронной почте начальству и психологам, я, держа обувь в руках, босиком прошелся вдоль пляжа Трестрау. Языки соленой пены, поблескивая в последних лучах красноватого сентябрьского солнца, лизали кончики моих пальцев.
Прежде чем официально потребовать эксгумации тела Розанс Гад, я позвонил инженеру карьера Жозе Барбадесу и поинтересовался, помнит ли он надписи, вытатуированные на теле девушки. Он мне ответил, что действительно на ее коже были татуировки. Одна из них — в виде каких-то букв, располагалась прямо под пупком. Разумеется, он никогда даже не пытался запомнить их, слишком увлеченный тем, как партнерша раздирала ему бедра и ягодицы впивающимися в них ремешками плетки.
Назавтра, после полудня, мэр Перро получит документы, разрешающие эксгумацию. Следственный судья Ришар Келли знал свою работу и меру своей ответственности. Он не позволил бы мне доставать тело из могилы, тревожить его подземный покой, если бы не предчувствовал, что эта женщина — настоящий клад. История с зашифрованной в фотографии информацией интересовала его, но, разумеется, не так, как меня. О чем она нам поведает? Какая страшная правда скрывается за снимком бедного фермера, собирающего свеклу? Что-то копошилось у меня в мозгу, что-то ужасное… А что, если закодированное послание укажет… направление продолжения этого кровавого пути? Как обрывок карты, ведущей к спрятанному кладу, где каждая отметка означает… новую жертву?
На уровне горизонта, в розовых, оранжевых и лиловых вспышках фейерверка, узкое облачко разрезало солнце надвое. Я присел возле скалы, из-под которой в испуге выскочил маленький краб и, пробравшись между моими ступнями, нырнул в прозрачную лужицу. Я смотрел на окружающий меня пейзаж и, против всяких ожиданий, внезапно разразился слезами. Моя грудь вздымалась от горьких всхлипов. Я думал о Сюзанне, о своей бессильной ярости, о ее страданиях. Неторопливо и болезненно убийственное в своем коварстве неведение терзало меня, как кислота с медовым привкусом. Гигантская синева, что простиралась передо мной, в морском молчании принимала мои слезы, уносила их с собой вдаль, в глубину своих вод, словно прятала в сундуки, которые никто никогда не откроет.
На краю Бретани, вдали от дома, я был одинок… меня терзала печаль…
* * *
Бо́льшую часть следующего дня, предшествующего эксгумации, я провел в комиссариате Трегастеля — читал дело, свидетельство о смерти, протоколы допросов свидетелей смерти Розанс Гад.
Все было оформлено кое-как. Никакого вскрытия, минимум документов; по их мнению, неоспоримой причиной смерти был несчастный случай. Поскорее закопать и поскорее забыть. У меня было впечатление (справедливое), что мое присутствие не доставляет им удовольствия и что, кроме ежедневного чтения некрологов в местной газетке «Ле Трегор», сотрудники комиссариата предпочитали суетиться вокруг оживленной партии в белот, нежели скромно сдерживать распространяющуюся кругом преступность.
Вернувшись в отель, я подключил ноутбук к телефону и вошел в свой почтовый ящик. В него немедленно хлынули мутные потоки рекламы вроде «Bye Viagra on line» или «Increase your sales rate of 300 %». Я наконец занялся тем, чтобы отказаться от всех этих рассылок, на которые, впрочем, никогда не подписывался, и закончил вечер, плавая по волнам Интернета и читая про различные методы криптографии. Щелк — поиск. Щелк — криптографический сайт… Щелк, щелк — описание шифратора «Энигма», использованного немцами во время войны. Щелк, щелк, щелк — гитлерюгенд. Щелк — неонацизм. Щелк — личная страничка какого-то скинхеда. Щелк — поиск. Щелк, щелк — нацистская пропаганда. Щелк, щелк, щелк — подстрекательство к насилию. Щелк, щелк — фотографии еврея с дулом у виска. Щелк, щелк — фильм про то, как чернокожий меняет свою внешность. Продолжительность фильма — минута четырнадцать секунд. Снято пять дней назад…
Когда я ложился спать, меня обдало холодным потом при мысли о тысячах, миллионах людей, которые, сидя перед экранами своих компьютеров со стаканчиком в руке, преспокойно хавают то, что запрещено законом…
* * *
На могилах сверкали капельки росы, свежие и свободные, заблудившиеся на границе дня и ночи.
Посреди трегастельского кладбища, словно надгробный памятник, в легком утреннем тумане вырисовывался силуэт танатопрактика. При моем появлении он даже не шелохнулся, его бугристое лицо словно окоченело. Он оказался на удивление молод, лет двадцати пяти — максимум тридцати. Однако где-то в глубине его глаз я заметил колючки скуки и отвращения. Позади него, возле ограды, покуривали двое могильщиков.
— Свежо нынче утром! — рискнул я завязать подобие разговора.
Специалист бросил на меня быстрый раздевающий взгляд, подтянул узел своего выцветшего галстука и вновь погрузился в молчание.
— Мэр должен прибыть с врачом страховой кассы из Бреста, — продолжал я, обращаясь к живому надгробию.
— Думаете, мне нравится этим заниматься? — произнес он глубоким баритоном.
— Что, простите?
— Потрошить трупы, зашивать им глаза и губы, а потом выкапывать их, словно бы для того, чтобы еще раз поиздеваться над ними… Думаете, это доставляет мне удовольствие?
Человек и танатопрактик, точно как человек и полицейский, — враги, запертые в одном теле, связанные, как две кости одного скелета…
— Я и сам тоже испытываю ужас от подобных вещей, — совершенно искренне ответил я. — Могу вам даже признаться, что в настоящий момент я вообще ни в чем не уверен… Не от хорошей жизни мы вырываем мертвых из их смертного покоя…
Моя внезапная откровенность тронула его.
— Вы правы, нынче утром свежо!
Я подошел. Скрип моих шагов по гравию эхом раздавался в этом застывшем лесу крестов и бетонных надгробий.
— Скажите, можем ли мы надеяться, что после более чем двух месяцев обнаружим тело в хорошем состоянии?
— У этой несчастной девушки три четверти костей были раздроблены, конечности полностью вывернуты, а лицо обезображено. Работа у меня сложная, но я хорошо ее делаю, и многие даже говорят, что у меня талант.
— То есть?
— Вам нужны подробности? Пожалуйста. Я выпустил из тела кровь, чтобы заменить ее формальдегидом. Вернул кости на место. Выкачал мочу, содержимое желудка, кишечные газы. И прежде чем одеть, еще раз вымыл тело антисептическим мылом. Методы погребения предполагают, что тело отлично сохраняется более четырех месяцев. Обычно вы находите его в блестящем виде: оно как новая монетка.
Наконец прибыли двое опоздавших, не более счастливых, чем мой товарищ по туманному утру. На их лицах отчетливо читалось беспокойство.
— Приступим! — приказал мэр нарочито ледяным тоном. — Уладим это дело, и хорошо бы поскорее.
Могильщики взялись за лопаты, вскрыли могилу и подняли гроб.
* * *
Вокруг меня серьезные лица и ускользающие взгляды.
Красное дерево словно вскрикнуло — лямки заскрипели по лакированной поверхности гроба.
Крышку сдвинули. Увидев сдержанное и чересчур упорядоченное внутреннее убранство гроба, я ощутил на своей щеке прикосновение костлявой руки. Руки Смерти…
В пучке света моего американского фонарика из-под слишком белого савана появилась обращенная ко мне кисть. Пальцы молитвенно сложенных рук были почему-то сжаты в кулаки. Батистовое покрывало словно бы нежно гладило лицо, а вдоль шеи спадали слегка вьющиеся и еще сохранившие свой цвет каштановые волосы. Поскольку никто и пальцем не шевельнул, я взял на себя инициативу обследовать поверхность тела. От прикосновения покрывающая залатанные останки ткань затрещала, как высохшее на морозе белье. Симпатичные шмотки, наверное лучшее из того, что у нее было, на какое-то мгновение заставили меня подумать, что она спит. Непослушной рукой я расстегнул костюм, потом блузку. И сердце мое едва не разорвалось, когда показалась смертная белизна ее груди. Кожа пошла едва заметными складками, напоминающими спокойную морскую гладь, но ощущалось, что потусторонняя команда уже вовсю хлопочет над всем тем, что еще говорило о жизни.
На левой груди красовалось что-то вроде козлиной морды — приносящее несчастье изображение, которое можно найти в старинных колдовских книгах. Ближе к правому плечу возвышался кельтский крест, обвитый змеей, напоминающей белую гадюку с окровавленными клыками. Интересующая меня татуировка дугообразно вилась вокруг пупка. Красные буквы уже начинали сморщиваться, как увядшие цветы. Я слегка растянул кожу и прочел: BDSM4Y.
Я попросил, чтобы прежде, чем снова захоронить останки, мне дали позвонить. Накануне вечером я предупредил Тома Серпетти о возможном звонке.
Он ответил на второй сигнал и сразу сказал:
— Я готов. Давай код.
Я продиктовал ему пять букв и цифру, составляющие выражение, смысла которого я пока не улавливал.
— Ну, рассказывай! — Я изнывал от нетерпения.
— Черт возьми, текст обрабатывается. Теперь программа ищет верный алгоритм дешифровки… AES-Рейндол, Blowfish, Twofish… Мне кажется, тут работы на часик. Список разных алгоритмов впечатляет. Позвоню, как только это закончится! Как ты думаешь, что мы там обнаружим?
— Что-то, что меня пугает, Тома…
